осто нелепо. В чем там у вас дело?
     -- Я полагаю,  сэр, что  человек, с которым меня водят на прогулки,  --
опасный маньяк.
     -- Жалобы одного заключенного на другого  рассматриваются,  только если
их подтвердит надзиратель  или два  других заключенных, --  вмешался главный
надзиратель.
     -- Совершенно  справедливо,  -- кивнул  сэр Уилфред. --  Ваша жалоба --
верх нелепости. И вообще, преступление  есть форма безумия, Я лично подбирал
вам  спутника  для  прогулок и  выбрал самого лучшего.  Больше я  об этом  и
слышать не желаю.
     В  тот  день  Полю  предстояло провести  в  тюремном  дворе  еще  более
беспокойные полчаса.
     -- Мне явилось новое видение, -- сообщил кровожадный мистик. -- Не знаю
пока, что оно предвещает, но истина мне еще откроется.
     -- Красивое было видение? -- осведомился Поль.
     -- Нет  слов, чтобы  передать его великолепие! Все вокруг  стало алым и
влажным,   как  кровь.  Тюрьма,  казалось,  сверкала  рубиновым  блеском,  а
надзиратели  и заключенные ползали туда-сюда, как малюсенькие божьи коровки.
Но тут  я  увидел,  что рубиновые  стены становятся мягкими  и  сочатся, как
огромная губка, пропитанная  вином. Капли стекали вниз и таяли в  бескрайнем
алом  озере... Тут я  проснулся. Не знаю  пока, что это значит, но чувствую,
что  Господень  меч висит над  этим узилищем.  Кстати, вам  не  приходило  в
голову,  что  наша  тюрьма  встроена  в  пасть  Зверя?  Порой   мне  видится
бесконечный багровый  туннель, подобный звериной  глотке,  по которому бегут
человечки --  иногда по одному,  а бывает, что и  целыми толпами. Дыхание же
Зверя подобно пышущей печи. Думали вы над этим?
     -- Боюсь,  что нет,  --  ответил  Поль. -- Какую  книжку  вам  выдали в
библиотеке?
     -- "Тайну леди  Альмины", --  вздохнул лев  гнева  Господня. -- Розовые
слюни, к тому же несовременно. Но нет, я читаю Библию. Там убивают на каждой
странице.
     -- Господи, да вы только и думаете, что об убийствах!
     -- Еще бы, ведь это мое предназначение, -- скромно ответил рыжий.

     Ежедневно  (кроме  воскресений),   в  десять  часов  утра  сэр  Уилфред
Лукас-Докери чувствовал  себя  Соломоном. В это  время  он  вершил  суд  над
нарушителями дисциплины, заключенными, которые попали в поле его зрения. Его
предшественник,   полковник   Мак-Аккер,  выносил  приговоры   в  неуклонном
соответствии  с  духом и  буквой  Правил внутреннего  распорядка  для  тюрем
правительства  ее  величества,  исполняя  механическое   правосудие  подобно
игральному  автомату:  в  одну  щель  опускался  проступок,   из  другой  --
выскакивало  наказание. Не  так поступал сэр Уилфред Лукас-Докери. Он и  сам
чувствовал, что никогда не работал  его ум острее и изобретательнее, никогда
не были его обширные познания  полезнее, чем  на этом скромном судилище, где
вершилась  высшая  справедливость.  "Неизвестно,  чего  от него  ждать!"  --
жаловались в один голос надзиратели и арестанты.
     --  Истинная  справедливость, -- говаривал  сэр Уилфред, --  это умение
подойти к любому вопросу как к головоломке.
     Пробыв на своем посту несколько месяцев,  он не  без тщеславия отмечал,
что к нему обращаются все реже и реже.
     Однажды   утром,   вскоре  после  того  как   сэр   Уилфред  взялся  за
перевоспитание Поля, перед начальником тюрьмы предстал рыжий детина.
     -- Господи боже мой! -- воскликнул сэр Уилфред. -- Да ведь этот человек
на особом режиме! Что он тут делает?
     --  Вчера вечером я заступил на ночное дежурство, с  двадцати ноль-ноль
до четырех ноль-ноль, -- забубнил  надзиратель. -- Мое внимание привлек шум,
исходивший из камеры  этого заключенного.  Заглянув в глазок, я увидел,  что
заключенный в состоянии крайнего возбуждения мечется по камере. В одной руке
у него была Библия в другой -- ножка от табурета. Заключенный таращил глаза,
тяжело  дышал  и время от  времени  бормотал стихи  из Библии.  Я сделал ему
внушение, но в ответ он обозвал меня предосудительными словами.
     -- Какими именно? -- заинтересовался главный надзиратель.
     -- Он обозвал  меня  моавитянином,  мерзостью моавитянской,  умывальной
чашей,  нечистой  тварью,  необрезанным  моавитянином,   идолопоклонником  и
блудницей вавилонской, сэр.
     -- Так-с,  что вы на это скажете? -- обратился сэр Уилфред  к  главному
надзирателю.
     --  Очевидно,  неподчинение  требованиям  охраны,  --  ответил  главный
надзиратель. -- Следует применить диету номер один. На известное время.
     Однако, совещаясь  с главным надзирателем, сэр  Уилфред  на  самом деле
нисколько  не интересовался  его мнением.  Он любил мысленно подчеркнуть  (и
дать понять арестанту)  всю разницу  между официальной точкой  зрения  и его
собственной.
     -- Что, по-вашему, самое важное в этой истории? -- спросил он.
     Главный надзиратель задумался.
     В общем и целом, блудница вавилонская, сэр...
     Сэр Уилфред улыбнулся, как фокусник, вытащивший из колоды нужную карту.
     -- А я,  -- сказал он, -- думаю иначе. Вас это, быть может, удивит, но,
на  мой  взгляд,  самое   важное   --  ножка  табурета,  которой  размахивал
заключенный!
     --  Порча тюремного имущества, -- кивнул главный надзиратель. -- Тяжкий
проступок.
     --   Чем  вы  занимались  на  свободе?  --  повернулся  Лукас-Докери  к
арестанту.
     -- Плотничал, сэр.
     -- Так я и знал! -- возликовал сэр Уилфред. -- Вот вам  еще один случай
подавленной потребности в творчестве!  Послушайте, дружок, с  вашей  стороны
очень  скверно  оскорблять  надзирателя,  который,  разумеется,  никакая  не
вавилонская   блудница.   Надзиратель   символизирует   собой   справедливое
негодование общества и, как и все мы, он -- добрый христианин. Но я понимаю,
отчего вам тяжело. Вы  творили, а теперь,  в тюрьме,  почувствовали, что вас
лишают  средств  самовыражения.  Ваша  творческая  энергия  находит выход  в
бессмысленных вспышках.  Я  распоряжусь,  чтобы  вас  снабдили  верстаком  и
плотницким  инструментом. Прежде всего --  почините мебель, которую  вы  так
бесцельно  сломали, а потом мы  подберем  вам работу в  русле вашей  прежней
профессии. Идите... Ищите первопричину! -- добавил сэр Уилфред, когда рыжего
увели.  --  Ваши  Правила  внутреннего  распорядка  подчас только  смазывают
симптомы, вместо того чтобы вскрыть самую подоплеку проступка.
     Два  дня  спустя тюрьма пришла в  состояние  крайнего оживления. Что-то
произошло.  Поль  проснулся в обычное  время,  по  звонку,  но дверь отперли
только через полчаса. Крик надзирателя "Парашу за дверь!" звучал все ближе и
ближе,  прерываемый то и дело суровым "Говори,  да  не заговаривайся!",  "Не
твое дело!"  и зловещим "Дождешься!".  Арестанты почуяли  неладное.  "Может,
разразилась эпидемия,  скажем, сыпняк,  -- размышлял Поль,  -- или  какое-то
несчастье на  воле: война или революция..." Арестанты поневоле молчали, а от
этого  все воспринималось  особенно  остро. В глазах надзирателя Поль уловил
отблески кровавой резни.
     -- Что-то случилось? -- спросил он.
     -- Еще как случилось! -- рявкнул надзиратель. -- А кто  меня еще раз об
этом спросит, тому я ребра пересчитаю.
     Поль  принялся убирать камеру. Его  разбирало любопытство и выводило из
себя нарушение обычного распорядка. Мимо протопали два надзирателя.
     -- Я тебе так  скажу: начальника давно  пора было проучить. Но жаль мне
беднягу.
     Любой мог быть на его месте, -- последовал ответ.
     Принесли  завтрак.  Когда из-за двери показалась  рука  с  миской, Поль
прошептал:
     -- Что случилось?
     -- Ты что, не знаешь? Убийство. Страсть какое кровавое.
     -- Пошевелись! -- заревел дежурный надзиратель.
     Итак, с начальником тюрьмы покончено. Он,  конечно,  старый  зануда, но
все-таки все это крайне неприятно.  Убийство проходит незамеченным  в бойком
мире  шоферов,  боксеров  и велосипедистов,  а  в  этой гробовой  тишине оно
вызывает настоящий столбняк.
     От завтрака до молитвы прошла целая вечность. Наконец зазвонил колокол.
Двери снова отперли. Арестанты молча зашагали в часовню. На этот раз рядом с
Полем очутился Филбрик. Надзиратели уселись на своем  возвышении и пресекали
все попытки заговорить. Лучшим моментом для трепа считалось пение гимна. Его
и дожидался Поль.
     Если кого и убили, то не сэра Уилфреда.  Он  стоял  у  входа в алтарь с
молитвенником  в  руках.  Зато куда-то делся  Прендергаст.  Сэр Уилфред  вел
службу за него. Тюремный врач, путаясь и безнадежно увязая в длинных словах,
прочел отрывок из Писания. Где же Прендергаст?
     Наконец  объявили номер  гимна. Раздались звуки органа,  на  котором  с
большим  чувством  наигрывал  арестант,  в  прошлом  помощник   органиста  в
валлийской  церквушке. Все  вздохнули  и набрали  воздуха,  чтобы наконец-то
отвести душу.
     -- Иисус, всем сердцем верю я, --
     пел Поль, --
     -- А где же Прендергаст?
     -- Ты что, не знал? Ему каюк.
     -- И с нами благодать.
     -- Наш Пренди к рыжему пошел.
     К тому, который псих,
     А рыжий загодя припас
     Рубанок и пилу.
     -- Откуда псих достал пилу?
     -- Ему начальник дал.
     Он, дескать, плотник.
     Отпилил Он Пренди котелок.
     Мой кореш слышал все, что там
     Творилось за стеной,
     А надзиратель сделал вид,
     Что он тут ни при чем.
     -- О боже! Я погряз в грехах,
     И мне спасенья несть.
     -- Наш Пренди полчаса визжал,
     А рыжий черт пилил.
     Считай, нам крупно повезло.
     А то бы нам капут...
     Начальнику утерли нос --
     Тут надзиратель прав.
     А м и н ь.
     Что тут ни говори, а хорошо, что этот ненормальный выбрал Прендергаста.
Кое-кто  даже  высказался в  том духе,  что рыжий сделал  это  по  подсказке
начальства.  Смерть  заключенного  или  надзирателя  повлекла  бы  за  собою
расследование,   которое   могло   бы   основательно    поколебать   реформы
Лукаса-Докери,  а   может   быть,  я  бросить  тень  недоверия  на  главного
надзирателя.  Смерть  же  Прендергаста  прошла  почти  незамеченной.  Убийцу
перевели в Бродмур, и жизнь тюрьмы  пошла своим чередом. Впрочем,  начальник
тюрьмы стал как будто  больше прислушиваться к  словам главного надзирателя.
Сэр  Уилфред  с   головой  ушел   в  статистику,   и   тюрьма   опочила  под
беспристрастной   сенью   Правил   внутреннего    распорядка.   На   радость
надзирателям,  все  шло  точь-в-точь,  как  в  старые  добрые  времена,  при
полковнике Мак-Аккере.
     Полю не суждено было насладиться благами счастливого возвращения в лоно
традиции, потому что через несколько  дней его и других арестантов отправили
в тюрьму "Эгдонская пустошь" для отбытия наказания.

        "Глава 4"

     "НЕ В КАНДАЛАХ -- НЕВОЛЯ"1
     Гранитные  стены  каторжной  тюрьмы "Эгдонская  пустошь"  в погожие дни
видны  с  шоссе.  Здесь  нередко  притормаживают  автомобили,   и  пассажиры
выскакивают только для того, чтобы полюбоваться этим сооружением. Им хочется
поглядеть на арестантов, и  порой  случай вознаграждает  их: они видят,  как
цепочка закованных в кандалы, одетых в черное узников плетется через пустошь
под  конвоем вооруженного всадника. На первый  взгляд  может показаться, что
здесь заключенные поглощены трудом, но это одна лишь видимость, ибо в Эгдоне
масса времени уходит на то, чтобы дойти до каменоломни, выдать и пересчитать
инструменты,  снять,  а потом  надеть  кандалы,  так  что  пользы  арестанты
приносят немного. Но пассажирам на шоссе хочется хоть что-нибудь углядеть, а
вернее, додумать, взирая на эти стены, и  вечером они  усаживаются за  чай с
совестью,  слегка потревоженной воспоминаниями  о стычках  с кондукторами, о
просрочках  в уплате  налогов  и о  тысяче  других противозаконных  мелочей,
которых никак не избежать цивилизованным людям.

     1 Цитата из стихотворения Ричарда  Лавлейса, см. примеч.  на
с. 122.

     В  один осенний день Поль прибыл в Эгдон из Блекстона вместе  с  шестью
другими  заключенными,   приговоренными  к   длительным  срокам,   и   двумя
надзирателями. Ехали они в, самом обычном вагоне третьего класса, причем всю
дорогу надзиратели курили дешевый черный  табак и делали попытки разговорить
арестантов.
     --  Теперь Эгдон  --  не  то  что  раньше...  --  рассказывал  один  из
надзирателей. -- Все там  переменилось. В часовне -- витражи,  подарок вдовы
бывшего начальника. Картина что надо: ангел выводит святых Петра  и Павла из
узилища. Правда, баптисты недовольны...  Вот  на  прошлой неделе  была у нас
лекция про Лигу наций. Выступал парень по фамилии Поттс. Лекция, конечно, не
так чтобы очень, а все, как-никак, развлечение... Говорят, у вас в Блекстоне
тоже перемены...
     -- Да  уж,  перемены!  --  ответил  один  из  арестантов,  после  чего,
бессовестно наврав с три короба, рассказал о смерти мистера Прендергаста.
     Другой надзиратель, заметив, что Поль все время  молчит,  протянул  ему
газету.
     -- Почитай, сынок, -- сказал он. -- Теперь не скоро газетку увидишь.
     В  газете  Поль  не нашел  почти  ничего интересного. Последние полтора
месяца все новости о событиях на воле  он  черпал из еженедельных бюллетеней
сэра  Уилфреда Лукаса-Докери.  Едва попав за решетку, Поль понял, что погоня
за "новостями" проистекает  не из чистой любознательности, а  из  стремления
чем-то себя заполнить. На свободе  и дня не проходило, чтобы  Поль не прочел
самым внимательным образом  двух газет  кряду, следя за  бесконечным потоком
событий  и происшествий. Но вот цепь  событий  прервалась, а у  Поля не было
никакого желания ее возобновлять. Впрочем, он растрогался, когда,  развернув
газету, увидел  расплывчатое, едва различимое  изображение  Марго  и Питера.
"Достопочтенная миссис Бест-Четвинд, -- гласила подпись под  фотографией, --
и ее  сын, унаследовавший от  своего  дяди  титул  графа Пастмастера".  Ниже
находилось  извещение о  смерти  графа  Пастмастера и  краткое  описание его
безрадостной жизни.  Под конец говорилось: "Предполагается, что  в ближайшие
дни миссис Бест-Четвинд и юный граф Пастмастер,  последние месяцы отдыхавшие
на  своей вилле на Корфу, возвратятся  на родину. В течение многих лет салон
миссис Бест-Четвинд  пользовался постоянным вниманием  хорошего общества,  а
сама  хозяйка  салона считается одной из обворожительнейших светских женщин.
Присвоение  ее  сыну  графского  достоинства  напоминает  нам   о  сенсации,
вызванной  в мае этого года  помолвкой миссис Бест-Четвинд с мистером  Полем
Пеннифезером и окончившейся арестом последнего за несколько часов до свадьбы
в одном  из лучших  отелей  Вест-Энда. Новому лорду Пастмастеру  шестнадцать
лет; до последнего времени он обучался в частном учебном заведении".
     Поль  долго  сидел  на  лавке,  вглядываясь  в  снимок,  а его спутники
резались  тем временем в  покер, выказывая вопиющее пренебрежение к Правилам
внутреннего распорядка.
     За полтора месяца одиночества и  самых серьезных раздумий Поль так и не
пришел  к выводу относительно Марго Бест-Четвинд:  его сбивали  и путали два
несовместимых друг с другом подхода к делу. С одной стороны, на Поля мертвым
грузом  давили  убеждения,  взращенные  поколениями  богословов  и  школьных
учителей.  С их точки  зрения, вопрос был сложен, но все-таки разрешим. Поль
"поступил  хорошо",  защитив женщину, -- это очевидно, но вот Марго никак не
соответствовала отведенной ей роли, ибо в данном случае виновата была именно
она, а он защитил ее не от беды или несправедливости, а от кары за содеянное
преступление. У него дрожали коленки, когда  голос Честного Парня нашептывал
ему, что, коли  Марго втравила  его в эту историю,  пусть сама и отдувается.
Корпя над почтовыми  мешками, Поль  тщился найти какие-нибудь возражения, но
безуспешно;  зато  он все больше убеждался  в  том,  что общепринятый кодекс
чести, которым руководствуется любой британец, где  бы  он ни был, разъедает
червоточина.  С  другой  стороны, что  возразить на  железную логику  Питера
Бест-Четвинда: "Ты  только представь себе маму -- в тюрьме"? Чем больше Поль
размышлял  над этими  словами,  тем  больше убеждался,  что они относятся  к
области естественного  права.  Он не мог не  оценить уверенность, с  которой
Питер их произнес. Глядя на фото Марго -- пусть даже такое  нечеткое -- Поль
все больше укреплялся в вере, что существуют и не могут не существовать  два
разных закона,  один -- для нее, другой --  для него, а тщетные и далекие от
серьезности потуги радикалов прошлого столетия в основе своей глупы, пошлы и
уводят в сторону. И дело не в том,  что Марго богата и что он любит ее! Поль
просто понимал, что Марго не может  очутиться в тюрьме. Само сочетание слов,
воплощающих  эту мысль, звучит непристойно. Марго в тюремном халате гонят по
коридору надзирательницы, как две капли воды похожие на мисс Фейган младшую.
Марго посещают старушки из филантропического общества и пичкают ее брошюрами
благочестивого содержания. Марго стирает в  тюремной  прачечной чужое белье.
Все  это  невозможно, и  если  бы  даже  судебные крючкотворы  привели ее за
решетку,  эта женщина, которую,  как  бабочку, накололи  на булавку, была бы
вовсе не Марго, а ее тезкой, отдаленно похожей на нее самое. Марго, хоть она
и совершила  преступление, нельзя посадить в  тюрьму. Если  уж кому страдать
из-за того, что,  по мнению общества, бедняжку миссис Граймс  следует лишить
той  единственной  работы, которую ей уготовала цивилизация,  так  пусть это
будет он, Поль, а не чужая женщина, носящая имя Марго, тем более что каждый,
кто побывал в английской школе, без труда освоится и в тюрьме. Тюрьма, думал
Поль,  может  подкосить  лишь  тех,  кто  вырос  в  трущобах,  в   атмосфере
добрососедства.
     Как прекрасна  Марго даже на этой идиотской фотографии, размышлял Поль,
на этой  черно-белой чернильной  кляксе. Даже  самый  закоренелый  уголовник
среди  его  спутников,  отбывавший  свой третий  срок  за шантаж,  на минуту
отложил карты и заметил, что весь вагон словно залит свежим июньским запахом
Елисейских полей.
     -- Ну и дела! -- сказал он. -- Вроде как духами запахло.
     И тут все они заговорили о бабах.
     В  Эгдоне  Поль  повстречал  еще одного  старого  знакомого:  когда  он
направлялся  в  часовню,  перед  ним появился  бодрый,  плотный  коротыш  на
скрипучей деревянной ноге.
     -- Вот и  свиделись,  старина!  -- сказал он, когда  вся  часовня хором
отвечала священнику. -- Я, по обыкновению, сел в лужу.
     -- Не повезло с работой? -- спросил Поль.
     -- Работа  была первый сорт, -- ответил  Граймс. -- Но заварилась каша.
Потом расскажу.
     В то утро,  вооружившись  кайлом,  Поль  в числе других арестантов, под
надзором  конных охранников с  полевым  телефоном, отправился в каменоломни.
Граймс был в той же команде.
     --  Я  здесь  третью  неделю,  -- сообщил Граймс,  как только  возникла
возможность  поговорить.  -- А уже все  обрыдло. Я человек  общительный. Мне
здесь не нравится. Три года  -- это уж  чересчур! Но ничего. Выйдем, устроим
пир горой. День и ночь только о том и мечтаю.
     -- За что тебя посадили, за двоеженство?
     -- Ага. Зря я приехал из-за границы. Не успел я появиться в Англии, как
меня сцапали.  Зашла  миссис  Граймс  в магазин, увидела  меня  -- и привет,
пишите письма. В аду, говорит, черти по-разному людей мучают, но моя супруга
заменит целое пекло.
     Неподалеку  замаячил надзиратель.  Поль  и  Граймс  разошлись  и начали
усердно долбить песчаник
     -- Впрочем, -- хмыкнул Граймс, -- хотел бы  я полюбоваться  на старушку
Флосси и моего бывшего тестя в их теперешнем положении.  Школа-то,  говорят,
закрывается! Граймс опорочил это заведение... Кстати, как дела у Пренди?
     -- Убит три дня назад.
     --  Ах, старина Пренди! Он не был создан  для счастья, верно? Вот выйду
отсюда, пожалуй, брошу учительствовать. Это дело меня до добра не доведет.
     -- Нас с тобой оно привело в одно и то же место.
     -- Да, ничего себе совпадение! Че