возможно переубедить, - и  вот  уже  три  года,  как  она
умерла, а я все еще рыщу в поисках ламп: эту отлитую в бронзе куманику мне
никогда не заменить.
   Кое-кто любит прикорнуть на диване после обеда и расплачивается за  это
бессонницей, а так как я терпеть не могу бодрствовать по ночам, я взял  за
правило  читать  в  постели  до   двенадцати,   особое   внимание   уделяя
подчеркнутым Дейрдре абзацам и пометкам в конце книги. Для меня это своего
рода сентиментальный обряд.
   Но в эту ночь не успел я  прочесть  нескольких  предложений,  как  меня
сморило и я уснул.
   Сны мне снятся самые разные. Ночью я  не  знаю  покоя.  Тревожные  сны,
сны-желания, сны-символы. Случаются, однако, и сны по делу,  которые  бьют
прямо в точку. Наверное, мы видим такие сны, которых заслуживаем, и -  кто
знает - может быть, их предуготовляют втайне от нас.
   Я с ходу оказываюсь в яме. Ночь, темная равнина, котлован -  я  пытаюсь
выкарабкаться из него, с этого все начинается. Вернее, все мои усилия  уже
давно направлены на это. Яма эта кем-то вырыта, причем это  не  могила,  а
западня, поставленная кем-то, кто неплохо знал меня и предвидел, что  я  в
нее провалюсь. Я могу выглянуть из котлована,  но  выбраться  из  него  не
могу: ноги мои связаны, опутаны не то корнями, не то веревками. Я шарю  по
земле, ищу, за что бы ухватиться. Нужно подтянуться на руках  -  только  в
них мое спасение. Если бы мне удалось перевалить через край,  я  выпростал
бы и ноги. Но я уже до того измотан, запален,  что,  даже  если  б  мне  и
удалось выбраться, я бы уже не мог дать отпор. За  моими  потугами  следит
человек, который  подстроил  эту  ловушку.  Мне  видны  его  сапоги.  Чуть
поодаль, в такой же ямине, выбивается из последних  сил  кто-то  еще.  Ему
тоже не суждено выбраться. Не  скажу,  чтобы  отчаяние  или  страх  смерти
возобладали во мне над остальными чувствами. Сон этот  обращали  в  кошмар
моя глубокая убежденность в ошибке, неверной оценке своих  возможностей  и
осознание того, что я полностью истощен. Все мое существо было  подорвано.
Я напряг мускулы - впервые в жизни я  ощущал  каждый  из  них,  вплоть  до
самомалейшего:  они  служили  мне  верой  и   правдой,   но   этого   было
недостаточно. Я не мог заставить себя сделать  усилие,  не  соответствовал
обстановке, не мог собраться. У меня нет  никаких  оснований  просить  вас
разделить мои чувства,  и  я  не  стану  вас  винить,  если  вы  от  этого
уклонитесь: я и сам так всегда поступал, я всегда уклонялся от крайностей,
даже во сне. И потом, все мы понимаем,  насколько  отяготителен  мой  сон:
жизнь так многолика, а тут грандиозный маскарад рода людского низведен  до
масштабов дыры в земле. Но смысл  сна  не  сводится  только  к  этому,  он
вдобавок существенно помогает истолковать все, что я поведал о  Фонштейне,
Сорелле и даже о Билли. Иначе я не стал бы его описывать. Ведь это даже не
так сон, как весть. Мне продемонстрировали - я и во сне это понимал, - что
я допустил ошибку, ошибку длиною в жизнь: оступился, сфальшивил, и  теперь
она явлена мне вполне.
   В преклонном возрасте откровения способны  сокрушить  все,  на  что  ты
делал ставку с ранних лет: и  изворотливость,  результат  жизни,  отданной
ловкачеству и трудам, которая помогает тебе истолковывать все то  так,  то
сяк, - надо же как-то заделывать бреши в бастионах  твоих  заблуждений,  и
работу бесчисленных отрядов обороны, без устали  возводящих  все  новые  и
новые  порочные  (а  то  и  безумные)  заграждения.  В  таком   сне,   как
сегодняшний,  все  препоны  обходятся.  Когда  тебе  посылают  такой  сон,
остается только одно - склониться перед неизбежностью его выводов.
   В твоем воображении сила неотъемлема от боязни жестокости, ибо где, как
не в нем,  жестокость  явлена  в  полную  меру,  если  не  преобладает.  Я
придерживаюсь  общепринятых  в  Новом  Свете  взглядов  на  реальность.  И
поверьте, при этом  допускаю,  что  они  имеют  весьма  отдаленное  к  ней
отношение. В Новом Свете хочешь не хочешь,  а  изволь  быть  сильным.  Вот
почему наши родители, выходцы из Европы, наши старики, кормили нас на убой
в этой стране молодых. Их приучали к покорности, но ты-то был свободен, не
испытал на себе гнета. Здесь ты был на равных, был полон сил,  здесь  тебя
не могли уничтожить, как уничтожали евреев там.
   Но душа твоя донесла до тебя правду с  такой  убедительностью,  что  ты
проснулся в своей широченной  кровати,  полуеврейской-полуанглосаксонской,
ведь благодаря могучей памяти ты стал владельцем филадельфийского особняка
(ни с чем не соразмерная плата), и  тут  сон  оборвался.  Старик  очнулся,
открыл глаза - испуг из них еще не  ушел  -  и  увидел  лампы,  горящие  в
обрамлении шипов обронзовевшей ежевики. Шея его - он подложил  под  голову
две подушки, чтобы удобнее было читать, - скрючилась наподобие  пастушьего
посоха.
   И не только сон сам по себе поверг меня в ужас, хотя, что  и  говорить,
подействовал  тяжело;  сопутствующие  ему  откровения  -  вот   что   было
невыносимо. И не смерть испугала меня, испугало открытие: я совсем не тот,
каким себя представлял. Мне и впрямь не  дано  понять  не  знающую  пощады
жестокость. И кому теперь я поведаю о своем открытии?  Дейрдре  не  стало,
говорить  на  такие  темы  с  сыном  я  не  могу  -  он  до  мозга  костей
администратор, руководящий работник. Оставались Фонштейн и Сорелла. То  ли
оставались, то ли нет.
   Сорелла сказала - это я запомнил, - что Фонштейн  не  Дуглас  Фербенкс,
где ему в его ортопедическом ботинке перемахивать через стены и уходить от
погони. В фильмах  врагам  никогда  не  удавалось  справиться  с  Дугласом
Фербенксом. Они не могли его одолеть. В "Черном пирате" ["Черный пират"  -
первый цветной фильм, поставлен в 1926 г.  режиссером  А.Паркером;  в  нем
рассказывается о приключениях благородного юноши,  ставшего  предводителем
шайки пиратов] он в одиночку вывел из строя парусник. С кинжалом  в  зубах
съехал вниз по грот-мачте, разрубив ее пополам. Такого человека в товарняк
не запрешь; он оттуда вырвется. Сорелла вела речь не о Дугласе  Фербенксе,
да и замечание ее касалось не  одного  Фонштейна.  В  конечном  итоге  оно
предназначалось мне. Да, она говорила обо  мне,  а  также  о  Билли  Розе.
Потому что  Фонштейн  Фонштейном,  но  он-то  тут  при  чем  -  он  же  из
Mitteleuropa [Центральной Европы (нем.)]. Я  же,  напротив,  с  Восточного
побережья - родился в Нью-Джерси, учился  в  Вашингтонском  Сквер-колледже
[Сквер-колледж искусств и наук основан в 1913 г.], покорил  своей  памятью
Филадельфию. Я еврей совершенно иной породы. Вследствие  чего  (да-да,  не
останавливайся, от этого тебе не уклониться) мне был ближе Билли Роз с его
спасательной операцией, личным подпольем, слизанным из "Алого цветка",  то
есть Голливуд Лесли Хоуарда, исполнителя роли этого самого Цветка, который
пришел на смену Голливуду Дугласа Фербенкса. Значит, мне никоим образом не
дано было постичь, каковы реальные обстоятельства фонштейновского дела.  Я
не понял, на чем основывался иск Фонштейна к Розу, и теперь рвался сказать
об этом Гарри и Сорелле. Раз ты  дитя  Нового  Света,  приходится  за  это
платить.
   Я решительно выключил лампу - она мимолетно напомнила мне  о  зарослях,
где Авраам-avinu [наш отец (иврит); Авраам принес в жертву  вместо  Исаака
барана. Бытие, 22, 9-13]  нашел  запутавшегося  в  ветвях  рогами  барана,
видите: откуда только в меня не метили. Теперь меня обстреливали частицами
еврейской истории в картинках.
   Стариков жизнь учит  справляться  с  ночными  страхами.  Что  бы  я  ни
представлял собой (а это, хоть я и на склоне лет, предстоит еще выяснить),
утром мне потребуются силы - продолжать расследование. Поэтому  необходимо
принять меры, иначе я промаюсь ночь без сна.  Возможно,  души  возвышенные
ничего против бессонницы не имеют - они  счастливы  предаваться  мыслям  о
Боге ли, науке ли в глуши ночей, но я был в таком смятении, что мои  мысли
разбегались. Тем не менее одно из основных правил "Мнемозины" учит: прежде
всего надо очистить сознание от всего лишнего. Принудить себя ни о чем  не
думать. Исключить все отвлекающее. Но сегодня меня отвлекали  вещи  крайне
серьезные. Мне открылось, как долго я гнал  от  себя  все,  что  мне  было
тяжело вообразить, да  нет,  какое  там  вообразить,  признать:  убийство,
сладость мучительства, жестокость, неотступно,  непрерывно,  как  в  basso
ostinato   [буквально:   упрямый,   упорный   бас   (ит.);    произведение
многоголосного склада, в котором бас непрерывно повторяет  одну  и  ту  же
тему], вплетающуюся в любую музыку, когда бы ее ни сочиняло человечество.
   Итак, я применил свой прославленный метод, принудил себя ни  о  чем  не
думать.  Отогнал  все  мысли.  Когда  ни  о  чем  не   думаешь,   сознание
выключается. А едва оно перестает работать, засыпаешь.
   Я вырубился. Какая благодать.
   К утру я пришел в норму. Прополоскал рот  в  ванной  -  он  запекся  (у
стариков такое -  не  редкость).  Побрился,  причесался,  поупражнялся  на
тренажере  (нельзя  дать  себе  одрябнуть),  потом  оделся,  а   одевшись,
подставил ботинки под  вращающиеся  щетки.  И  вновь  законным  владельцем
роскошного особняка, по соседству с  которым  жил  некогда  Фрэнсис  Биддл
[(1886-1968) - главный прокурор США] и куда приходила на чашку  чая  Эмили
Дикинсон [(1830-1886) - американская поэтесса] (список можно  продолжить),
спустился вниз завтракать.  Моя  экономка  принесла  из  кухни  сдобренную
орехами и изюмом овсянку, клубнику и черный кофе.  Перво-наперво  -  кофе,
причем куда больше моей обычной утренней порции.
   - Как вам  спалось?  -  спросила  Сара,  моя  патриархальная  экономка.
Сколько рассудительности, проницательности, житейской мудрости - и  все  в
одной осанистой чернокожей даме. Чтобы общаться, нам не нужны слова, мы  и
без них обменивались сообщениями, притом отнюдь не примитивного  свойства.
По тому, сколько я выпил кофе, она мигом поняла, что  я  лишь  делаю  вид,
будто все идет нормально и даже лучше. Со своей стороны, не исключаю,  что
я наделяю Сару слишком большими достоинствами, оттого что тоскую по  жене,
тоскую по участию умной женщины. Признаю также, что  я  начинаю  связывать
свои надежды и нужды  с  Сореллой  Фонштейн,  которую  нынче  мне  так  не
терпится повидать. Мысленно я  упорно  поселяю  Фонштейна  в  Сарасоте,  в
районе зимних квартир, рядом с  отпрысками  ганнибаловых  слонов,  посреди
пальм и сирийских мальв. В идеализированной  Сарасоте,  где  сердцу  моему
явно предстоит томиться вечно [переиначенная строка из упоминавшейся  выше
песни Стивена Фостера].
   Сара принесла еще чашку кофе в кабинет. Очевидно, на моем челе за  ночь
пролегли новые морщины - знаки,  предупреждающие  о  том,  что  так  долго
простоявшее строение вот-вот рухнет. (Ну как я мог быть таким подонком!)
   Наконец - я названивал уже полчаса - номер Фонштейнов ответил.
   Молодой человек сказал:
   - Алло, кто говорит?
   Ну какая умница этот Свердлов - посоветовал мне позвонить по  телефону,
значащемуся в старом справочнике.
   - Это дом Фонштейнов?
   - Попали в точку.
   - Вы, случайно, не Гилберт Фонштейн, их сын?
   - Случайно, нет,  -  сказал  юнец  развязно,  но  приветливо.  Он,  как
говорят, взъерошился. Но ни тени  намека  на  то,  что  ему  некстати  моя
интервенция. (И тут не  обошлось  без  Сореллы  -  она  любила  обыгрывать
иностранные слова.) - Я друг Гилберта,  сторожу  дом.  Гуляю  с  собачкой,
поливаю цветы, включаю свет, чтоб отпугивать воров. А вы кто такой?
   - Старый родственник, друг семьи. Мне им надо кое-что передать,  я  так
понял, что придется попросить об этом вас. Скажете, что речь идет об одном
из  Фонштейнов.  Он  живет  в  Иерусалиме,  так  вот  он  утверждает,  что
приходится Гарри то ли дядей, то ли дальним  родственником.  Мне  позвонил
раввин Икс-Игрек, раввин считает, что надо что-то сделать для старика:  он
без царя в голове.
   - В каком смысле?
   - Он с причудами,  опустился,  склонен  пророчествовать,  психопатичен.
Еле-еле душа в теле, но все еще неистовствует, клокочет...
   Я сделал паузу. Никогда нельзя понять, с кем  говоришь,  независимо  от
того, видишь собеседника или не видишь. Более того,  я  из  тех  внушаемых
субъектов, которые настраиваются на  собеседника,  перенимают  его  манеру
говорить. Я почувствовал некое раскованное обаяние в этом парне на  другом
конце провода и решил обаять его - так  сказать,  баш  на  баш.  Не  стану
скрывать, мне хотелось возбудить в молодом человеке интерес к себе. Короче
говоря, подстроиться под него, законтачить и выведать кое-какие сведения.
   - Этот иерусалимский старикан утверждает, что он Фонштейн, и просит под
это денег? - спросил он. - Судя по всему, вы бы и сами могли  ему  помочь,
так чего бы вам не перевести ему деньги?
   - Все верно. Однако Гарри мог бы опознать  его,  проверить  сведения  о
нем, ну и, конечно же, был бы рад узнать, что старик жив. Может быть, он у
них числился погибшим. Вы ведь не просто сторожите их дом? Судя по  всему,
вы - друг семьи?
   - Вижу, нам с вами не избежать разговора.  Погодите,  я  сейчас  разыщу
платок. Весна начинается, аллергический сезон, и у меня из  носу  течет...
Вы кто, какой из их родственников?
   - Я руковожу институтом в Филадельфии.
   - А, ходячая память. Слышал о вас. Вы - из эпохи Билли Роза - тот самый
пласт. Гарри не  любил  о  нем  говорить,  Сорелла  и  Гилберт,  напротив,
частенько говорили... Не вешайте трубку, я  поищу  сморкалку.  Терпеть  не
могу утираться бумажными салфетками - они рвутся, застревают в бороде.
   Пока он ходил за платком, я воспользовался перерывом, чтобы представить
его себе подостовернее. В моем  воображении  сложился  образ  грузноватого
юнца - копна волос, пузцо любителя пива, майка с  эмблемой  или  призывом.
Самый популярный нынче был "Пошевеливайся!". Я вообразил себе характерного
представителя молодежи - таких встречаешь на любой улице по  всей  стране,
вплоть до самых захолустных городков. Грубой кожи сапоги,  джинсы-варенки,
небритые щеки - ни дать ни взять прошловековый горняк из какого-нибудь там
Ледвилла или Силверадо, с одной разницей:  эти  молодые  люди  никогда  не
брали  в  руки  кайло  и  не  возьмут.  Он  старался  разговорить  меня  -
какое-никакое, а развлечение.  Старик  из  Филадельфии,  более  или  менее
известный, денег куры не клюют. У него просто не  хватило  бы  воображения
представить мой  особняк,  роскошь  покоя,  откуда  я  говорил  с  ним  по
переоборудованному  за  большие  деньги  французскому  телефону,   некогда
принадлежавшему потомку аж самих Меровингов [династия, правившая в  Галлии
и Германии с 500 по 751 г.]. (Ни за что не отступлюсь от барона Шарлю.)
   Юнец этот был не заурядный - хоть день, да мой - хипарь на подхвате, не
обремененный умом, да и ничем иным. Это я сразу понял. Он  мог  мне  много
чего рассказать. А вот был ли он зловредный - это  я  определить  не  мог.
Вертеть людьми он тем не менее  умел:  он  уже  успел  задать  тон  нашему
разговору. Но он обладал  информацией  о  Фонштейнах,  а  мне  была  нужна
информация.
   - Я и впрямь из очень далекой эпохи, - сказал я. - Я  много  лет  назад
потерял Фонштейнов из виду. Как они живут на покое? Уезжают  ли  порой  из
Нью-Джерси к теплу? Я иногда представляю себе их в Сарасоте.
   - Перемените астролога.
   Тон у него был не ехидный, скорее покровительственный. Он обращался  со
мной как с представителем старшего поколения. Успокаивал меня.
   - Недавно я изумился - прикинул даты и понял, что последний раз виделся
с Фонштейнами лет тридцать назад, в Иерусалиме. Но в смысле  эмоциональном
наша связь не прерывалась - такое случается.
   Я хотел, чтобы он поверил мне, впрочем, именно так все и обстояло.
   Любопытно, что он не стал меня оспаривать.
   - Чем не тема для диссертации, - сказал он. - С  глаз  долой  вовсе  не
означает из сердца вон. Люди уходят в себя и в отрыве от всех  придумывают
привязанности. В Америке это распространеннейшее явление.
   - Вы думаете, причиной тому масштабы североамериканского  континента  -
его колоссальные расстояния?
   - Пенсильвания и Нью-Джерси соседствуют.
   - Я, видно, и впрямь мысленно закрыл для себя Нью-Джерси, -  согласился
я. - Вы, по всей вероятности, учились в...
   - Мы с Гилбертом ходили в одну школу.
   - Разве он не изучал физику в Калифорнийском политехе?
   - Он переключился на математику - теорию вероятности.
   - В математике я полный профан.
   - Не вы один, - сказал он и добавил: - А с вами, оказывается, интересно
поговорить.
   - Всегда хочется встретить человека, с которым можно найти общий язык.
   Он, похоже, согласился. Сказал:
   - В мои намерения входит при малейшей  возможности  улучать  для  этого
время.
   Про себя он сказал, что сторожит фонштейновский  дом,  о  других  своих
занятиях не упоминал. В некотором смысле я сам сторожил  дом,  хоть  он  и
принадлежит мне. Вполне возможно, что мой сын с  женой  также  смотрят  на
меня в этом разрезе.  Из  этого  следует  прелюбопытный  вывод:  моя  душа
сторожит мое тело.
   У меня все же промелькнула мысль, что разговорчивость  юнца  не  вполне
бескорыстна. Что он то ли испытывает, то ли оценивает меня. До сих  пор  я
практически ничего не узнал от него о Фонштейнах, если  не  считать  того,
что  они  не  живут  зимой  в  Сарасоте  и  что  Гилберт  переключился  на
математику. Учился ли юнец сам в Калифорнийском политехе  -  этого  он  не
сказал. А когда он сказал: "С глаз долой вовсе не обязательно означает  из
сердца вон", - мне подумалось, что его диссертация, если  он  написал  ее,
скорее всего из области психологии или социологии.
   Я  сознавал,  что  побаиваюсь  спрашивать  о  Фонштейнах  напрямик.   Я
пренебрег ими, а значит, лишился права свободно расспрашивать о них. Кое о
чем мне и хотелось и не  хотелось  услышать.  Юнец  уловил  это  и,  чтобы
позабавиться, стал меня подначивать. Он был не груб, за словом в карман не
лез, но во мне назревало ощущение, что тип он малоприятный.
   Хватит ходить вокруг да около, решил я и спросил:
   - Как мне связаться с Гарри и Сореллой, или вы по какой-то  причине  не
можете дать мне их телефон?
   - У меня его нет.
   - Пожалуйста, не говорите загадками.
   - С ними нельзя связаться.
   - Что вы говорите! Может, я слишком долго откладывал нашу встречу?
   - Боюсь, что да.
   - Они умерли, вот оно что.
   Я был потрясен. Во мне надломилось, рухнуло что-то очень  существенное.
В мои годы человек вполне подготовлен к известиям  о  смерти.  А  пронзило
меня остро, вмиг, совсем  другое:  я  забросил  двух  удивительных  людей,
которых, как я неизменно говорил, высоко ценил и нежно любил. Я обнаружил,
что составляю перечень имен: Билли  умер;  миссис  Хамет  умерла;  Сорелла
умерла; Гарри умер. Все главные действующие лица умерли.
   - Они болели? У Сореллы был рак?
   - Они погибли с  полгода  назад  на  Джерсийском  шоссе.  Говорят,  что
грузовик и трейлер потеряли управление. Но мне не хотелось бы рассказывать
вам об этом, сэр. Вы же их родственник,  вам  будет  тяжело.  Они  тут  же
умерли. И, слава Богу, потому что их смяло  машиной  -  пришлось  вызывать
сварщиков: иначе их было оттуда не вынуть.  Человеку,  который  их  хорошо
знал, наверное, тяжело такое слушать.
   Он как бы между прочим старался ранить меня побольнее. В какой-то  мере
я получил по заслугам. Но ведь за эти тридцать лет каждый  из  нас  мог  в
любую минуту умереть. Мог умереть и  я.  Он,  видно,  счел,  что  я  еврей
старого склада и от известия такого рода расчувствуюсь.
   - Вы, по вашим словам, представитель старшего поколения. Если судить по
датам, так оно и получается.
   Голос мой звучал еле слышно. Я сказал, что так оно и есть.
   - А куда ехали Фонштейны?
   - Они ехали из Нью-Йорка в Атлантик-Сити.
   Мне представились извлеченные  из  машины  и  разложенные  на  поросшем
тра