Владимир Гиляровский.
        Трущебные люди

---------------------------------------------------------------
     OCR: Феликс Янковский
     Сборник 1956 Т2 стр 21-99

---------------------------------------------------------------

        "ЧЕЛОВЕК И СОБАКА"
     -- Лиска,  ляг  на ноги  да  погрей их,  ляг!--стучаот  холода  зубами,
проворчал нищий,  стараясь  подобрать  под себя  ноги,  обутые  в  опорки  и
обернутые тряпками.
     Лиска, небольшая желтая  культяпая  дворняжка,  ласково виляя  пушистым
хвостом  и  улыбаясь  во весь свой ротик с рядом  белых зубов,  поднялась со
снега и легла на закорузлые ноги нищего.
     -- Эх, Лисичка! и холодно-то нам с тобой и голодно!  Кою ночь ночуем на
морозе, а деваться некуда... В  ночлежных обходы пошли,  как  раз "к  дяде"'
угодишь, а здесь, в саду, на летнем положении-то, хоть и  не ахти как, а все
на воле... Еще спасибо, что  и  так,подвал-то не забили... И чего это в саду
дом пустует: лучше бы отколотили доски да бедных пущали... А вот хлебушка-то
у  нас  с тобой нет... Ничего, до  лета по терпим, а  там  опять  на вольную
работу, опять  в деревню косить пойдем и сыты  будем...  В лагеря схо дим...
Солдаты  говядинки дадут...  Наш  брат солдат  собак любит... Сам  я  вот  в
Туречине  собачонку взял Щенком в  лесу,  как  тебя  же, выкормил, выходил и
офицеру  подарил. В Расею он ее взял...  "Чудаком"  звали собаку-то. Бывало,
командир подзовет меня  и спросит:"Как звать  собаку?" -- "Чудак, мол,  ваше
благородие!"ен,  покелича  не  поймет,  и  ооижается,  думает, егочудаком-то
зовут...  Славная собака была!..  Вот и тебя,как  ее, тоже  паршивым  щенком
достал,  выкормил,  да  на горе...  Голодаем  вот...Лиска  виляла хвостом  и
ласково смотрела в глаза нищему...
     Начало  светать... На Спасской башне пробило шесть.  Фонарщик прошел по
улице и потушил фонари. Красноватой полосой  засветлела зорька, погашая одну
за  Другой звездочки,  которые  вскоре  слились  с  светлым  небом...  Улицы
оживали... Завизжали железные  петли отпираемых где-то лавок... Черные бочки
прогромыхали... Заскрипели по молодому  снегу полозья саней... Окна трактира
осветились огоньками...
     Окоченелый от  холода, выполз  нищий из своего  логова в  сад, послюнил
пальцы, протер  ими  глаза,  заплывшие,  опухшие,-- умылся  --  и  приласкал
вертевшуюся у ног Лиску.
     -- Холодно, голубушка, холодно, ну полежи, милая,  полежи ты, а я пойду
постреляю'  и хлебушка принесу... Ничего,  Лиска, поправимся!..  Не  все  же
так...Только  ты-то  не  оставляй меня,  не  бегай... Ты у меня,  безродного
бродяги, одна ведь. Не оставишь, Лиска?
     Лиска еще пуще заюлила перед нищим и по его приказанию ушла в логово, а
он, съежившись и  засунув руки в рукава рваного  кафтана, зашагал по снегу к
блестевшим окнам трактира...
     *
     -- Сюда, ребята, закидывай сеть,  да захватывай подвал,  там, наверное,
есть! -- командовал рыжий мужик шестерым рабочим, несшим длинную  веревочную
сетку вроде невода.
     Те оцепили подвал, где была Лиска.
     Она  с лаем выскочила  из своего  убежища и как раз  запуталась в сети.
Рыжий  мужик схватил ее за  ногу.  Она пробовала вырваться, но была схвачена
железными  щипцами и опушена  в  деревянный ящик,  который поставили в фуру,
запряженную рослой лошадью. Лиска билась, рвалась, выла, лаяла и успокоилась
только  тогда, когда ее выпустили  на обширный двор, окруженный хлевушками с
сотнями клеток, наполненных собаками.
     Некоторые из  собак  гуляли по двору.  Тут  были  и щенки, и старые,  и
дворовые,  и охотничьи собаки  -- словом, всех пород. Лиска чувствовала себя
не в своей тарелке и робко оглядывалась. Из конторы вышел полный коротенький
человек и, увидав Лиску, спросил:
     Это откуда  такая красавица?., совсем лисица, и  шерстью,  и хвостом, и
мордочкой.
     Бродячая, в саду взяли...
     Славная  собачка! не  сажать ее  в клетку, пусть в конторе  живет, а то
псов прорва, а хорошего ни  одного нет... Кличка  ей будет "Лиска"... Лиска,
Лиска, иси сюды!
     Лиска, услыхав свое имя,  подбежала к коротенькому человечку и завиляла
хвостом.
     Ее  накормили,  устроили ей постель в сенях конторы, и  участь  ее была
обеспечена,-- она стала общей любимицей...
     . *
     Только что увезли ловчие Лиску, возвратился и бродяга в свой подвал. Он
удивился, не найдя в нем своего  друга,  и  заскучал. Ходил  целый  день как
помешанный,  искал, кликал, хлеба в подвале положил (пущай, мол, дура, поест
с  голодухи-то,  набегается  ужо!), а Лиски все  не  было... Только  вечером
услыхал  он разговор  двух  купцов,  сидевших на лавочке,  что  собак В саду
"ловчие переимали" и в собачий приют увезли.
     В   какой  приют,  ваше  степенство?  --  вмешался  в  разговор  нищий,
подстрекаемый любопытством узнать о судьбе друга.
     Такой уж  есть, выискались, вишь,  добрые, вместо того чтобы  людей вот
вроде тебя  напоить-накормить  да  от непогоды  пригреть,-- собакам  пансион
устроили.
     --  Вроде как богадельня  собачья!  -- вставил  другой,--  и берегут  и
холят.
     Поблагодарил бродяга купцов и пошел дальше, куда глаза глядят.
     Счастлив хоть одним был он, что его Лиске живется хорошо, только  никак
не мог в толк  взять,  кто такой добрый человек нашелся, что устроил собачью
богадельню, и почему на эти деньги (а стоит, чай,  немало содержать псов-то)
не сделали хоть ночлежного  угла для  голодных и холодных  людей, еще  более
бесприютных и несчастных, чем собаки  (потому собака в шубе,-- ей и на снегу
тепло). Немало он подивился этому.
     Прошло  три дня.  Сильно заскучал бродяга о своем  культяпом  друге  (и
ноги-то погреть некому и словечуш-ка  не с кем  промолвить!) и решил наконец
отыскивать приют, где  Лиска живет,  чтобы  хоть  одним глазком  посмотреть,
каково ей там (не убили ли ее на лайку, али бо што).
     Много  он народу  переспросил о  том,  где собачья богадельня  есть, но
ответа  не получал: кто  обругается, кто посмеется, кто  копеечку подаст да,
жалеючи,  головой покачивает,-- "спятил, мол, с горя!"  Ходил  он так недели
зря. Потом, как чуть брезжить стало, увидал он  в Охотном ряду, что какие-то
мужики сеткой собак ловят да в карету сажают, и подошел к ним.
     Братцы, не  вы ли недавнысь мою  Лиску  в саду пымали?  Така  собачонка
желтенькая, культяпая...
     Там вот пымали в подвале под старым тракти ром... Как лисица, такая...
     Это она! Самая она и есть!
     Ну, пымали, у нас  живет, смотритель к себе взял, говядины  не  в проед
дает...
     А где ваша бог...
     Но  бродяга  не  договорил,--   вдали  показался  городовой.  ("Фараон1
триклятущий, и побалакать не даст,-- того и гляди "под шары"2 угодишь, а там
и "к дяде"!)
     Пошел  бродяга   собачью  богадельню   разыскивать.   Идет  и   думает.
Вспомнилось  ему  прежнее   житье-бытье...  Вспомнил  он  родину,   далекую,
болотную; холодную "губерню", вспомнил, как ел персики и инжир 3 в Туречине,
когда "во вторительную службу" воевать с чумазой туркой ходил... Вспомнил он
и арестантские роты,  куда на четыре года военным судом осудили "за пьянство
и промотание казенных вещей"...

     (Уж и вешши! Рваная шинелишка  --  рупь цена-- да сапоги старые, в коих
зимой Балканы  перевалил да по колено в  крови  ходил!)...  Выпустили его из
арестантских рот и волчий билет ему дали (как есть  волчий, почет везде, как
волку бешеному,-- ни тебе работа,  ни тебе  ночлег!). Потерял он и этот свой
билет  волчий,  и стали его,  как дикого  зверя, ловить: поймают,  посадят в
острог,  на родину пошлют, потом он опять оттуда уйдет...  Несколько лет так
таскали.  Свыкся он с бродяжной жизнью и с  острожным житьем-бытьем.  Однако
последнего  боялся теперь, потому  что общество его  отказалось принимать, и
если "пымают, то за бугры, значит, жигана водить" '.
     А Сибири ему не хотелось!..
     *
     Опустилась над Москвой ночь  -- вьюжная, холодная... Назойливый, резкий
ветер пронизывал  насквозь  лохмотья  и  резал истомленное,  почерневшее  от
бродяжной жизни лицо старого бездомника. А все шагал он по занесенным снегом
улицам Замоскворечья, пробираясь  к  своему  убежищу... Был  он  у "собачьей
богадельни"  и  Лиску на  дворе  видел, да опять "фараоны" помешали.  Дальше
пошел он.  Вот Москва-река  встала  перед  ним черной  пропастью...  Справа,
вдалеке, сквозь  вьюгу чуть блестели электрические фонари Каменного моста...
Он не пошел на мост и спустился по пояс в снегу на лед Москвы-реки.
     Бродяга с  утра  ничего не ел,  утомился и  еле передвигал окоченевшие,
измокшие ноги...  Наконец,  подле проруби, огороженной елками, силы оставили
его, и он, упав на мягкий, пушистый сугроб, начал засыпать...
     Чудится ему,  что Лиска пришла к нему и греет его ноги... что  он лежит
на  мягком лазаретном  тюфяке в  теплой  комнате и что  из  окна  ему  видны
Балканы,  и он  сам же, с ружьем в руках,  стоит по  шею в снегу  на часах и
стережет старые сапоги  и шинель, которые мотаются  на веревке... Из  одного
сапога вдруг лезет "фараон" и грозит ему...
     На  третий  день   после  этого  дворники,   сидя  у  ворот,  читали  в
"Полицейских ведомостях", что
     "Вчерашнего  числа  на льду  Москвы-реки, в сугробе снега, под  елками,
окружающими  прорубь, усмотрен полицией неизвестно  кому принадлежащий труп,
по-видимому  солдатского звания и не имеющий паспорта. К обнаружению  звания
приняты меры".
     А  кому нужен этот бродяга по смерти? Кому нужно знать, как его  зовут,
если при жизни-то  его, безродного, бесприютного, никто и  за человека с его
волчьим  паспортом не считал...  Никто и не вспомнит  его! Разве когда будут
копать на  его  могиле новую могилу для какого-нибудь  усмотренного полицией
"неизвестно кому  принадлежащего  трупа"  --  могильщик, закопавший не  одну
сотню этих безвестных трупов, скажет:
     -- Человек вот был тоже, а умер хуже собаки!.. Хуже собаки!..
     *
     А  Лиска живет себе и  до  сих пор  в собачьем  приюте и ласковым  лаем
встречает  каждого посетителя,  но не  дождется своего  воспитателя,  своего
искреннего друга... Да и что ей? Живется хорошо, сыта до отвалу, как и сотни
других собак, содержащихся в приюте... Их любят, холят, берегут, ласкают...
     Разве иногда  голодный, бесприютный  бедняк  посмотрит  в щель высокого
забора на собачий обед, разносимый прислугой в дымящихся корытах, и скажет:
     -- Ишь ты, житье-то, лучше человечьего] Лучше человечьего!


        "БЕЗ ВОЗВРАТА"
     С кладбищенской колокольни тихие, торжественные звуки часового колокола
пронеслись по спавшей окрестности.
     Двенадцать.
     Новый  часовой  сосчитал  часы  и  осмотрелся,  насколько позволял  это
сделать мрак темной  ночи. Он  родился в этом городе,  и местность,  скрытая
мраком  ночи, была ему  хорошо знакома.  Пороховой  погреб,  порученный  его
надзору,  стоял в  полуверсте  от  городской  заставы,  на  глухом  всполье,
заросшем  то  мелким  кустарником,  рассыпанным  по кочкам  давно  высохшего
болота, то бурьяном. Направо, шагах в полутораста от погреба, возвышалось на
голом холме  еврейское кладбище, а  налево,  в роскошной березовой  роще  --
христианское,   обнесенное   полуразрушившимся   земляным   валом,   местами
сровнявшимся  с  землею. Все это  знакомые места, где он играл ребенком. Они
напомнили ему годы детства, и невольно он задумался над своим настоящим.
     Из дядиной семьи, где он был принят и обласкан как сын родной,  Воронов
очутился в казармах, под командой фельдфебеля, выкреста из евреев, и дядьки,
вятского  мужика, заставлявшего своего "племяша" чистить сапоги  и по  утрам
бегать в лавку и трактир с жестяным чайником за покупкой: "на две -- чаю, на
две -- сахару и на копейку -- кипятку".
     Тяжела была  ему первое время солдатская жизнь, невыносимо казалось это
день-деньское ученье, грязные работы и прислуживанье дядьке.
     Только ночью,  с  усталыми,  изломанными  членами, он забывался сладкой
грезой. Но пять часов утра и голос  дневального  "шоштая рота, вставай!"  да
звук  барабана или  рожка, наяривавшего утреннюю зорю, погружал его снова  в
неприглядную действительность солдатской жизни.
     Он с усилием открывал глаза и расправлял изломанные на ученье члены.
     Сквозь густой  пар казарменного воздуха мерцали красноватым  потухающим
пламенем висячие  лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались
с  нар темные фигуры товарищей. Некоторые уже, набрав в рот воды, бегали  по
усыпанному опилками полу,  наливали в  горсть воду и  умывались.  Дядькам  и
унтер-офицерам подавали умываться из ковшей над грудами описок. Некоторые из
"старых" любили самый процесс умывания и с видимым наслаждением доставали из
своих  сундучков  тканые полотенца, присланные  из деревни, и  утирались.  А
спавший рядом  с  Вороновым  на  нарах  "штрахованный"  солдатик  Пономарев,
пропивавший  всегда и все, кроме казенных  вещей, утирался полой шинели  или
суконным башлыком. Полотенца у Пономарева никогда не было.
     Ишь лодырь,  полотенца собственного своего неимеет! --  заметил ему раз
взводный Терентьев.
     Где  же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а человек
я не мастеровой.
     Лодырь ты, дармоед, вот что! У исправного солдата всегда все есть, хоть
Егорова взять для примеру!
     Егоров, солдатик из пермских, со скопческим, безусым лицом, встал с нар
и почтительно вытянулся перед взводным.
     Егоров от нас же наживается, по пятаку с рубля проценты  берет... А тут
на  девять-то  гривен  жалованья  в  треть  да  на  две  копейки  банных  не
раскутишься...
     Пшел, становись на молитву!  -- раздалась  команда дежурного по  роте и
прекратила спор...
     Воронов считался в роте "справным" и "занятным" солдатом. Первый эпитет
ему прилагали  за  то, что у  него  все  было чистенькое,  и  мундир,  кроме
казенного, срочного,  свой  имелся,  и  законное  число  белья,  и пар шесть
портянок. На  инспекторские  смотры постоянно  одолжались у  него, чтобы для
счета в ранец  положить, ротные  бедняки,  вроде Пономарева, и портянками  и
бельем.  "Занятным"  называл  Воронова  унтер за его способность к фронтовой
службе, "емнастике" и "словесности",  обыкновенно плохо дающейся солдатам из
неграмотных, которых всегда большинство в пехотных полках армии.
     --  Садись  на  словесность!  --  бывало, командует  взводный офицер из
сдаточных,  дослужившийся  годам к  пятидесяти  до  поручика,  Иван Петрович
Копьев.
     И садится рота: кто на окно, кто на нары, кто на скамейку.
     -- Егоров, что есть солдат? -- сидя на столе, задает вопрос Копьев.
     Егоров встает, уставляет белые, без всякого выражения глаза  на красный
нос Копьева и однотонно отвечает:
     Солдат есть имя  общее, именитое, солдат вся  кий носит от генерала  до
рядового...
     Вррешь! Дневальным на два наряда... Что есть солдат, Пономарев?
     Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя солдата...
     Вррешь. На прицелку на два часа! Не носит имя, а имя носит... Ворронов,
что есть солдат?
     Солдат   есть   имя  общее,  знаменитое,  имя   солдата  носит   всякий
военнослужащий от генерала до послед него рядового.
     Молодец Воронов!
     Рад стараться, ваше благородие!
     Далее  следовали  вопросы:  "что есть присяга, часовой, знамя" и др. и,
наконец,  сигналы.  Для  этого  призывался горнист, который на  рожке  играл
сигналы, и Копьев спрашивал поочередно, какой сигнал что значит, и заставлял
спрашиваемого проиграть  сигнал на губах  или спеть его словами. В последнем
случае горнист отсылался.
     --  Играй наступление,  раз два,  три!--хлопал  в ладоши  Копьев,  и  с
последним ударом взвод начинал хором:
     Та-ти-та-та, та-ти-та-та, та-ти, та-ти, та-ти-та, та,та, та.
     Верно! пой словами.
     И взвод пел: "За царя и Русь святую уничтожим мы любую рать врагов".
     Если взвод пел верно, то Копьев, весь сияющий, острил:
     -- У  нас ребята,  при Николае Павловиче,  этот  сигнал  так  пели:  "У
тятеньки,  у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай!" А то еще так:
"Топчи хохла, топчи хохла, топчи, топчи, топчи хохла, топ, топ,топ!"
     Взвод хохотал, и Копьев не унимался, он каждый сигнал пел по-своему.
     А ну-ка, ребята, играй четвертой роте!
     Та-та-ти-а-тат-та-да-то!
     Словами!
     "Вот зовут четвертый взвод!"
     А у нас так пели: "Настассия-попадья", а то: "Отрубили кошке хвост!".
     И Копьев рад, ликует, глядя на улыбающихся солдат.
     Зато  если  ошибались  в  сигналах  -- беда.  Нос  его  багровел больше
прежнего,  ноздри раздувались, и половина взвода назначалась не в очередь на
работу или "удила рыбу". Так  называлось двухчасовое стоянье "на прицелке" с
мешком песку  на штыке. Воронов ни разу не был наказан ни за сигналы, ни  за
словесность, ни за фронтовое ученье. В гимнастике и ружейных  приемах он был
первым в  роте, а  в  фехтовании на штыках побивал  иногда "в  вольном  бою"
самого Ермилова, учебного унтер-офицера, великого мастера своего дела.
     --  Помни,  ребята,--  объяснял  Ермилов ученикам-солдатам,--  ежели, к
примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою есть вещь
первая, а  главное, помни,  что колоть  неприятеля  надо на полном выпаде  в
грудь, коротким ударом, и  коротко назад  из  груди  штык вырви... Помни, из
груди коротко  назад, чтобы ен рукой не схватал... Вот так: р-раз --  полный
выпад и р-раз -- назад. Потом р-раз  --  д-ва, р-раз -- д-ва,  ногой коротко
притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз -- д-ва!
     И  Воронов  мастерски  коротко  вырывал  штык  из  груди  воображаемого
неприятеля   и,   энергично  притопывая  ногой,  устрашал  его  к   крайнему
удовольствию Ермилова, любившего его "за ухватку".
     Что  тебя  скрючило?  Живот болит, что  ли,  мужик?--  кричал,  бывало,
Ермилов на скорчившегося с непривычки на боевой стойке солдатика.
     А? Что это? Ты вольготно держись, как генерал в карете, развались, а ты
как гусь на проволоке...
     Любили Воронова  и солдаты  за то, что он рад был каждому  помочь,  чем
мог, и даром всем желающим писал письма в деревню.
     --  У  нас в роте  и такой-то писатель, такой-то писатель объявился  из
молодых, что  страсть,-- говорили солдаты шестой роты другим,-- такие письма
складные пишет, что хоть кого хошь разжалобит, и денегпришлют из деревни...
     Прослужил Воронов девять месяцев, все более и более свыкаясь со службой
и заслуживая общую любовь. В караул его назначали в первый раз, к пороховому
погребу...
     Воронов со страхом оглядывался, стоя на своем посту, и боязливо жался к
будке, крепко сжимая правой рукой ложе винтовки...
     Ночь была тихая и темная, хоть глаз  выколи.  Такие ночи нередко бывают
во второй половине августа месяца в нашей средней полосе России.
     Прямо перед ним  громоздился черный город, в котором в виде красноватых
точек, обрамленных радужными кругами, виднелись несколько фонарей, а направо
и налево не видно зги.
     Часовой  обернулся  лицом  по  направлению  к  кладбищу, снял  шапку  и
перекрестился.
     "Отец мой и мать здесь лежат..."-- подумалось ему...
     "А  тут,  налево, подле  еврейского  кладбища, жида-знахаря хоронили...
Похоронили,  а  он все  по ночам ходил, так  осиновый кол ему в спину вбили"
...Вспомнились Воронову предания, слышанные в детстве...
     "Тут  вот,  у  нашего кладбища,  солдатик  расстрелянный  закопан...  А
здесь..."
     Вдруг какие-то  радужные круги  завертелись в глазах Воронова, а  затем
еще  темнее темной ночи из-под  земли начала вырастать фигура  жида-знахаря,
насквозь  проколотая окровавленным  осиновым колом... Все  выше и выше росла
фигура и костлявыми, черными, как земля, руками потянулась к нему... Воронов
хочет  перекреститься  и  прочесть  молитву "Да воскреснет  бог",  а  у него
выходит:
     Солдат есть имя общее, знаменитое...
     А фигура все растет и все ближе тянется к нему руками. Он закрыл глаза,
ко и  сквозь з