ских минеральных водах.)
     Однако сэр Уилфред придерживался иного мнения.
     -- Поймите, -- втолковывал он Полю, -- что моя цель -- личный контакт с
каждым,  за кого я несу ответственность. Вы должны гордиться своей тюрьмой и
своим  трудом.  Мне  нравится, когда заключенные,  по  мере возможности,  не
бросают  здесь  той   профессии,  которую  избрали  в  цивилизованном  мире.
Надзиратель, чем раньше занимался этот человек?
     -- Торговал живым товаром, сэр.
     --  Гм...  Так...  Боюсь,  что  здесь  вам  не  развернуться.  Еще  чем
занимались?
     -- Я чуть было не стал священником, -- ответил Поль.
     -- Что вы говорите?! Если со временем у нас наберется несколько человек
с  такими  склонностями, мы откроем  богословский семинар. Вы, конечно,  уже
познакомились с нашим священником. Это человек с широким  взглядом на жизнь.
Впрочем,  мы   только  взялись  за   работу...  Нас  несколько  ограничивают
правительственные распоряжения.  Первый  месяц  вам  предстоит  предписанное
законом одиночное заключение. Потом мы найдем  для вас работу по душе. Мы не
допустим,  чтобы ваша  личность  была попрана.  Вам  приходилось  заниматься
кожевенным ремеслом?
     -- Нет, сэр.
     -- Не беда! Мы направим вас в ремесленную мастерскую. Много лет назад я
пришел к выводу, что  любое преступление есть плод подавленного стремления к
эстетическому самовыражению. Теперь наконец у нас есть возможность проверить
это. Вы кто, экстраверт или интроверт?
     -- Точно не знаю, сэр.
     -- Точно  этого  никто не знает. Я все убеждаю  министерство внутренних
дел  дать  нам штатного  психоаналитика. Кстати, вы  читаете "Нью-Нейшн"? На
этой  неделе  там  напечатали довольно благосклонную статью  о нашей тюрьме.
Называется "Изыскания Лукаса-Докери". Я считаю, заключенным полезно об  этом
знать. Такие вещи воспитывают чувство локтя. Приведу вам маленький пример из
нашей   практики.  Он,  между  прочим,  и  вас  касается.  Раньше  смешивали
преступления половые и  связанные с  проституцией.  Я, однако,  полагаю, что
ваше  преступление,  в  основе  своей, направлено  на обогащение,  и  потому
соответствующим образом его  классифицирую. Это, разумеется, не  повлияет на
условия вашей жизни в тюрьме (все мелочи тюремного  заключения предусмотрены
Правилами внутреннего распорядка), но только подумайте, как  это скажется на
статистике!
     -- Гуманизм! -- воскликнул сэр Уилфред, когда Поля увели. -- Вот в  чем
суть! Вы видели, как ожил этот человек, осознав, что он не безымянный раб, а
участник великой статистической революции!
     -- Да, сэр, -- согласился главный надзиратель. -- Между прочим, сегодня
было две попытки к самоубийству. Надо с ними построже, сэр. Вы велели дать в
ремесленную мастерскую  острые инструменты  -- а для них  это  все равно что
красная тряпка для быка.
     Поля  опять  заперли.   На  этот  раз  у  него  появилась   возможность
оглядеться. В  камере  не  нашлось  ничего  занимательного.  Помимо  Библии,
молитвенника  ("Молитвы  на  случаи различных  недугов,  сомнений  в вере  и
бедствий. Составлено преподобным Септимусом Четкинсом, магистром  искусств",
Эдинбург, 1863 г.) и  грамматики, в  камере имелась пол-литровая алюминиевая
мисочка, ложка, ножик, грифельная доска, грифель, большая солонка,  питьевой
бачок,  два  глиняных ночных  горшка, веник, откидные нары у  стены, матрац,
табуретка и стол.  Печатное объявление уведомляло  Поля, что ему запрещается
выглядывать из окна.  На одной  табличке,  висевшей на  стене, перечислялись
прочие  виды   наказуемых  деяний,   включавшие,  казалось,  все   возможные
человеческие   поступки,  на  другой  табличке  было   напечатано  несколько
англиканских молитв,  на  третьей --  объяснялась "система  последовательных
зачетов".  Кроме  того,  на стенке висели отпечатанные на машинке  "Мысли на
сегодняшний   день",   одно   из   маленьких   нововведений  сэра   Уилфреда
Лукаса-Докери. На  сегодняшний день мысль  была такая: "Чувство греха -- это
чувство  утраты.  Редактор  "Санди  Экспресс".  Поль  с любопытством  изучил
"систему  последовательных  зачетов".  Через  месяц, прочитал он, ему  будет
разрешено  принять  участие в коллективном труде,  выходить  на  получасовые
прогулки по воскресеньям, носить на рукаве опознавательную полосу, обучаться
в   школе  для   неграмотных,  еженедельно  получать   из   библиотеки  одно
художественное  произведение  и,  по особому разрешению  начальника  тюрьмы,
повесить   в   камере   четыре   фотографии   родственников  или  одобренных
администрацией друзей. Еще через два месяца,  буде  поведение  Поля окажется
безупречным, он получит право на двадцатиминутное свидание и, кроме того, на
отправку  и получение одного  письма. Затем, через полтора месяца, ему опять
будет разрешено свидание и  письмо и вдобавок он сможет раз в неделю брать в
библиотеке дополнительную книгу.
     Интересно,  можно  ли  считать  снятый  Дэви  Ленноксом  затылок  Марго
фотографией друга, одобренного администрацией?
     Через  некоторое  время  снова загремел замок, и дверь приоткрылась.  В
щели показалась рука с оловянной тарелкой, после чего раздались слова:
     -- Давай миску!
     В  миску налили какао, и дверь заперли.  На тарелке  был хлеб, бекон  и
гороховая каша. В тот  день к Полю больше никто не  заходил, и он  мог вволю
помечтать. В первый раз за  много  месяцев он очутился в полном одиночестве.
"Ах, до чего же хорошо!" -- радовался Поль.
     Месяц одиночки был самым счастливым  в жизни Поля.  Правда, недоставало
комфорта, но в  "Ритце" Поль понял, что  одного  комфорта мало. Его особенно
веселило то, что не нужно принимать  никаких решений, думать о времени, еде,
одежде,  о  том, какое  ты  производишь впечатление;  словом,  он  испытывал
чувство  свободы.  Ранним  зябким утром звонил колокол,  надзиратель  вопил:
"Парашу за дверь!" Поль вставал, сворачивал матрац и одевался. Не было нужды
бриться, ломать голову над тем, какой повязать галстук, возиться с запонками
и воротничками, а ведь это  так досаждает  цивилизованному человеку в минуты
пробуждения. У Поля было так же покойно  на  душе, как у  красавца с рекламы
мыльной палочки, красавца,  который,  судя  по  всему,  без  труда  достигал
Душевного  равновесия,  столь  необходимого в  утренние  часы.  Встав,  Поль
равнодушно  шил  почтовые  мешки,  пока  дверь  не  отворялась  снова  и  не
пропускала в камеру руку с куском хлеба и миской похлебки. После завтрака он
кое-как убирал камеру, мыл посуду и снова шил, пока  колокол не призывал его
на молитву.  В  часовне он  минут  пятнадцать  внимал  мистеру Прендергасту,
который,  по  мере  своих  сил,  богохульствовал,  изощряясь  над  красотами
старинного английского  Евангелия. Эти минуты, разумеется,  навевали уныние,
как,  впрочем,  и  следующий час,  когда Поль  должен был  кругами ходить по
тюремному  двору,  сквозь асфальтовые  трещины которого  пробивались  ростки
капусты. Некоторые арестанты имели обыкновение во время прогулки садиться на
корточки и, притворяясь, будто они завязывают шнурки,  покусывать  капустные
листья.  Если  кого-нибудь  заставали за этим  занятием,  следовало  суровое
наказание.  Однако  у  Поля   никогда  не  возникало  желания   полакомиться
капусткой. После прогулки  вообще  ничего  не происходило,  если не  считать
обеда,  ужина  и  обхода  сэра Уилфреда. Дабы занять Поля  в  течение девяти
часов, закон  предусматривал  шитье почтовых мешков  из  дерюги.  Арестанты,
сидевшие по  соседству,  были, судя  по  рассказам надзирателя, не совсем  в
своем уме и с трудом успевали  выполнить норму  к тому времени, когда гасили
свет.  Поль  же обнаружил, что,  ничуть  не перенапрягаясь, может  завершить
труды свои задолго до ужина, и проводил вечера в размышлениях или заносил на
грифельную доску мысли, которые пришли ему в голову за день.

        "Глава 2"

        "ИЗЫСКАНИЯ ЛУКАСА-ДОКЕРИ"
     Сэр Уилфред Лукас-Докери, как уже можно было догадаться, сочетал в себе
честолюбие,  ученость и неподдельный  оптимизм  в масштабах,  редких для его
ведомства.  С  волнением  грезил  он   о  том   времени,   когда   изыскания
Лукаса-Докери  будут  признаны  поворотными  в  науке о  тюрьмах,  и  не раз
мысленно  повторял  отрывки  из  исторических  трудов  будущего,  в  которых
встречались  такие суждения: "Одним  из  немногочисленных важных  событий во
время непродолжительного пребывания лейбористского правительства  у  кормила
власти  было назначение сэра Уилфреда Лукаса-Докери начальником Блекстонской
тюрьмы.  Деяния  этого неустрашимого и  зоркого  мужа  заслуженно  считаются
краеугольным камнем современной пенитенциарной системы. Более того, не будет
преувеличением  сказать, что  никто другой  не  занимает такого  выдающегося
места в  истории  социальных  реформ текущего  столетия...  -- и  так далее.
Впрочем, эти замечательные качества не спасали Лукаса-Докери от бесчисленных
столкновений с главным надзирателем.
     Как-то  раз,  когда  Лукас-Докери  заперся   в  своем  кабинете,  чтобы
поработать над объяснительной запиской  для тюремной инспекции (одним из тех
якобы  незначительных  документов,  опубликование  которых  по  выходе  сэра
Уилфреда  в отставку должно  было подтвердить,  что  не  кто иной,  как  он,
является  первопроходцем  в  деле люминесцентного освещения  тюрем), к  нему
зашел главный надзиратель.
     --  Скверные вести  из переплетной мастерской, сэр. Мне сообщили, что у
заключенных завелась привычка  есть  клей,  выданный  им  для работы.  Клей,
говорят они,  вкуснее  баланды. Придется поставить в  переплетную еще одного
надзирателя или подмешать в клей какой-нибудь гадости.
     -- Клей питателен? -- спросил сэр Уилфред.
     -- Не могу знать, сэр.
     --  Взвесьте всех  переплетчиков  и  доложите, если  хоть  один из  них
прибавит  в весе. Сколько раз вам повторять -- все факты должны быть собраны
до доклада!
     --  Слушаюсь,  сэр.  Имеется  просьба  от  заключенного  "Дэ  четыреста
двенадцать". Он уже отсидел месяц в одиночке и хочет еще.
     -- Я не  люблю,  когда  заключенные  работают в  камере. От  этого  они
становятся эгоистами. Кто такой этот "Дэ четыреста двенадцать"?
     -- Получил длительный срок, сэр. Ждет перевода в Эгдон.
     -- Я с ним лично побеседую.
     Слушаюсь, сэр.
     Привели Поля.
     -- Если не ошибаюсь, вам угодно  оставаться в камере, вместо того чтобы
пожинать плоды коллективного труда. Почему?
     -- Так куда интереснее, сэр, -- отвечал Поль.
     --  Возмутительная постановка вопроса! -- вмешался главный надзиратель.
-- Заключенного  можно содержать в одиночной камере, только если он совершит
проступок   в  присутствии   двух   надзирателей,   каковые  этот  проступок
засвидетельствуют. Так сказано в Правилах внутреннего распорядка.
     -- Может  быть, вы  страдаете  нарциссизмом? --  осведомился  начальник
тюрьмы.  -- Министерство до сих пор не откликнулось  на мой запрос о штатном
психоаналитике.
     --  Посадите  его   под  особое  наблюдение,   --  посоветовал  главный
надзиратель. --  Сразу станет  ясно, нормальный он или нет. Помнится, бывали
случаи, когда под  наблюдение  сажали таких, что их и не  примешь за психов.
Так  просто,  со странностями. За два-три дня  они превращались в озверевших
маньяков. Полковник Мак-Аккер свято верил в этот метод.
     -- Вы, вероятно, были очень одиноки, до того как к нам попали? Служили,
наверно, смотрителем маяка или пасли овец...
     -- Нет, сэр.
     -- Невероятно!  Вот  что, я хочу еще  поразмыслить над вашим мучаем. Со
временем я вас вызову и дам ответ.
     Поля отвели в  камеру, но уже на следующий день он вновь предстал перед
начальником тюрьмы.
     --  Я  самым тщательным  образом изучил  вашу просьбу,  --  сообщил сэр
Уилфред.  -- Вообще-то, я решил  использовать  ваш  случай  в  моей  книге о
психологии преступления. Хотите послушать, что я о вас написал? "Случай  Р.,
-- начал он. --  Довольно образованный молодой  человек из  приличной семьи.
Никаких преступных  действий  в  прошлом.  Осужден  на  семь  лет  тюремного
заключения  за  вербовку  проституток.  По  окончании  месячного  одиночного
заключения Р.  попросил  и  впредь не  выводить его  на общие  работы. Меры,
предписываемые   Правилами  внутреннего   распорядка:   а)   содержать   под
наблюдением  врача  для  исчерпывающего   заключения  о  душевном  состоянии
заключенного или б) принудить к труду совместно  с другими арестантами, пока
заключенный  не лишится этого  почетного права, совершив  проступок согласно
указанным Правилам.
     Меры,  предпринятые сэром Уилфредом Лукасом-Докери. Я определил, что Р.
отягощен  мизантропическими  тенденциями,  вызванными  чувством  собственной
неполноценности в  присутствии посторонних. Преступление Р. явилось попыткой
самоутвердиться  за счет общества (ср. случаи Г.  Д. и Ж.). В соответствии с
этим я попытался нейтрализовать психологическое торможение Р. как социальный
феномен,  последовательно  применяя  следующие  меры:  на  первом  этапе  Р.
совершал   получасовые  прогулки  с  другим   заключенным,   с  которым  ему
разрешалось  вести  беседы  на  ряд  дозволенных  тем  (история,  философия,
общественная  жизнь и  т.  п.). Собеседники Р. выбирались среди заключенных,
чьи  преступления не могли  вызвать обострении  в состоянии Р.".  Дальнейших
этапов  я пока не разработал,  --  заметил сэр  Уилфред, -- но, как  видите,
отнесся к вашей просьбе внимательно.  Вам,  наверное, приятно  будет узнать,
что благодаря этим заметкам о вас  со временем узнает мировая  наука. Отчего
бы случаю Р.  из практики  сэра Уилфреда Лукаса-Докери не стать примером для
грядущих  поколений?  Согласитесь,  что  это   возвышает  над   повседневной
губительной рутиной!
     Поля увели.
     -- Заключенные с кухни жалуются, что не в силах работать с "Цэ двадцать
девять", -- сообщил главный надзиратель. -- У него на руках заразный лишай.
     Не отвлекайте  меня! -- возмутился сэр Уилфред. -- Я занят: работаю над
третьим этапом перевоспитания Р., то бишь "Дэ четыреста двенадцать".

     В тот же день трудновоспитуемый Р. перешел на новый распорядок.
     -- На выход!  -- скомандовал  надзиратель, открывая  камеру.  -- Возьми
шапку.
     Тюремный двор, где обычно кружили заключенные, был пуст и безлюден.
     Стой смирно! Я сейчас, -- сказал надзиратель и ушел.
     Он вернулся  в  сопровождении  плюгавенького человечка  в  арестантском
халате.
     -- Вот тебе дружок, -- пробурчал надзиратель. -- А  вот дорожка. Будете
здесь гулять. Касаться друг друга запрещается.  Хватать друг друга за рукава
запрещается.  Обмениваться  предметами  --  тоже  запрещается.  Разрешается:
ходить на  расстоянии  метра  друг  от друга  и разговаривать  про  историю,
философию и смежные области. По звонку  разговоры прекращаются. Ясно? Быстро
ходить  нельзя. Медленно  -- нельзя. Так  велел начальник. И  упаси  вас бог
сделать что-нибудь не так! А теперь -- гуляйте.
     --  Идиоты!  -- сказал человечек. -- В шести  тюрьмах сидел,  но  такой
глупости  не  видывал! Бред! Не  поймешь, что творится. Что касается тюрьмы,
она может отправиться к чертям собачьим. Возьмите хотя бы священника.  Носит
парик!
     -- Надолго вас сюда? -- вежливо спросил Поль.
     -- На этот раз нет. Не могли выдумать, в чем меня обвинить. "Полгода за
злостное бродяжничество". Выслеживали меня аж месяц, но так и  не придумали,
к чему прицепиться. Вообще,  полгода -- срок что надо. Понимаешь, что я имею
в виду? Встречаешь  старых  дружков,  а  потом  выходишь  на  волю. Посидеть
полгода -- с  нашим  удовольствием, я не  против. Меня тут  знают,  завсегда
поручают мыть  лестницу. Сам  понимаешь,  надзиратели знакомые, поэтому чуть
прослышат, что я опять  загремел, сразу придерживают это местечко  для меня.
Найди с ними общий язык, и вот посмотришь в следующий раз, как к тебе станут
относиться.
     -- Это что же, лучшая работа?
     --  Ну, лучшая не  лучшая,  но для начала сгодится. Лучшая работенка --
мыть приемную.  Этой работы  ждут  годами,  если, конечно, не  имеешь особых
заслуг.  Встречаешь  свежих ребят  с  воли,  узнаешь  новости,  а  кое-когда
поделятся табачком или  подскажут лошадку, -- можно и на  бегах сыграть.  Ты
видел того парня, который моет приемную? Знаешь, кто это?
     -- Да, -- ответил Поль. -- Как ни странно, знаю! Его зовут Филбрик.
     --  Нет,  старина,  ты  тут  что-то  путаешь. Такой,  знаешь,  из  себя
солидный. Все болтает про отели да рестораны.
     -- Я о нем и говорю.
     --  Да  ты  что,  не  знаешь, кто это?!  Брат начальника,  сэр  Соломон
Лукас-Докери! Сам мне признался. Сидит за поджог. Подпалил какой-то  замок в
Уэльсе. Сразу видать, из благородных.

        "Глава 3"

        "СМЕРТЬ СОВРЕМЕННОГО ПАСТЫРЯ"
     Через  несколько  дней начался новый  этап в перевоспитании Поля. Когда
его  вывели на  очередную прогулку, он обнаружил вместо прежнего собеседника
мясистого  детину зловещего вида. Волосы у него  были рыжие, борода --  тоже
рыжая.  Глаза детины  налились кровью, а  багровые лапы,  висевшие  плетьми,
конвульсивно сжимались и разжимались. Он по-бычьи глянул на Поля и  негромко
зарычал в знак приветствия.
     Они шли молча.
     -- Как вам нравится план начальника насчет прогулок? -- спросил Поль.
     Годится, -- ответил его собеседник.
     Молча прошли они один круг, второй, третий.
     -- Эй, вы,  там! -- прикрикнул на них надзиратель.  --  Разговаривайте,
коли ведено.
     -- Так оно веселее, -- сказал рыжий.
     -- За что вас? -- поинтересовался Поль. -- Расскажите, если можно.
     --  Все  дело  в  Библии, --  сообщил рыжий.  --  Там  все  сказано.  В
переносном  смысле,  конечно.  Вам до этого  ни  в  жизнь не додуматься,  --
добавил он, -- а я вот мигом сообразил.
     -- Библия -- мудреная книга, верно?
     -- Не в мудрости штука. Главное -- видения. Вот у тебя бывают видения?
     -- Нет.
     --  Со священником  -- та же история.  Христианин, называется!  Видение
привело меня сюда: мне явился Ангел, объятый пламенем и в огненной короне. И
рек  Ангел:  "Иди и рази беспощадно. Ибо близится  царство  Божие". Сейчас я
тебе  все объясню. Я не какой-нибудь там плотник, я столяр.  Вернее сказать,
был  столяром.  Был  да  сплыл,  --  рыжий  говорил на  удивительной  помеси
городского  жаргона  и  церковного  языка.  -- Прибираюсь  я  как-то  раз  в
мастерской перед закрытием,  и  тут  входит Ангел  Божий.  Сперва  я его  не
признал.  "Еще, --  говорю, --  пять минут,  и вы  бы меня  не  застали. Что
угодно?" И тут  объял его огнь, и огненное кольцо засияло  над его  головой.
Слово в  слово,  как я тебе говорил. И  тогда  он открыл  мне,  что  отметил
Господь своих избранников  и что грядут дни скорби. И возгласил: "Иди и рази
беспощадно!" До этого я неважно спал. На меня нашло сомнение -- спасу я свою
душу или нет. Всю следующую ночь я думал о том, что сказал мне Ангел. Сперва
смысл его речей был темен  для меня, все  равно как  для тебя. Но потом меня
озарило:  недостоин  есмь,  но на меня указует  перст Божий!  --  воскликнул
столяр. -- Я -- меч Израиля. Я -- лев гнева Господня.
     -- Вы что, кого-нибудь убили? -- спросил Поль.
     -- Недостойной рукой сразил я  филистимлянина. Именем Господня воинства
я размозжил ему башку. Я  поступил так  во  имя знамения Израилева --  и вот
заточен в плену  египетском,  и через благодать познал страдание. Но Господь
направит   меня  в  назначенный   час.  Горе  тогда   филистимлянину!   Горе
необрезанному! Лучше бы привязали жернов к вые его и бросили в пучину вод!
     Надзиратель зазвонил в колокол.
     -- Эй, вы, там! -- заорал он.
     -- Жалобы имеются? -- спросил сэр Уилфред на очередном обходе.
     Да, сэр, -- отвечал Поль.
     Начальник пристально вгляделся в него.
     -- Позвольте, да ведь это вы у меня на особом режиме!
     -- Да, сэр.
     -- В таком случае жаловаться пр