три сам. Погляди на этого мастера. Поговори с ним. Повидай того, кто написал письмо. А если оно анонимное? Ну что ж, постарайся, чтоб автор узнал о твоем приходе. Может, и откроет себя. Потолкайся в цехе, побудь там день, другой, неделю, Столько, сколько надо, чтобы понять. Докопайся до истины, чего бы тебе это ни стоило. Пока не докопаешься - не пиши. Ты уже написал статью о Петрове. Ты согласен, что он ворует детали, а сваливает на рабочих. Но какой-то червячок сомнения гложет тебя. Крошечная, едва уловимая неуверенность. Опять иди на завод. Думай, приглядывайся пока не уверишься - не отдавай в печать.
     Конечно, все это знает каждый. Конечно, все это не бог весть какие открытия. Но они были ему дороги. Потому наверно, что он дошел до них своим умом.
     Он хочет писать. И печататься. Журналист должен печататься. Он не может все время писать в корзину, в корзину, в корзину!
     У Кати завелась тайна. Самая настоящая. Анюта и Женя думают, у них одних тайны. Если бы они знали, что знает Катя! Ах, как иногда хочется рассказать! Но Катя молчит Если у тебя тайна - молчи. Однажды она не вытерпела, сказала маме. Мама ответила плохо. Она ответила: "Не выдумывай". Катя обиделась. Ничего она не выдумывала.
     А тайна вот какая: у Леши и Татьяны Сергеевны - любовь. Подумать только! Даже страшно: любовь.
     Один раз Катя выходит после уроков, видит: на школьном дворе Леша.
     - Леша, ты пришел за мной? Как хорошо! Пошли!
     - Пошли! - говорит Леша, а сам не идет.
     - Леша, пошли!
     - Давай подождем Татьяну Сергеевну, - отвечает Леша. - Я хочу расспросить, как ты там себя ведешь.
     Выходит Татьяна Сергеевна, улыбается, машет рукой. Идут все вместе. Втроем. И вдруг Катя поняла: ее час настал. Она сказала:
     - Леша, купи мне, пожалуйста, мороженое.
     И Леша купил. Ей и Татьяне Сергеевне. Но Татьяна Сергеевна не захотела, и Катя получила два вафельных стаканчика вместо одного.
     - Леша, смотри: апельсины.
     И Леша купил много апельсинов - большие такие, желтые, почти красные. Твердые такие, в пупырышках.
     - Леша, ландыши!
     И Леша купил два букетика ландышей.
     - Леша! Леша! Шары!
     И все получили по шару. Катя - красный, Татьяна Сергеевна - синий, а у Леши был зеленый шар. Они шли с шарами, а потом взяли да отпустили, и шары полетели наверх, и все шли и смотрели и говорили:
     - Ах, посмотрите! Ах, как красиво! Потом Леша сказал:
     - Татьяна Сергеевна, я обещал Кате сегодня сводить ее в кино, на "Первоклассницу". Не составите ли нам компанию?
     Уж если врать, так спросил бы ее сначала. А он сразу: "Я обещал Кате". А Татьяна Сергеевна, конечно, удивляется:
     - Так мы же всем классом смотрели эту картину. Катя, разве тебя в тот день не было?
     - Не было, - говорит Катя. Соврала. А что было делать?
     - Это, говорят, отличная картина. Может быть, вы посмотрите с нами второй раз?
     - Может быть, - отвечает Татьяна Сергеевна.
     Но Катю мама не пустила, и Леша не очень маму уговаривал. И в общем Катя про все про это забыла. А потом вдруг увидела Татьяну Сергеевну с Лешей в Тимирязевском парке и побежала к ним.
     Леша сказал:
     - А, Катерина! Рад тебя видеть.
     Но сам был не рад. Посмотрел вбок: "Рад тебя видеть", Так не радуются. Катя очень сильно обиделась, но еще ничего не подумала, как вдруг услышала, что Леша сказан "Таня". Не "Татьяна Сергеевна", а "Таня". Это было прямо невозможно: Татьяна Сергеевна - и вдруг "Таня"! Ката прямо обмерла. А Татьяна Сергеевна ничего - не рассердилась.
     На уроках Катя стала смотреть на Татьяну Сергеевну во все глаза. Она хотела понять - как можно назвать учительницу "Таня". А потом она с Татьяной Сергеевной поссорилась. Вот как это было. В Катином классе есть парта лентяев. Она стоит в углу. Если кто разговаривает или смеется, Татьяна Сергеевна говорит:
     - Поди-ка, дружок, на парту лентяев, посиди там, подумай.
     И вот один раз Катина соседка, девочка Валя, стала ужасно озорничать на уроке: толкнула Катю, ущипнула ее и пролила ей на тетрадь чернила. Тогда Татьяна Сергеевна сказала:
     - Валя Стрелкова, поди сядь на парту лентяев! Валя, потеряв всякую веселость, в слезах пошла к злосчастной парте. А Катя засмеялась и сказала:
     - Так тебе и надо!
     - Валя, - сказала Татьяна Сергеевна, - вернись на свое место, а Катя Поливанова пойдет и посидит за партой лентяев.
     Катя в школе крепилась, но по дороге домой разливалась в три ручья. Катя плакала и говорила:
     - Я думала, Татьяна Сергеевна добрая, а она вот какая,
     И тогда Женя сказал:
     - Она и есть добрая. Она хотела тебя научить, чтобы ты не была злорадная.
     - Я думала, она меня любит, а она...
     - Если бы она тебя не любила, - говорит Аня, - она б на тебя наплевала. А она хочет, чтоб ты человеком была. Она тебя любит, поэтому и наказала, ясно?
     Но самое ужасное было вечером, когда пришел Леша. Он выслушал Катю и сказал:
     - Так тебе и надо.
     Катя хотела снова заплакать, но не заплакала. Она читала в одной книжке, что надо развивать волю. И когда утром ей не хочется вставать, она вспоминает, что надо развивать волю, и раз-два - быстро встает. Тут ей захотелось заплакать, но она не заплакала и сказала:
     - А я все знаю про тебя и Татьяну Сергеевну. Леша шлепнул ее по губам. Она повторила:
     - А я все знаю.
     И тогда он сказал очень печально:
     - Было б что знать.
     И ей стало его ужасно жалко. Она его сразу простила, когда он так сказал. Но ведь не может быть, чтоб Татьяна Сергеевна не полюбила Лешу? И Катя решила не сердиться на нее и вести себя в школе очень хорошо, чтоб ничего Леше не напортить. Тем более что Татьяна Сергеевна сказала Леше:
     - Давайте возьмем Катю и поедем в воскресенье в Загорск.
     И вот они взяли ее с собой. Леша, не дожидаясь Катиных просьб, сразу все покупает - мороженое, ландыши, апельсины, воздушные шары, все, что попадается на глаза. Это очень хорошо, когда не надо ни о чем просить.
     Одно было плохо: они почти не разговаривали с Катей, они говорили между собой о каких-то взрослых вещах.
     - Конечно, - говорит Леша, - если закрыть глаза - покойнее. Но я хочу жить с открытыми глазами.
     Катя закрывает глаза и тотчас спотыкается. Ничего не покойнее. И вот Катя идет с открытыми глазами, ест мороженое и думает про свое. Она думает о многом сразу. Вчера Антонина Алексеевна рассказывала, как Семен Осипович когда-то очень давно объяснялся ей в любви. Он еще тогда не был слепой и видел, какая Антонина Алексеевна красивая. Он ей вот как сказал: "Позвольте мне надеяться". Ох как хорошо. "Позвольте мне надеяться"... Как в книге... "Позвольте мне надеяться". Вот и Леша когда-нибудь скажет Татьяне Сергеевне: "Позвольте мне надеяться"... А она что ответит?
     Татьяна Сергеевна очень хорошо и интересно рассказывает. Недавно она в классе рассказывала им про коммунизм. Она сказала, что коммунизм будет только тогда, когда все люди станут очень хорошие, смелые и правдивые. А денег не будет. "В первый день коммунизма, наверно, будет большая толкучка в магазинах", - думает Катя.
     Сегодня Аня сказала маме, что она читает книгу "Давид Копперфильд".
     - И как? - спрашивает мама.
     - Плакать хочется.
     А плакать, оказывается, Ане хочется потому, что у этого Давида умерла мама, а отчим у него злой. Катя не будет читать книгу, от которой хочется плакать. Зачем? Она когда подходит к печальному месту, то пропускает его. А еще Татьяна Сергеевна читала им всем "Два капитана", и Женя с Аней и Мустафа ненавидят Ромашку. Правда, Ромашка очень плохой. Но Кате его жалко. Женя орет:
     Он же подлец, отъявленный подлец!
     Но ведь это из-за любви. Катя уже знает, люди много чего плохого делают из-за любви. Вот и Вяземский в "Князе Серебряном" - он грабил, кровь пил, как воду. И все это он делал, чтобы заглушить любовь.
     И вдруг Катя слышит, как Татьяна Сергеевна говорит:
     - Посмотри, Катя, какие веселые купола у этой церкви голубые, в звездочках.
     Катя задирает голову, смотрит на купола. Правда, веселые. Купола-то на колокольне веселые, а лицо у Леши печальное. Эх, прослушала Катя, о чем они говорили. Катя
     Будет очень, очень хорошо вести себя в школе, чтобы ничего Леше не напортить. Тем более что скоро лето и учебный год вот-вот кончится.
     - Леша, знаешь, кто у нас будет вести тактику?
     - Нет. А кто?
     - Зимарев.
     - Какой Зимарев?
     - Ну, высокий такой. Говорят, толковый.
     Да, это был тот самый Зимарев. Он приходил, занимал свое место на кафедре и объяснял слушателям про боевой порядок истребителей, про тактику одиночного боя. Объяснял умно, толково, и Леша слушал. И даже кое-что записывал. В знакомые не лез. Ну, правда, не ему же делать первый шаг, если он, Леша, всего-навсего слушатель, а Зимарев - преподаватель.
     И вот однажды после лекции к нему подошел Зимарев и сказал:
     - Нам нужно поговорить.
     - Слушаю.
     - Так не здесь же мы будем разговаривать! Давай пройдемся. Ну, хоть в Тимирязевку.
     И они пошли переулками, обходя заборы, низкие домишки, хлюпая сапогами по раскисшим дорожкам. Они молча пересекли железную дорогу. "Мое дело маленькое, - думал Леша, - не я затеял эту прогулку". Он ждал спокойно и даже без особого любопытства.
     - Ты не догадываешься, о чем я хочу с тобой говорить? - спросил Зимарев.
     - Нет.
     - Это, конечно, не правда, и ты прекрасно понимаешь, зачем я тебя позвал. Ладно, сделаем вид, что я тебе верю. Так вот. У меня к тебе просьба...
     Видимо, говорить ему было нелегко. День холодный, а у него над верхней губой капельки пота. Теребит перчатку и выдавливает из себя слово за словом:
     - У меня к тебе... просьба... Оставь Таню...
     - Ась? - сказал Леша.
     - Не притворяйся. Я очень тебя прошу, слышишь? Я ее люблю. А тебе зачем она? Я прошу, оставь, не встречайся ней больше.
     Леша приложил руку к уху, пригнулся и сказал противным дребезжащим голосом:
     - Недослышу, милок. Туг на ухо. Зимарев остановился.
     - Как ты можешь, - сказал он, и губы у него задрожали. - Как ты можешь... Я тебя по-человечески прошу.
     - По-человечески? - спросил Леша и выпрямился. - Если по-человечески, убирайся отсюда. Слышите, товарищ преподаватель? По-человечески прошу.
     Зимарев круто повернулся и широкими шагами, почти бегом, пошел к ограде. Леша секунду смотрел ему вслед, по том отвернулся и медленно зашагал в глубь парка.
     А Леша и так давно уже к Тане не ходит. Вернее, ходи очень редко. Он бы рад не ходить туда совсем. Никогда. Но не может.
     Он много думал в то время о Вале. Только сейчас он понял, как ей было плохо. Только сейчас. Пока не испытаешь этого на своей шкуре - не поймешь.
     Почему он знал, что Таня его не любит? Знал - и все. Он часто ходит с ним в кино и поит его чаем, когда он забежит ней. Но она его не любит. Почему он знает это? Может, потому, что она в кино отняла у него руку? Не вырвала, а тихо спокойно так увела. Нет, не поэтому. Может, потому... Нет, не хочет он перебирать в памяти, как она оказала: "Мне не когда", а в другой раз: "Простите, Леша, я устала". А в третий: "Нет, сегодня я обещала ребятам, что почитаю им".
     Правда, бывает и по-другому. Он пришел к ней, а он сказала: "Как я рада, Алеша. Мы так давно не виделись
     Ему тоже казалось, что давно, но он знал: прошло всего два дня. А в другой раз, когда он поджидал ее у школы, она вышла, увидела его и засмеялась: "Вот хорошо! Я уже ее скучилась!"
     Так и сказала: "соскучилась". Но зачем же она так часто говорит "некогда"? Когда любишь, не бывает некогда. И руку тоже не отнимаешь...
     Что тут делать? Ходить, надоедать, давить на психику - полюби, мол, меня? Нет, измором брать нельзя. Вот Джек Лондон говорит так: если любишь женщину - держи ее обеими руками, не отпускай, любит она тебя или не любит, все равно не отпускай. Но это неверно. Вот бы Валя решила: либо он, Леша, либо никто. И Леша бы на ней женился. Теперь он знает: у них жизнь не удалась бы. Измором человека брать нельзя, ничего из этого хорошего не получается. Завоевывать, добиваться - это все одни слова. Надо, чтоб тебя любили, а если не любят - добивайся - не добивайся...
     Леша лежит на диване в своей комнате и не зажигает света. Лежит и думает обо всей этой чертовщине.
     - Сынок, - слышит он голос отца, - тебя к телефону. В одних носках Леша идет в коридор и лениво берет трубку. Таня ему никогда не звонила, ее звонка он не ждет.
     - Да? - говорит он.
     - Леша? Это Катя говорит. У меня важное сообщение. Леша, - тут она понижает голос, - лучше бы ты пришел к нам, но если тебе некогда, я скажу. Слушай, я буду говорить тихо. Тимофей... Акулина...
     - Что? Что?
     - Тимофей, Акулина, Тоня, мягкий знак, Яков, Нина, Александра.
     - Катерина, брось выкамаривать.
     - Нет, я просто, чтоб ты понял. Татьяна Сергеевна просит тебя зайти, надо, чтобы ты выступил у нас в классе в ноябрьские праздники. Это будет не очень скоро. Только все равно зайти надо сейчас.
     Леше становится горячо внутри, горячей стала даже телефонная трубка.
     - Есть, - говорит он беспечно. - Куда зайти - в школу? Домой?
     - Она сказала - на твое усмотрение.
     - Спасибо, Катя. Целую тебя. Ауфвидерзеен!
     Какое же будет его усмотрение? "Пожалуй, надо зайти сегодня", - говорит он себе, натягивая сапоги. Неловко заставлять ждать. Тем более - дело. Он уже выступал однажды в школе перед девочками. Но с тех пор много воды утекло, теперь он стал умнее и выступит как надо.
     - До свиданья, мама, не горюй, - говорит он, на ходу целуя Нину Викторовну.
     Он почти скатывается с лестницы, хватает у себя в Серебряном переулке такси и мчится к Тимирязевскому парку.
     Ему открыла Таня. Она была в серой юбке и белой кофточке, стянутой в талии широким поясом. У горла большая белая брошка, и на брошке нарисованы два зонтика - красный и синий.
     - Явился по вашему приказанию, - сказал Леша, снимая шинель.
     Ого! Печка топится! И правда, прохладно. В печке плясало красно-синее пламя, шторы были опущены, горела только настольная лампа. Лешу сразу охватило ощущение покоя и уюта. Он сел на скамейку у печки, а Таня на тахту, покрытую каким-то полосатым пледом.
     Хорошо было глядеть на нее, ему так давно этого не хватало. И нисколько не хотелось говорить. Вот просто сидеть и видеть нежное живое лицо. Оно очень русское, черты мягкие, и нос чуть вздернутый. И странно, неожиданно глядят с этого лица темные удлиненные глаза, прямо египетские глаза.
     Таня повернулась к огню. Освещенная розовым светом пламени, кожа казалась прозрачной, прозрачными были и странные длинные глаза, приподнятые к вискам. "Самое тихое, самое теплое место на свете..." - подумал Леша. Но первое слово, которое она произнесла, тотчас разрушило ощущение уюта и тишины.
     - Коля Зимарев... - сказала Таня.
     - Отставить Зимарева, - раздельно произнес Леша.
     - Простите, Алеша. Я должна вас предупредить, это очень серьезно. Коля Зимарев говорит...
     - Я не желаю слышать, что говорит Коля Зимарев.
     - Но послушайте... Коля хочет вас предостеречь, вы к нему несправедливы. Из Германии пришли какие-то письма. Вам говорит что-нибудь такое имя - Валя Полунина? Коля говорит, что эта Валя... Кровь бросилась Леше в голову.
     - Зимарев не смеет произносить имя Вали Полуниной. Понятно? Валя - не его забота.
     - Она ваша забота?
     - Да, моя.
     - Но почему же тогда... - робко сказала Таня. - Простите, Алеша, Валя - это девушка, которую вы любили?
     - Валя, - грубо сказал Леша, - это девушка, с которой я гулял. И перед которой я виноват. Ясно?
     - Не очень. А девушка - немка? Коля говорит...
     - Я уже сказал вам, я не желаю слушать, что говорит Коля. Если вы еще раз произнесете это имя...
     - Я не могу не произносить этого имени. Он хочет вас предостеречь, помочь вам, а вы...
     - А я ухожу.
     Леша сдернул шинель с крючка и оборвал вешалку.
     - Послушайте, - тихо сказала Таня и положила руку ему на плечо. Он отшвырнул эту руку и, толкнув ногой дверь, уже за порогом сказал:
     - Если вы взяли на себя такую миссию предостерегать...предупреждать... и все такое прочее, предостерегите лучше Зимарева. Скажите, что если он не уймется... Вылечу из академии, сяду, наконец, но ему покажу, как впутывать Валю в свои гнусные махинации.
     - Вы слышали, Александра Константиновна? - сказала, улыбаясь, Прохорова. Саша уже знала: когда Прохорова улыбается - это не к добру.
     Вот и сейчас, улыбаясь своей улыбкой, вестницей чужой беды, она сказала:
     - Вы слышали, Александра Константиновна? Доктора Гуревича посадили.
     - Нет?! - сказала Саша.
     - А вы что, знали его? Я-то знала. Ну не то чтобы очень уж близко, но все же. Он принимал ребенка у моей знакомой, тоже, между прочим, медицинский работник. Так вот, и она считает, что он - подозрительная личность, этот Гуревич. И недаром в его родильном доме столько смертных случаев...
     - Замолчите! - сказал доктор Королев. - Замолчите! - Он стоял к ним спиной в своем белом халате и перебирал что-то в шкафу с медикаментами. Сейчас он обернулся и посмотрел на Прохорову с холодной ненавистью. - Замолчите! - повторил он и тут же, чтобы не сказать большего, вышел в соседнюю комнату.
     - Почему это я должна молчать? Какие все ученые стали! Я правду говорю. Вчера, в воскресенье, я делала маникюр, и вся парикмахерская об этом говорила. Правда - она глаза колет.
     Саша молчала. Разговаривать с Прохоровой было бесполезно, как со стеной или камнем. Но ненависть, которой Саша в себе не знала, заставила ее на минуту поднять глаза, и Прохорова тотчас сказала:
     - Вы что так смотрите, будто убить собрались... Замужняя женщина - нехорошо. О ваших отношениях с Королевым в больнице уже поговаривают, того и гляди до мужа дойдет. При двоих-то детях не так просто устроиться.
     - Что вы сказали? - спросила Саша и крепко провела рукой по щеке.
     - А вот то... Что знаю, то знаю. И подобру довожу до вашего сведения. Я такая - за спиной говорить не люблю.
     Спокойно, уверенно, в своем очень чистом белом халате, она прошла мимо Саши и закрыла за собой дверь.
     "Ненавижу!" - только одно слово поднималось в Сашиной душе. "Ненавижу!"
     - Саша, - неловко закуривая на ветру, сказал Королев, когда они возвращались домой, - что с вами? Я не про сегодняшний день. И не о Прохоровой я сейчас. Что с вами? Я давно замечаю: неладно. Что стряслось? Дети здоровы?
     - Да, спасибо.
     - А как отец?
     - Хорошо, спасибо. Нет, все хорошо. Впрочем, вру. У Леши серьезные неприятности в академии. Какой-то донос. Аморальное поведение, роман с немкой.
     - А был роман?
     - Не было.
     - Да, в сложное время мы живем.
     - Сложное. Я все чаще слышу это слово. А как должны себя вести мы, попавшие в это сложное время?
     - Мы не в первый раз об этом говорим, Саша. Подлецов на свете много. Но самое легкое и самое страшное, что мы можем сделать, это сказать: "Все равно тут ничем не поможешь". Я считаю: ничто не проходит без следа. Ни доброе, ни дурное. И, как любила повторять Софья Ковалевская: "Говори, что знаешь, делай, что должно, а там будь что будет". Вот так...
     - Все это верно. Но абстрактно. А как быть Леше? Как нам поступить с Прохоровой?
     - Прохорову надо давить.
     - Похоже, не мы ее, она нас раздавит... "Говори, что знаешь, делай, что должно..." А что должно? Эти слова для нас бессмысленны.
     Он помолчал, продолжая курить и, казалось, думая о своем.
     - Вот что, Саша, о таких вещах не говорят, не уславливаются, но вдруг... если что... При любых обстоятельствах - приходите, поговорим. Я старше...
     - Мы ровесники.
     - Я на год старше, - он улыбнулся, - следовательно, умнее. Может, сумею помочь.
     И Саша, ответив на улыбку, снова сказала:
     - Спасибо.
     Они простились у метро. Спускаясь по эскалатору, не видя, она глядела на поднимавшихся ей навстречу людей. Домой, домой! Она старалась не думать о том, о чем