дело  просто в том,  что деревня  безысходно бедна  и не в
состоянии  оплачивать труд  врача. Восьмидесятые  годы  представляют  немало
попыток  вольной врачебной  практики в деревне  у всех  еще  в  памяти имена
д-ров  Сычугова,  Таирова и  др.  Но попытки  эти  лишь доказали,  что люди,
воодушевленные идеей, могут кое-как перебиваться  в деревне без  посторонней
поддержки. Вопрос же вовсе не в том  вопрос в том, может ли средний  врач, -
не подвижник, а обыкновенный работник, - прожить в деревне врачебным трудом.
Кто  хоть  сколько-нибудь знаком с положением нашей  деревни,  тот  не будет
спорить, что ее бедность и некультурность совершенно закрывают  доступ к ней
обыкновенному вольнопрактикующему врачу.
  Материальная обеспеченность врачей  все больше ухудшается.  Между тем в
последнее время у нас выступает новый им  конкурент,  - желанный  и в  то же
время грозный, - женщина. Как везде, где она выступает конкуренткой мужчине,
она за  тот  же  труд  довольствуется  меньшею  платою и тем  самым понижает
вознаграждение  мужчины. Из приводимых д-ром Гребенщиковым данных видно, что
средний размер жалованья служащих врачей-мужчин составляет  1161 руб., тогда
как  врачей-женщин  -  833  руб.  С  увеличением  числа  женщин-врачей  они,
несомненно, будут оказывать все большее влияние на общее понижение платы  за
врачебный труд.
  Таково положение  врачей вовсе не у нас  одних. В Западной  Европе  оно
даже еще более бедственное. Везде -  громадная армия  врачей, без дела,  без
заработка, готовая идти на какие угодно условия. Лет восемь назад больничная
касса  в Будапеште заявила, что будет платить врачам за каждое посещение ими
больного по сорок крейцеров (около 25 коп.)  несмотря на это, желающих войти
в соглашение с кассою оказалось множество. Больше половины берлинских врачей
вырабатывает  в месяц  не более семидесяти  пяти  рублей   венские врачи  не
брезгуют  платою в  20 крейцеров (12  коп.) за визит.  Анри Беранже в  своей
статье  "Интеллигентный  пролетариат во  Франции"  говорит: "Целая  половина
парижских  врачей  находится в положении,  не  достигающем уровня безбедного
существования    большая  же   часть   этой   половины  в   действительности
нищенствует,  -  нищенствует  в  буквальном  смысле  этого  слова,  так  как
представители этой профессии нередко ночуют в ночлежных  домах.  В провинции
из  десяти  тысяч   врачей  еле  пять   тысяч   вырабатывают  на   приличное
существование".
  И  в Западной Европе массы  врачей  не  находят себе дела,  разумеется,
вовсе  не потому,  что  потребность  общества  во  врачебной  помощи  вполне
насыщена  и там,  как у нас, для громадных слоев населения  врачебная помощь
представляет  недоступную  роскошь.  Это  просто  частичное  проявление  тех
поражающих противоречий, которые, как корни дуба - в почву, прочно и глубоко
проникают в самые основания нынешней жизни. Тысячи пудов хлеба и мяса гниют,
не находя сбыта, а рядом тысячи людей  умирают с голоду, не  находя  работы
потоками льется кровь, чтоб в отдаленнейших частях света отвоевать рынки для
сукон и  бархата, а люди, изготовляющие эти сукна и бархаты, ходят в ситце и
бумазее.


XXII

  Недавно  рано  утром  меня  разбудили  к  больному,  куда-то в  один из
пригородов Петербурга. Ночью я  долго не мог заснуть, мною овладело странное
состояние: голова была тяжела и тупа, в глубине груди что-то нервно дрожало,
и как будто все нервы тела превратились в туго натянутые струны  когда вдали
раздавался  свисток  поезда  на  вокзале  или  трещали  обои,  я  болезненно
вздрагивал,  и сердце,  словно  оборвавшись, вдруг  начинало  быстро биться.
Приняв бромистого натра, я, наконец, заснул  и вот через час меня разбудили.
  Чуть  светало.  Я  ехал  на извозчике  по пустынным  темным  улицам   в
предрассветном тумане угрюмо дрожали  гудки  далеких заводов  было холодно и
сыро   редкие огоньки сонно  мигали в окнах.  На душе было  смутно  и как-то
жутко-пусто.  Я  вспомнил  свое  вчерашнее  состояние,  наблюдал  теперешнюю
разбитость - и с  ужасом почувствовал, что я болен, болен тяжело и серьезно.
Уж  два последние года  я замечал, как у меня все больше выматываются нервы,
но теперь только ясно понял, до чего я дошел.
  Семь лет я врачом. Как  прожил  я эти  семь лет? Все они  были жестокой
насмешкой  над  тем,  что я  же,  как врач,  должен  был предписывать  своим
пациентам. Все время нервы напряжены, все время жизнь бьет  по этим  нервам
чтоб безнаказанно переносить такое состояние, нужна  громадная нервная сила,
а между тем жить  приходится так, что и самая  железная устойчивость  должна
разрушиться. Для меня нет  праздников, нет  гарантированного  отдыха  каждую
минуту, от сна, от еды, меня могут оторвать на целые часы, и никому нет дела
до  моих  сил.   И   вот   с  каждым   годом   все   больше   обращаешься  в
развалину-неврастеника   пропадает радость жизни  и любовь к ней  пропадает,
еще страшнее,  отзывчивость и способность горячо  чувствовать.  А  между тем
видишь, что это  есть еще в душе:  стоит  хоть  немного пожить  человеческой
жизнью, - и душа возрождается, и кажется, что в ней так много силы и любви.
  А в  каких  я условиях живу?  После  пятилетнего ожидания  я,  наконец,
получил в больнице жалованье в семьдесят пять рублей  на него и  на неверный
доход с частной практики я должен жить с  женой и двумя  детьми   вопросы  о
зимнем пальто, о покупке дров и найме няни - для меня тяжелые вопросы, из-за
которых приходится мучительно ломать себе голову и бегать по ссудным кассам.
Мои товарищи по гимназии - кто податной инспектор, кто инженер, кто акцизный
чиновник  за спокойную, безмятежную службу они получают жалованье, о каком я
не  смею  и  мечтать.  Я даже  лишен  семейных  радостей,  лишен возможности
спокойно приласкать своего ребенка, потому что в это время мелькает мысль: а
что,  если со своей лаской  я  перенесу  на  него  ту оспу или скарлатину, с
которой сегодня имел дело у больного?
  В утреннем тумане передо мной тянулся громадный  город  высокие здания,
мрачные и тихие, теснились друг  к другу, и каждое из них как  будто глубоко
ушло в свою  отдельную, угрюмую  думу. Вот  оно, это  грозное  чудовище! Оно
требует от  меня  всех моих сил, всего здоровья,  жизни, - и в то  же  время
страшно,  до чего ему нет дела  до меня! И  я должен ему покоряться, -  ему,
которое берет у меня все и взамен не дает ничего!
  Думать, что  его можно разжалобить, - смешно  смешно и ждать, что можно
чего-нибудь  достигнуть указанием на  его несправедливое  отношение  к  нам.
Только тот, кто борется, может заставить себя слушать. И выход для нас один:
мы,  врачи, должны объединиться,  должны  совместными силами бороться с этим
чудовищем и отвоевать себе лучшую и более свободную долю.
  Я  ехал  пригородным трактом.  Около  заросших желтевшей  травою  канав
тянулись деревянные мостки, матовые  от росы. Из  фабричных труб валил дым и
темным, душным пологом расстилался над крышами. Извозчик остановился у ворот
желто-коричневого деревянного дома.
  По  темной,  крутой  лестнице  я поднялся во второй  этаж и позвонил. В
маленькой комнатке сидел у стола бледный человек лет тридцати, в синей блузе
с расстегнутым воротом  его русые усы и бородка были в крови,  около него на
полу стоял большой глиняный таз  таз был полон алою водою, и  в ней  плавали
черные сгустки крови. Молодая женщина, плача, колола кухонным ножом лед.
  -  Вы  простите, доктор, что обеспокоил  вас! -  сказал мужчина, быстро
поднимаясь  мне  навстречу  и  протягивая руку  -  Дело у  меня  известное -
туберкулез и вследствие этого кровохаркание. Да вот, очень уж жена пристала,
непременно чтоб доктор приехал...
  - Прежде всего ложитесь и не разговаривайте! - прервал я его. - Вам  ни
одного слова не следует говорить. И не волнуйтесь, - это вовсе не опасно.
  - А я волнуюсь? -  удивленно  произнес он про себя, пожав плечом, и сел
на постель.
  Я уложил больного и осторожно приставил стетоскоп к его  груди. Закинув
свою  красивую голову  и  прикусив тонкие, окровавленные  губы,  он лежал и,
прищурившись, смотрел в потолок.
  -  Ваш  муж  чем  занимается?  -  спросил  я  молодую  женщину,  кончив
выслушивать и выпрямляясь. Она сидела  у  стола,  со слезами  на щеках, и  с
тоской следила за мною.
  - Литейщик он по меди, в  -ском заводе работает... Господи, господи, до
тридцати лет всего дотянул!  А  какой был  здоровый!..  Медные-то пары - как
скоро всю грудь выели!
  Она, рыдая, припала грудью к краю стола.
  -  Ну, Катя,  чего  ты.  Не  так  оно опасно! -  нетерпеливо и  ласково
проговорил  литейщик. - Слышала, и доктор сказал... С такими кровохарканьями
и до пятидесяти лет доживают, не так ли? - обратился он ко мне.
  -  Да,  конечно!..  Только  не  разговаривайте, лежите  смирно.  Бывают
случаи, что и совсем выздоравливают.
  Литейщик  лежал,  молча и  подтверждающе  кивая головою. Я  сел  писать
рецепт.
  - Боже  мой,  боже мой, как жизнь скоро-то  сломала!  - с всхлипывающим
вздохом  произнесла  женщина.  -  Я  вам  скажу,  господин доктор,  ведь  он
нисколько себя не жалеет  как жил-то? Придет с работы, сейчас за  книги, всю
ночь сидит или по делам бегает... Ведь на одного человека ему силы отпущено,
не на двух!
  Больной закашлялся и, наклонившись над тазом, вы плюнул большой сгусток
крови.
  -  Ну, будет!  Что много  разговариваешь? -  вполголоса  обратился он к
жене, отдышавшись.
  Я  просидел у больного с полчаса, утешая и успокаивая его жену. Комната
была убогая, но все в ней говорило о запросах хозяина. В углу  лежала, груда
газет, на комоде  и на швейной машине были книги, и на их корешках  я прочел
некоторые дорогие, близкие имена.
  Я вышел и сел на извозчика. Теперь было совсем светло   туман  поднялся
от  земли  и влажными, серыми  клубами  полз по небу  в  просветах виднелось
чистое небо, освещенное солнцем. На улицах было по-прежнему тихо, но из труб
домов уже шел дым, в окнах блестели самовары, и были видны люди  по сизым от
росы мосткам вдоль канав прошел густо натоптанный черный след. Я вспомнил то
настроение,  с каким я  ехал сюда и с каким смотрел на эти мостки и заросшие
желтой травою откосы канав  настроение это показалось мне теперь удивительно
мелким и  чуждым  не  то чтоб мне  было стыдно  за  него, -  мне просто было
странно и непонятно, как я мог ему отдаться.
  Мы  должны объединиться  и  бороться  конечно,  это так. Но  кто  "мы"?
Врачи? Мы можем,  разумеется, стараться улучшить положение своей корпорации,
усовершенствовать взаимопомощь,  и  другое  в таком роде.  Но борьба, борьба
широкая  и  коренная,  невозможна, если на  знамени  стоит  голый грош. Наше
положение тяжело.  Но кому  из  посторонних  оно  может казаться таковым? На
рогожных фабриках у  нас рабочему ставится  условием  не  просить по  городу
милостыни,  женщина-работница  принуждена у нас отдавать себя  мастеру, быть
проституткой, за  одно право иметь работу. Было  бы, конечно,  очень хорошо,
если  бы  мы  получали оклады, какие  получают инженеры,  если  бы мы  могли
работать, не утомляясь и не думая о завтрашнем дне.  Но это  легко говорить.
Земский  врач  получает  нищенское жалование, но не может деревня  из  своей
черной корки  хлеба создать  ему  мясо и вино.  Вознаграждение врача  вообще
очень  низко, и тем не  менее не только  для бедняка,  а даже  для  человека
среднего  достатка  лечение  есть разорение. Выходом  тут не может быть  тот
путь, о каком я думал.  Это была  бы не борьба отряда в рядах большой армии,
это была бы борьба кучки людей против всех окружающих, и по этому самому она
была  бы  бессмысленна  и бесплодна.  И почему  так  трудно  понять это нам,
которые с детства росли на  "широких  умственных горизонтах", когда это  так
хорошо  понимают  люди,  которым  каждую  пядь  этих  горизонтов  приходится
завоевывать тяжелым трудом?
  Да, выход в другом. Этот единственный выход - в сознании, что мы - лишь
небольшая часть одного громадного, неразъединимого целого, что исключительно
лишь в судьбе и успехах этого целого мы  можем видеть и свою личную судьбу и
успех.
  1895-1900.