брюшной
тиф  селезенку  еще  можно было  прощупать сквозь  рубашку, но, чтоб увидеть
розеолы, необходимо было обнажить  живот.  Я на  мгновение замялся, - мне до
сих пор тяжело и неловко предъявлять такие требования.
  - Нужно поднять рубашку?  - просто спросила девушка,  догадавшись, чего
мне нужно.
  Она подняла. И все это мучительное, стыдное, тяжелое вышло так просто и
легко! И  так мне стала симпатична эта  девушка с серьезным  лицом и умными,
спокойными глазами. Я видел, что для нее в происшедшем не было обиды и муки,
потому что  тут была  настоящая культурность. Да, она  так  просто  и  легко
обнажилась  передо  мною,  - но, встретившись  случайно в  вагоне, наверное,
ничего не стала бы рассказывать, подобно той...
  Что для человека стыдно, что не стыдно?
  Существуют  племена,   которые  стыдятся  одеваться.  Когда  миссионеры
раздавали платки индейцам  Ориноко,  предлагая  им покрывать  тело,  женщины
бросали  или  прятали платок,  говоря:  "Мы не  покрываемся, потому  что нам
стыдно". В  Бразилии Уоллес  нашел  в  одной  избушке совершенно  обнаженных
женщин, нимало не смущавшихся этим обстоятельством   а между тем у  одной из
них  была "сая",  т.  е. род юбки,  которую она иногда надевала  и тогда, по
словам. Уоллеса,  она смущалась почти так  же,  как цивилизованная  женщина,
которую мы застали бы без юбки.
  Что  стыдно?  Мы судим  с  своей точки зрения,  на  которую  поставлены
сложным действием самых разнообразных, совершенно случайных причин. Те люди,
которые стыдливее нас, и те, которые  менее стыдливы, одинаково возбуждают в
нас  снисходительную  улыбку  сожаления  к  их  "некультурности".  Восточная
женщина стыдится открыть перед мужчиною лицо  русская баба считает  позорным
явиться  на  людях  простоволосою:  гоголевские  дамы  находили  неприличным
говорить:  "я высморкалась",  а говорили: "я облегчила  себе нос, я обошлась
посредством носового платка". Нам все это смешно, и мы искренне недоумеваем,
что  же стыдного в обнаженных  волосах и лице, что неприличного  сказать: "я
высморкалась". Но почему же нам не смешна женщина, стыдящаяся обнажить перед
мужчиною колено или живот, почему  на балу самая скромная девушка не считает
стыдным явиться с обнаженною  верхнею половиною груди, а та, которая обнажит
всю  грудь  до  пояса,  -  цинична?  Почему  нас  не  коробит   мужчина,  не
прикрывающий перед женщиной бороды и  усов, -  несомненно  вторично-полового
признака  мужчины. Сказать: "я  высморкалась"  - не  стыдно,  а  упоминать о
других физиологических отправлениях, столь же, правда, неэстетичных, но и не
менее  естественных, -  невозможно. И вот люди  в обществе лиц  другого пола
подвергают себя мукам, нередко даже опасности серьезного заболевания, но  не
решаются  показать и вида,  что им нужно сделать  то, без чего,  как  всякий
знает, человеку обойтись невозможно.
  Все наше воспитание направлено к тому, чтоб сделать  для  нас наше тело
позорным и постыдным   на  целый ряд самых  законных отправлений  организма,
предуказанных  природою,  мы  приучены  смотреть  не  иначе,  как со стыдом
o coe um  e t  dicere, facere  o  o coe um  (говорить позорно,  делать  не
позорно), - характеризует эти отправления Цицерон. Почти с первых проблесков
сознания ребенок уже  начинает получать настойчивые указания на то,  что  он
должен стыдиться таких-то отправлений и таких-то частей своего  тела  чистая
натура ребенка  долго  не  может  взять  в толк  этих  указаний   но  усилия
воспитателей  не  ослабевают,  и   ребенок,  наконец,  начинает  проникаться
сознанием постыдности жизни своего тела. Дальше - больше.  Приходит время, и
подрастающий  человек узнает  о  тайне своего происхождения   для  него  эта
тайна,  благодаря предшествовавшему воспитанию,  является  сплошной  грязью,
ужасной по своей неожиданности и мерзости. В одних мысль о законности такого
невероятного бесстыдства  вызывает  сладострастие, какое  при иных  условиях
было бы совершенно невозможно  в других мысль эта вызывает отчаяние. Рыдания
девушки,  в  ужасе  останавливающейся  перед  грязью жизни  и  дающей клятвы
никогда не выходить замуж, ее опошленная и опозоренная любовь, -  это  драма
тяжелая    и    серьезная,    но   в   то   же   время    поражающая   своей
противоестественностью. А между тем как не быть этой  драме? Руссо требовал,
чтобы  родители и  воспитатели сами объясняли детям все, а  не предоставляли
делать  это грязным языкам  прислуги и  товарищей.  Разницы тут нет никакой:
воспитание ребенка ведется так,  что не может он, как "чисто" ни излагай ему
дела, не увидеть в нем ужасной и бесстыдной грязи.
  Вот   это   вовсе  еще  не  значит,   что  и  сама   стыдливость  есть,
действительно,  лишь   остаток   варварства,   как  утверждает   толстовский
"знаменитый  доктор".  Стыдливость, как  оберегание  своей интимной жизни от
посторонних  глаз, как чувство,  делающее для человека  невозможным, подобно
животному,  отдаваться первому встречному самцу или самке,  есть не  остаток
варварства, а  ценное приобретение культуры. Но такая стыдливость ни в  коем
случае  не  исключает  серьезного и  нестыдящегося отношения к человеческому
телу  и  его  жизни.  У  Бурже в его  " rofit    erdu "  ("Неясные  силуэты"
(франц.).  -  Ред)  есть  один замечательный очерк,  в  котором  он  выводит
интеллигентную русскую девушку  пошловатый  любитель  "науки страсти нежной"
стоит перед этой девушкой в  полном  недоумении: она свободно и не стесняясь
говорит с ним "в терминах научного материализма" о зачатии, о материнстве, -
"и в то же время ни одни мужские губы не касались даже ее руки!".
  Стыдливость, строгая и целомудренная,  не исключает даже наготы. Бюффон
говорит:  "Мы не настолько развращены и не настолько  невинны, чтобы  ходить
нагими". Так ли это? Дикари развращены не более нас, сказки об их невинности
давно уже опровергнуты, между  тем многие из  них ходят нагими, и эта нагота
их не развращает, они просто привыкли к ней. Мало того, есть, как мы видели,
племена, которые стыдятся одеваться. Как обычай прикрывать свое тело одеждою
может идти рядом с  самой глубокою развращенностью, так  и  привычная нагота
соединима с самым  строгим  целомудрием. Обитательницы  Огненной Земли ходят
нагими и нисколько не стесняются этого  между тем, замечая на себе страстные
взгляды  приезжих европейских  матросов,  они краснели и спешили спрятаться
может быть,  совсем так же  покраснела бы одетая европейская женщина, поймав
на себе взгляд бразилианца или индейца Ориноко.
  Все дело  в привычке. Если бы считалось стыдным  обнажать исключительно
лишь  мизинец руки, то  обнажение  именно  этого  мизинца и  действовало  бы
сильнее всего  на лиц  другого пола.  У нас тщательно скрывается под одеждой
почти  все  тело. И вот благородное, чистое  и  прекрасное человеческое тело
обращено   в  приманку   для  совершенно   определенных  целей    запретное,
недоступное глазу человека другого пола, оно открывается  перед ним только в
специальные  моменты, усиливая сладострастие  этих  моментов  и придавая ему
остроту, и именно для сладострастников-то привычная нагота и была бы большим
ударом.1  Мы  можем без  всякого  специального чувства любоваться
одетою  красавицею   но к  живому нагому женскому  телу,  не уступай  оно  в
красоте  самой  Венере Милосской, мы  нашим  воспитанием лишены  способности
относиться чисто.

  1.  На  "классической   вальпургиевой   ночи".   Мефистофель
чувствует себя совершенно чужим.  "Почти все голы, - недовольно ворчит он, -
только кое-где видны  одежды. В душе, конечно, и мы не прочь от бесстыдства,
но  античное  я   нахожу  чересчур  живым.".  В  паралипоменах  к  "Фаусту".
Мефистофель выражается еще откровеннее:
  Wa  hat ma  a  de   ackte  Heide ?
  Ich lie e mir wa  au zukleide ,
  We  ma  doch ei mal lie e   oil *.
  Тонкий сладострастник.  Мопассан с  особенною  любовью  останавливается
обыкновенно именно на процессах раздевания.
  *. Что проку в голом дикаре? Когда мне приходится любить, я предпочитаю
лишь кое-что снимать с себя (нем.). - Ред.

  Мы стыдимся и не уважаем своего тела, поэтому мы и  не заботимся о нем
вся   забота   обращена   на  его  украшение,  хотя  бы  ценою  полного  его
изуродования.
  Бесполезно   гадать,  где  и  на  чем  установятся  в  будущем  пределы
стыдливости   но  в одном нельзя сомневаться,  -  что  люди  все  с  большей
серьезностью  и уважением станут относиться к природе и ее законам, а вместе
с этим перестанут краснеть за то, что у них есть тело и  что это  тело живет
по законам, указанным природою.
  Но это  когда-то еще будет. В  настоящее  время  медицина, имея дело  с
женщиною,  должна  чутко  ведаться  с  ее  душою.  Врачебное образование  до
последнего времени составляло монополию мужчин,  и женщине с самою  интимною
болезнью  приходилось  обращаться за помощью  к ним. Кто учтет,  сколько при
этом  было  пережито  тяжелой душевной  ломки, сколько  женщин  погибло,  не
решаясь раскрыть  перед  мужчиною  своих  болезней?  Нам,  мужчинам,  ничего
подобного  не  приходится  переносить,  да  мы  в  этом  отношении  и  менее
щепетильны. Но вот, например, в 1883 году в опочецкое земское собрание  двое
гласных внесли предложение,  чтобы  должности  земских врачей не  замещались
врачами-женщинами: "больные мужчины, - заявили они, -  стыдятся  лечиться от
сифилиса у женщин-врачей".  Это нам вполне понятно:  никто из нас не захочет
обратиться к  женщине-врачу  со сколько-нибудь щекотливою  болезнью.  Ну,  а
женщины, - решились ли бы  утверждать опочецкие гласные, что они не стыдятся
лечиться от сифилиса у  врачей-мужчин? Это  было бы грубой неправдой. Отчеты
земских  врачей полны  указаниями  на  то, как  неохотно, по  этой  причине,
прибегают к врачебной помощи крестьянские женщины и особенно девушки.
  В настоящее время  врачебное образование,  к счастью,  стало доступно и
женщине:  это  - громадное благо для всех  женщин, -  для  всех равно, а  не
только   для  мусульманских,  на  что  любят  указывать  защитники  женского
врачебного  образования.  Это  громадное  благо  и  для самой  науки: только
женщине удастся  понять  и  познать  темную, страшно сложную жизнь  женского
организма  во  всей ее  физической  и  психической целости  для мужчины  это
познание всегда будет отрывочным и неполным.


XVII

  Года через полтора после моего  приезда в Петербург меня позвал  к себе
на дом к больному ребенку один железнодорожный машинист. Он занимал  комнату
в  пятом  этаже, по грязной  и вонючей лестнице.  У его трехлетнего мальчика
оказался нарыв миндалины  ребенок был  рахитический, худенький и бледный  он
бился и зажимал зубами ручку ложки,  так что мне с  трудом удалось осмотреть
его зев. Я назначил  лечение. Отец, -  высокий, с косматой рыжей бородою,  -
протянул  мне  при уходе деньги  комната была жалкая и бедная, ребят куча  я
отказался. Он почтительно и с благодарностью проводил меня.
  Следующие  два  дня   ребенок   продолжал   лихорадить,  опухоль   зева
увеличилась, дыхание стало затрудненным. Я сообщил  родителям, в чем дело, и
предложил прорезать нарыв.
  -  Это как же, во  рту, внутри резать?  - спросила  мать, высоко подняв
брови.
  Я объяснил, что операция эта совершенно безопасна.
  - Ну, нет! У меня на это  согласия нету! - быстро и решительно ответила
мать.
  Все мои убеждения и разъяснения остались тщетными.
  - Я так  думаю,  что  божья  на это воля, -  сказал отец. -  Не захочет
господь,  так  и прорезать не  стоит, - все  равно помрет. Где ж  ему такому
слабому перенесть операцию?
  Я стал спринцевать ребенку горло.
  - Сам уж теперь рот раскрывает, - грустно произнес отец.
  -  Нарыв, вероятно,  сегодня прорвется, -  сказал  я. -  Следите, чтобы
ребенок во сне не захлебнулся гноем. Если плохо будет, пошлите за мною.
  Я вышел в кухню. Отец стремительно бросился подать мне пальто.
  - Уж не знаю, господин доктор, как вас и благодарить, - проговорил  он.
- Прямо, можно сказать, навеки нас обязываете.
  Назавтра прихожу, звонюсь. Мне отворила  мать, -  заплаканная, бледная
она злыми глазами оглядела меня и молча отошла к плите.
  - Ну, что ваш сынок? - спросил я. Она не ответила, даже не обернулась.
  - Помирает, - сдержанно произнесла из угла какая-то старуха.
  Я разделся и  вошел в комнату.  Отец сидел на кровати   на  коленях его
лежал бледный мальчик.
  - Что больной? - спросил я.
  Отец окинул меня холодным, безучастным взглядом.
  - Уж не знаю,  как  и до утра  дожил, - неохотно  ответил он. - К обеду
помрет.
  Я взял ребенка за руку и пощупал пульс.
  - Всю ночь материя  шла через нос  и рот, - продолжал отец.  - Иной раз
совсем захлебнется,  -  посинеет и закатит  глаза: жена заплачет, начнет его
трясти, - он на время и отойдет.
  - Поднесите его к окну, посмотреть горло, - сказал я.
  -  Что  его  еще  мучить!  -  сердито проговорила  вошедшая мать.  - Уж
оставьте его в покое!
  - Как вам не стыдно! - прикрикнул я на нее. - Чуть немножко хуже стало,
- и руки уж опустили: помирай, дескать! Да ему вовсе и не так уж плохо.
  Опухоль зева значительно опала, но мальчик был сильно истощен и слаб. Я
сказал  родителям,  что все  идет  очень  хорошо,  и мальчик  теперь  быстро
оправится.
  - Дай бог!  - скептически улыбнулся отец. -  А я так думаю,  что вы его
завтра и в живых уж не увидите.
  Я прописал рецепт, объяснил, как давать лекарство, и встал.
  - До свидания!
  Отец еле удостоил меня ответом. Никто не поднялся меня проводить.
  Я  вышел  возмущенный.  Горе их  было,  разумеется,  вполне  законно  и
понятно: но чем заслужил я такое отношение  к себе? Они видели,  как я был к
ним внимателен, - и хоть бы искра благодарности! Когда-то в мечтах  я наивно
представлял  себе подобные случаи в таком виде: больной умирает, но  близкие
видят, как  горячо  и  бескорыстно относился я  к  нему, и провожают меня  с
любовью и признательностью.
  - Не хотят, и не нужно! Больше не пойду к ним! - решил я.
  Назавтра мне пришлось употребить все  усилия воли, чтобы заставить себя
пойти.   Звонясь,  я  дрожал   от   негодования,   готовясь   встретить  эту
бессмысленную, незаслуженную мною ненависть со  стороны людей, для которых я
делал все, что мог.
  Мне  открыла мать,  розовая, счастливая  мгновение  поколебавшись,  она
вдруг схватила мою руку и крепко пожала ее. И меня удивило, какое у нее было
хорошенькое,  милое  лицо,  раньше  я  этого   совсем  не  заметил.  Ребенок
чувствовал  себя  прекрасно, был весел и просил есть. Я ушел, сопровождаемый
горячими благодарностями отца и матери.
  Этот случай в первый раз дал мне понять, что если от тебя ждут спасения
близкого человека и ты этого не сделал, то не будет тебе прощения, как бы ты
ни хотел и как бы ни старался спасти его.
  Я  лечил от дифтерита одну  молодую купчиху, по  фамилии Старикову. Муж
ее,  полный и румяный купчик,  с добродушным лицом и рыжеватыми усиками, сам
приезжал   за  мною  на  рысаке   он  стеснял   и  смешил  своею  суетливою,
приказчичьего предупредительностью:  когда я садился в сани, он  поддерживал
меня  за локоть, оправлял  полы моей шубы, а усадив,  сам садился  рядом  на
самом краешке  сиденья.  Дифтерит у больной был  очень тяжелый, флегмонозной
формы, и несколько.
  Дней она была на краю смерти  потом начала поправляться. Но  в  будущем
еще была опасность от последифтеритных параличей.
  Однажды, в четыре часа утра, ко мне позвонился муж больной. Он сообщил,
что у больной неожиданно появились  сильные боли в животе и рвота. Мы сейчас
же поехали. Была метель  санки быстро. Мчались по пустынным улицам.
  -  Сколько  мы вам,  доктор,  беспокойства  доставляем! -  извиняющимся
голосом  заговорил  мой  спутник. - Этакую рань вам ехать, в такую непогоду!
Спать вам помешал.
  Больной было очень плохо   она жаловалась  на тянущие боли  в  груди  и
животе, лицо ее было бело, того трудно описуемого вида, который мало-мальски
привычному   глазу   с  несомненностью   говорит  о  быстро  и   неотвратимо
приближающемся  параличе сердца. Я  предупредил  мужа, что  опасность  очень
велика. Пробыв  у больной  три часа,  я  уехал,  так как  у  меня был другой
трудный больной, которого было необходимо посетить. При Стариковой я оставил
опытную фельдшерицу.
  Через полтора часа я приехал снова. Навстречу мне вышел муж, с странным
лицом  и воспаленными,  красными  глазами.  Он  остановился в  дверях  залы,
заложив руки сзади под пиджаком.
  - Что скажете хорошенького? - развязно и презрительно спросил он меня.
  - Что. Марья. Ивановна?
  - Марья. Ивановна-с? - повторил он, растягивая.слова.
  - Ну, да! Он помолчал.
  -  Полчаса  назад благополучно скончалась!  -  усмехнулся.  Стариков, с
ненавистью оглядев меня. - Честь имею кланяться - до свидания!
  И,  круто  повернувшись,  он  ушел  в  залу,  наполненную  собравшимися
родственниками.
  В моем воспоминании никак теперь не могут соединиться в одно два образа
этого  Старикова: один - суетливо-предупредительный, заглядывающий  в глаза,
стремящийся   к   тебе    другой   -   чуждый,  с   вызывающе-оскорбительной
развязностью, с красными, горящими ненавистью глазами.
  О, какова  ненависть таких людей!  Нет  ей пределов. В  прежние времена
расправа с врачами  в  подобных случаях была короткая. "Врач  некий,  немчин
Антон, - рассказывают русские летописи, - врачева  князя  Каракуча, да умори
его  смертным зелием  за посмех. Князь же  великий Iоанн III  выдал его сыну
Каракучеву, он же мучив его, хоте  на окуп дати. Князь же великий не повеле,
но  повеле его  убити   они  сведше  его  на Москву-реку  под мост зимою,  и
зарезали ножом, яко овцу".
  По  законам  вестготов,  врач,  у  которого  умер  больной,  немедленно
выдавался родственникам умершего, "чтоб они имели возможность сделать с ним,
что  хотят". И в  настоящее  время  многие и  многие вздохнули  бы по  этому
благодетельному закону:  тогда прямо и верно можно было бы достигать того, к
чему теперь приходится стремиться не всегда надежными путями.
  В конце 1883 года в одесской газете "Новороссийский телеграф" появилось
письмо некоего г. Белякова под бросающимся в глаза заглавием:

СЫНА МОЕГО ЗАРЕЗАЛИ
  (Необычайный некролог отца о сыне).

  Да, г.  редактор!  -  пишет г. Беляков.  - Единственный сын мой  Сократ
зарезан в Херсоне, в силу науки, ровно в 10 часов вечера 28 ноября, услугами
вашего местного оператора Петровского...

  Далее,   на  пространстве   целого   фельетона,  г.  Беляков   подробно
рассказывает, как  его ребенок  заболел дифтеритом,  как  плохо  лечили  его
врачи, как, благодаря  этому  плохому  лечению, процесс  распространился  на
гортань.  С  тщательностью судебного  следователя  он  приводит  в  качестве
обвинительных документов все назначения и рецепты врачей и тем самым, помимо
своей воли, наглядно удостоверяет для всякого, понимающего дело, совершенную
правильность  всех  назначений. Ребенку  было  очень  худо.  Один  из врачей
признал  случай  безнадежным  и  уехал.  Отец  молил  спасти  ребенка. Тогда
оставшийся  при  больном  д-р  Гершельман  предложил  последнее  средство  -
операцию.  Во  время операции, произведенной  доктором  Петровским,  ребенок
умер.  Как  видно  из самого же описания  г-на  Белякова, случай  был  очень
тяжелый,  и такого  конца  можно было ждать  каждую  минуту   но г. Беляков,
ничего не понимая в деле, утверждает, что оператор просто-напросто "зарезал"
его сына.1
  1.  По  жалобе отца  тело  ребенка было  вырыто из  могилы и
вскрыто  в  присутствии  следователя  и  четырех  экспертов  оказалось,  что
ребенок умер от задушения дифтеритными пленками, а операция была произведена
безукоризненно.

  Следовало  ли  делать эту  операцию, - спрашивает  г. Беляков,  -  если
болезнь  длилась уже шестой день?  Компетентные лица  (?) говорят, что когда
дифтерит длился столько времени, не осложняясь. и когда больной еще дышал, -
не представлялось  никакой надобности  в  операц