Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять - в себе и в другом?
     Почему я молчу? - думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить - что случилось? Но зачем я буду спрашивать - разве я не знаю, разве не вижу?
     Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: "Я не могу без тебя", я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: "Я люблю тебя..." Нет, даже не так. Пусть скажет: "Я соскучился..." Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит... и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: "Плюнь, забудь, уйди". Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: "А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно - идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень..." Но ведь в моем окне - свет. За моим окном - дети.
     Но зачем же врать себе, ведь ты знаешь, он больше тебя не любит, потому что нельзя любить двоих. Ты это знаешь. Уйди. Забери детей - и уйди. Чего ты ждешь? Ведь это унизительно - ждать. И чего? А почему он не уходит? Жалеет? Кого - меня? Детей? Нас? Как страшно додумывать.
     Эта боль не похожа ни на какую другую. Ее нельзя ни с кем разделить, ни один человек на свете не может тебе помочь. На минуту тебе покажется, что прошло, - а потом все сначала.
     А может, я все это придумала? Он рассердился на меня тогда, в театре, и поэтому молчит, потому что в самом деле... Ах, как хочется утешить себя - любой ценой: обманом, бездумьем! А если то, что у него с ней, - дружба? Почему ты этого не можешь понять? Не могу. Наверно, другая, умная, великодушная, поняла бы. И не страдала бы. Но я не умею.
     Но что бы ни было, что бы ни было, разве могла бы я когда-нибудь поверить, что он может быть таким? Почему он не освободил меня, не сказал мне сразу? Вот полюбила бы я кого-нибудь. Ведь я бы ему сразу сказала. Я не могла бы глядеть, как он мучается, пожалела бы и сказала.
     А может, он жалеет и поэтому не говорит? Вот он вернется сегодня - и я спрошу. И мы поговорим как люди. Потому что так, как сейчас, я больше не могу.
     - Чего ты там ровно маятник? - доносится из соседней комнаты голос Анисьи Матвеевны. - Ходит, ходит - взад-вперед, взад-вперед... Пошла бы сюда, напилась бы с детьми чайку.
     - Мама! - зовет Катя. - Мама, иди к нам! Они сидят за столом и ужинают. Перед Катей тарелка с
     Оладьями. Анюта уже пьет чай.
     - Мама, - говорит Катя, - давай рассуждать трезво, если Бог есть, то где же он находится, на Марсе, что ли?
     - Замолчи, балаболка, Бога не трогай, - сердито ворчит Анисья Матвеевна.
     - Мама, - говорит Катя, - я сегодня была в Серебряном переулке. Там ужасная новость: тетя Леля и дядя Юра разводятся. Ты подумай, подумай, тетя Леля уехала и забрала Толю и Петю с собой. Как же дядя Юра один? Разве можно так делать. Я ее не люблю, она злая.
     Саша поднимает глаза и встречается с Аниными глазами - испуганными и испытующими.
     "Почему, - думает Саша, - если у тебя что-нибудь болит, все так и норовят ударить по больному месту?"
     Она отрезает себе кусок хлеба, долго мажет его маслом и потом говорит:
     - Но ведь ты знаешь, тетя Леля и дядя Юра плохо жили - ссорились, даже дрались. Зачем им жить вместе?
     - А зачем детей забрала? Зачем?
     - Но как же мать может без детей?
     - А отец может? Может? Нет, если вы с папой разойдетесь, я просто умру. А если не умру, то останусь с папой, потому что нельзя, чтоб у тебя было двое детей, а у него - ни одного ребенка. Ты только не думай, что я его люблю больше. Но я не могу, чтоб он остался один. А у тебя Анюта.
     - Катя, мне надоели эти глупые разговоры.
     - Нет, я просто так, на всякий случай. Аня отодвинула чашку и встала.
     - На всякий случай замолчи! - говорит она сурово.
     - Почему? Почему вы все говорите мне: замолчи? У нас дома стало плохо! У нас дома стало скучно!
     Она смотрит на мать, и в глазах у нее - слезы.
     - Поди сюда! - говорит Саша. - Поди сюда, глупая! Ну, чего ты ревешь? И чем тебе плохо?
     "Я думаю о себе. А думать надо о них. Мы сегодня же поговорим с Митей. И что бы ни было - мне станет легче. И легче - детям".
     - И почему они у тебя во все мешаются? - говорит в сердцах Анисья Матвеевна. - Ну что ей за дело до этой Лельки, до ее ребятишек? Я с этой Катериной никуда больше ездить не стану. Совсем ошалела, до всего ей забота, вовсе ввязывается.
     - Да что еще случилось?
     - Едем в трамвае. Ну, к твоим, в Серебряный. Ну, пьяный сидит, орет. Женщина одна ему замечает - не безобразничайте, мол. А он ей - ну, обозвал, как евреев обзывают. А Катерина - да на весь вагон: "Вы не советский".
     - А что же ей было - молчать? - спросила Аня.
     - Бывает, и помолчать не худо.
     - Да разве я одна ему сказала? - воскликнула Катя. - Я только первая сказала. А потом еще дяденька сказал: "Девочка совершенно права". Тогда пьяный ему: "Как твоя фамилия, наверное, Рабинович?" А я говорю: "А ваша фамилия Гитлер!" Вот как я сказала! Мама, как я рада, что ты снами сидишь! - воскликнула Катя. - Ты давно с нами не сидела. У меня столько всего накопилось!
     - Ну, давай выкладывай, что у тебя там накопилось?
     - Мама, ты знакома с писателем Пантелеевым?
     - Нет, а что?
     - Мне очень надо про него узнать, все ли правда, что он пишет про свою жизнь. Мне он очень нравится, и я хочу, чтоб все счастливое было правда, а несчастливое - не правда.
     И в эту минуту раздались два звонка.
     - Кто это к нам? - нараспев сказала Анисья Матвеевна. - Дмитрию - рано. Кого это бог несет?
     - Здравствуйте, здравствуйте, приятного аппетита! Не узнали? Вы к нам в редакцию приходили на елку. С детками. Вот с ними. Как выросли, не узнать! И в прошлом году были на первомайском вечере, еще Райкин выступал, помните? Вы с супругом во втором ряду сидели. Чайку? С удовольствием, на улице прохладно. Осень нынче какая холодная, верно? А где же ваш папочка? В редакции? Да сегодня по их отделу как будто ничего не идет!
     У нее были голубенькие стеклянные глазки, и розовые фарфоровые щечки, и розовые ноготки на толстых пальчиках. Кофточка на ней тоже была розовая, а под этой прозрачной розовой кофточкой виднелась голубая комбинация и белые лямки лифчика на белых полных плечах. Катя и Аня глядели на нее во все глаза - Катя с веселым любопытством. "У-у, какая ты толстая", - говорил ее взгляд. "Откуда ты, с чем ты пришла?" - спрашивали Анины глаза. "Да, с чем ты пришла? Ты круглая, розовая, но что-то недоброе вошло с тобою", - подумала Саша.
     Что ж в такой-то холод в такой-то кофте гуляете? - сказала Анисья Матвеевна, поставив перед гостьей стакан горячего крепкого чая.
     - Мода, мода, мода! Что ж отставать? Одеваться надо по моде. Вы нашу очеркистку Лаврентьеву знаете? Ну как же, Марину Алексеевну, ее все знают! Так она одевается ну всем на зависть. Я всегда смотрю, что на ней. Она лучше всякого модного журнала. Еще в Париже каком-нибудь все зевают, а она, пожалуйста, всех обскакала. Правда, есть в ней оглядочка на заграницу, есть, есть немного! Но есть такая иностранная пословица: победителя не судят! Поглядишь на нее - и осуждать не можешь: блеск! Ах, какая у вас ватрушка! Сами пекли? Я попробовала по книжке испечь - ничего не вышло.
     - Я тоже читала поваренную книжку, - сказала Катя,
     Там говорится, что молоко надо подавать в желтых чашках, тогда оно будет похоже на сливки. Курица с рисом любит синюю посуду. Вот только я забыла, что надо подавать в коричневых тарелках. Я спросила у папы, а он говорит: реплики.
     - О, у вас папочка остроумный! Это по всей редакции известно, уж если Поливанов скажет, так уж скажет!
     Ее не надо было занимать. Она говорила, говорила, и пила чай, и ела клубничное варенье, восхитилась ватрушкой, осудила копченую колбасу - и сыпала, сыпала словами.
     - Катерина, поди-ка на кухню, вымой посуду! - сказала вдруг Анисья Матвеевна. - Анюта, ты за хлебом сбегай. И масла надо и сыру докупить. А ты, Александра, приглашай гостью к себе.
     И Саша, пока не вставившая в разговор ни слова, молча раскрыла дверь в другую комнату.
     - Ох, до чего же уютненько! Ну прелесть, прелесть! А вы не видели, в Мосторге бархатные розы продают? От настоящих не отличишь. Все-таки научились, научились у нас делать изящно. Я купила и весь буфет уставила. А вы бы вот сюда, на полочку. Дорожку беленькую и вазочку с цветами. Хорошо, если дорожка вышитая гладью или болгарским крестом. Вы вышивкой не увлекаетесь, нет?
     "Ваша фамилия - Прохорова?" - чуть было не спросила Саша.
     - Куда-то пропало ленинградское мулине. А без него хоть за вышивку не садись. У нас многие женщины в редакции увлекаются.
     Саша не могла понять: зачем она пришла? Что ей надо: Она слушала, слушала сыпавшиеся горохом слова, и смутно ей было. И, словно отвечая на ее немой вопрос, госты сказала:
     - Ну вот, Александра Константиновна, можно, я буду вас попросту - Шурочкой? Так вот, Шурочка, я пришла поговорить по душам. Мы знаем вашу беду и хотим помочь
     - Какую беду? - спросила Саша.
     - Ну, какую! Известно какую: поведение Дмитрий Александровича обратило внимание. Что ж, не слепые. Но давайте поправлять, пока не поздно, напишите нам кратенькое заявление, - мы действовать не можем, если нет официального заявления.
     - Послушайте, что вы такое говорите? Какое вам до меня дело?
     Розовые щечки побагровели, глаза стали как голубые стекляшки.
     - Зачем же так грубо, если к вам от всей души? Мы не за то, чтоб семья разваливалась, мы...
     - Мы? Кто это мы?
     - Коллектив. Общественность.
     "Как это там говорится в художественной литературе, - подумала Саша, - "подите прочь"? или "пошла вон"?"
     - Вот Бог, а вот и порог! - сказала Анисья Матвеевна, появляясь в дверях. - Не молоденькая, а такой глупостью занимаешься! Вот пальтишко твое, вот шляпочка. Ботики в коридоре.
     - Ну что ж... Если нравится, чтоб муж бегал... бегал по бабам... то, конечно... Дело хозяйское...
     - Вот то-то что хозяйское... Прощай, прощай, дорогая. Следи за своим мужиком, если еще не сбежал... Будь здорова. Не обессудь...
     Вошла Катя с горкой чистых тарелок и едва не выронила их, наткнувшись на гостью.
     - Вы уже уходите? - воскликнула она. - Как жаль! Да, не скрыться, не спрятаться. Скорее на улицу. Шагать, шагать, среди людей, которые тебя не знают.
     Что же теперь? Все, что прежде было горем, тайной, стало постыдным, смешным и нелепым. "Ну что ж, если нравится, чтоб муж бегал... дело хозяйское..." Она никому ничего не рассказывала - ни отцу, ни Леше. А тут "поведение Дмитрия Александровича обратило внимание". Почему он не уберег ее хотя бы от этой встречи, от этих стеклянных глаз и розовых ноготков?
     Еще сегодня, еще недавно - какой-нибудь час назад - она хотела поговорить с ним, готовилась услышать самую страшную правду и принять непоправимое решение. А теперь она ничего не может. Не может видеть его, думать о нем.
     Холодно. Ветер дует в лицо, прохожие идут торопливо, у каждого - дело, у каждого - дом.
     А она? Куда она идет? И вдруг Саша видит, что она у дверей Королева. Лукавя сама с собой, она притворяется, что не знает, постучит ли в дверь. Однако торопится, все ускоряет, ускоряет шаг. Этот человек заметил первую тень на ее лице, Он первый догадался, что у нее горе. Она придет, сядет, ничего не скажет. Она посидит с Федей, напьется чаю, она знает: здесь ей обрадуются и ни о чем не станут спрашивать.
     Сдерживая дыхание, Саша нажимает на кнопку звонка, Ей открывает военный.
     - Вы к кому, гражданка? - очень вежливо спрашивает он.
     - К доктору Королеву... К Дмитрию Ивановичу...
     - Пройдемте.
     "Опять гости?" - думает Саша.
     Военный провожает ее до самой комнаты Королева, больше того - распахивает перед ней дверь. Королев стоит около дивана, рядом с ним еще один военный.
     Здравствуйте, сестра! Что-нибудь случилось в больнице? - сухо, отрывисто спрашивает Королев.
     Нет, я просто так! - удивившись этим словам, отвечает Саша.
     И вдруг она видит Репина. Он стоит у окна и смотрит какими-то не своими, отчаянными глазами. И в них: "Что ты сделала? Зачем ты пришла?"
     - Присядьте, гражданка, - говорит военный и придвигает к ней стул. И лишь тогда она все понимает.
     Саша смотрит на Дмитрия Ивановича, она ищет его взгляда, но он смотрит вниз... "Я с вами незнаком, - словно говорит доктор. - Вы тут люди случайные, вы за меня не ответе и никогда в ответе не будете..." Потом его уводят, начинается обыск. Обыск длится долго. Саша с ужасом смотрит на часы. Наконец она говорит:
     - Разрешите, я позвоню домой, там дети.
     - Дети спят, - отвечает военный.
     - Я должна предупредить няню... мужа...
     Ничего, люди взрослые. Подождут.
     - Нянька:
     - сказал Митя, расталкивая Анисю Матвеевну. - Саша не сказала, куда пошла?
     - А часто который? - спросила Анисья Матвеевна, просыпаясь.
     - Третий час ночи!
     - Да будет тебе! - Старуха села на кровати и перекрестилась. - Господи, довел, довел. Загубил. Терпела, да не стало мочи терпеть.
     - Не болтай! Молчи! - страшным шепотом закричал Митя, наклонившись к знакомому с детства лицу, и, схватив Анисью Матвеевну за худые плечи, повторил:
     - Вспомни лучше, когда она вернулась с работы? Когда ушла? Попрощалась или нет? Может, ее вызвали на ночное дежурство?
     - Батюшки светы! Не вызывали ее. Дома была. Тут приходила одна... С работы твоей... Дула ей в уши...
     В темной комнате зашлепали босые ноги. Аня в темноте шарит по стене, отыскивая выключатель. У нее дробно стучат зубы, и, не найдя кнопки, которая у нее под рукой, Аня начинает одеваться в темноте.
     - Куда ты?
     - Искать маму.
     - Не смей! На дворе ночь! Я сам! Я сейчас вернусь!
     - Нет! - слышится короткий ответ.
     Тогда он кое-как натягивает пальто, срывает с вешалки кепку и, не вспомнив про перчатки, бежит по лестнице следом за девочкой.
     - Аня, погоди! - кричит он.
     Но она не слышит. Она бежит по улице не разбирая дороги, не оглядываясь и не отзываясь, как будто она знать его не знает. А он идет рядом, не решаясь сказать ей ни слова, и видит только сверху сползший на затылок платочек и светлые косы.
     "Что я наделал? - думает он. - Где она? Что с ней? Что с нами будет?"
     Он хочет остановить Аню, подойти к автомату, позвонить Саше на работу, он хочет понять, опомниться, что-то предпринять, но Аню не остановишь. Он испуган этим оголтелым бегом, руку его она отталкивает и не хочет откликнуться на его призыв: "Аня! Анюта!"
     Аня бежит не оглядываясь... И вдруг, когда, казалось, нет больше сил терпеть, нет сил бежать - из-за угла показались трое: Саша, какой-то малыш и Репин. Они шли неторопливо, устало, держа малыша с обеих сторон за руки. Мальчик спотыкался.
     - Саша!
     - Мама!
     Оба эти крика слились. И тут Митя впервые почувствовал, что его руки обжег ночной осенний холод.
     - Мама, это правда, что Федин папа болен?
     - Нет, не правда.
     - А что же?
     - Его арестовали, Анюта.
     - Мама! Он сделал плохое?
     - Нет. Он ничего плохого сделать не мог.
     - Мама, - сказала Анюта, и в голосе ее звучало отчаяние - ведь у нас это не может быть, чтоб невиноватого, у нас так не бывает! Значит, он...
     - Скажи... ты поверила бы, что я сделала плохое?
     - Нет!
     - Ну вот. А я верю ему. Как себе. Понимаешь? Я работала с ним. Я видела, как он с больными, как он с людьми, Я очень дружила с ним. Он ни в чем не виноват.
     - Как же тогда?
     - Я думаю, это выяснится.
     Молча, крепко сжав губы, Анюта ходит из угла в угол, На Катиной кровати спит Федя. Аня останавливается над ним и долго, пристально смотрит на бледное личико.
     Анисья Матвеевна с сердцем дергает клубок, закатившийся под диван, и, звеня спицами, произносит громко:
     - Больно свободно с девчонкой разговариваешь. Мала она еще такие вещи знать. Сказала бы - в командировку уехал, и дело с концом. А то начнет болтать подружкам...
     - Не начну, - отвечает Аня, не оборачиваясь. - Тише! Катя идет!
     Катя входит умытая, с полотенцем через плечо.
     - Я рада, что этот Федя у нас поживет!
     А Саша мысленно повторяет минувшую ночь.
     - Сестра, - оказал Королев, оборачиваясь к ней напоследок уже в дверях, - особое внимание обратите на Добровольского. Я боюсь осложнения. - Потом, взглянув на Репина, произнес одними губами:
     - Федя...
     Он сказал "сестра". Он не сказал "сестра Поливанова", не сказал "Александра Константиновна". Он сказал: "сестра"...
     ...Саша подходит к привычному, как родной дом, зданию и не знает, что будет делать в этом опустевшем доме. Все по-прежнему - палаты, больные, врачи и сестры, не стало только одного человека - и дом опустел. Она еще не может справиться с тем, что случилось, голова гудит от бессонной ночи, и единственное, что остается на первых порах: не думать. Стиснуть зубы. Собрать внимание - не перепутать, не забыть, сделать все, как сделал бы он.
     Первый, к кому она подошла, был Добровольский. Юноша уже проснулся и встретил ее улыбкой.
     - Мне легче. Гораздо легче. Скоро доктор придет? Саша не ответила. Она посмотрела температуру:
     Нормальная.
     И день завертелся, привычный день: уколы, перевязки, терпеливый разговор с больными: "Не волнуйтесь... пройдет... Рука будет здорова..."
     Почему же они глядят так тревожно? Почему Добровольский спрашивает:
     - У вас что-нибудь случилось?
     Баба, баба, не умеешь держать себя в руках, ничего не умеешь скрывать.
     - Нет, Коля, ничего не случилось. Я просто не спала сегодня. И устала.
     - Сестрица! - весело говорит толстый продавец специализированного винного магазина. - Вот какое я открытие открыл, медицине полезно знать: промочишь горло, ноги
     Не ходят, промочишь ноги горло болит. А? Могу я быть
     Доктор наук?
     - Сестрица! Мне от этого лекарства хуже! - говорит больная из четвертой палаты. Ей все время кажется, что все лекарства отравлены.
     - Александра Константиновна, по-моему, этот градусник неверно температуру показывает. Он испорчен, взгляните!
     - Дочка, поди-ка сюда, посмотри, красное вокруг - это к чему же?
     - Вот придет доктор, спросим его про лекарство... Градусник в порядке, Юрий Петрович... Краснота пройдет, это всегда так бывает сначала...
     Нет, она ничего не перепутала, все сделала как надо.
     - Королев не явился! И не удосужился позвонить! Это уж ни на что не похоже! - услышала она голос Прохоровой.
     День кончился. Только сейчас она поняла, как устала. Домой. Уснуть. Да, она уснет, уснет, едва опустит голову на подушку. А завтра... Завтра она все обдумает и поймет.
     Кто это там, на той стороне улицы? Да, это он. Она совсем не вспоминала, не думала о нем сегодня. Зачем же он пришел?
     - Бедная моя, - говорит Митя, беря ее под руку. - Ты очень устала?
     - Очень.
     - Хочешь, пройдемся немного, подышим?
     - Нет. Я хочу домой. Спать. Ты из дому?
     - Как малыш?
     - Девочки от него не отходят. А он возится с машиной. Ко мне пошел сразу. Сидел у меня на руках, беседовал о жизни.
     Лучше бы он не приходил. Нет ей, как прежде, облегчения от его голоса, от тепла этой руки. Она теперь привыкла быть одна или с детьми. Ей с ним неловко, непросто. Весь день - когда она о нем не помнила - было легче. Вот все, что она понимает.
     - Тетя Саша, ты моему папе сестра. Да.
     - Ты по нему скучаешь?
     - Очень.
     И больше ни слова.
     На днях он сказал Анюте:
     - Аня, большие не скажут, а вот ты скажи: скоро мой папа приедет?
     Он ходит за Анютой следом и сейчас сидит у нее на коленях, прислонясь головой к ее плечу. Катя маячит тут же, вздыхает: то ли ей самой хочется поближе к Феде, то ли ей досадно, что не она на коленях у Ани.
     - Катя, - говорит Аня