акрытые  веки  он еще яснее видит и  землистые  руки, и, как у
кошки,  блестящие, где-то вверху, зеленые глаза, и большой, крючковатый  нос
жида...
     А сзади раздаются чьи-то тяжелые шаги и тихие, за душу берущие стоны.
     Целый рой привидений встает перед часовым:  и жид-знахарь с  землистыми
руками  и  зелеными глазами оскаливает белые, длинные, как у старого кабана,
клыки, и фигура расстрелянного солдатика в белом саване  лезет из-под земли,
и какие-то звери с лицами взводного офицера Копьева.
     Он чувствует, как стучат  зубы и как волосы поднимают дно  его фуражки.
Он еще крепче сжал ружье и еще крепче прижался к будке.
     А фигуры, все одна страшней другой, носились  перед ним, а сзади что-то
тихо, тихо стонало, будто под землей.
     Он  поднял  руку, чтобы перекреститься, но в тот момент ружье выпало  у
него из рук и пропало. Ему показалось, что ружье провалилось сквозь землю...
     Не помня,  что делает, не сознавая, что с ним, Воронов бросился бежать.
Он  мчался,  как  вихрь, едва касаясь земли, а  привидения гнались за ним со
стонами, свистом, гиканьем. Ему ясно слышались неистовые возгласы, вой, рев,
и громче всех голос Копьева: "Вррешь -- не уйдешь!"
     Он  бежал,  а   над  головой  его  мелькала  мохнатая,  землистая  рука
жида-знахаря и его черная фигура, головой упирающаяся  в небо.  Вдруг из-под
земли вырос кто-то в белом саване и обхватил его...
     Пронизывающий холодок привел Воронова в чувство. Он открыл глаза.
     Над  ним  свесились  ветки деревьев  с  начинающими  желтеть  листьями.
Красноватые  лучи восходящего солнца  яркой полосой  пробегали по  верхушкам
деревьев,  и полоса становилась  все  шире и  шире.  Небо,  чистое, голубое,
сквозило сквозь ветки.
     Воронов привстал и оглянулся. Кругом могильные холмики и кресты.  Рядом
с ним белый, только что выкрашенный крест. Он снова опустился на землю  и на
момент закрыл глаза, не понимая, что с ним, где он. Рука его упала на пояс и
нащупала патронную суму.
     Воронов что-то сообразил, и ужас отразился в его глазах.
     -- Да ведь я с часов бежал! -- невольно сорвалось у него с языка.
     "Часовому воспрещается сидеть, спать, есть, пить, курить, разговаривать
с посторонними, делать в виде развлеченья ружейные  приемы, выпускать из рук
или  отдавать кому-либо ружье и оставлять  без приказания  сменяющего  пост.
Часовой,  оставивший в каком бы то ни  было  случае свой  пост, подвергается
расстрелянию",-- промелькнула в уме его фраза, заученная со слов Копьева.
     Рас-стре-лянию!
     Он закрыл глаза и увидал памятную ему с детства картину: здесь же, близ
кладбища, расстреливали  солдата. Несчастный  стоял  привязанный  к столбу в
белом  саване. Перед ним стояла шеренга солдат. Молодой, рыжий, с надвинутой
на  затылок кепи офицер махнул белым платком, и двенадцать ружей блеснули на
ярком утреннем солнце светлыми стволами, и в одну  линию, параллельно земле,
вытянулись впереди солдат,  сделавших  такое движение,  будто  бы они хотели
Достать  концами острых  штыков  солдатика  в саване, а  ноги их примерзли к
земле.
     Рыжий офицер  опять  махнул платком. Из  стволов вырвались одновременно
двенадцать  огненных язычков, затем клубов белого дыма, слившихся в сплошную
массу, и  белый саван  на  привязанном  солдатике дрогнул, всколыхнулся раза
три, а голова его в белом колпаке бессильно повисла на груди.
     Воронов с такими же, как он,  ребятишками смотрел из огорода на  казнь.
Это было лет десять  назад, очень рано утром.  Утро было такое же солнечное,
ясное,  как и теперь.  Воронов  вздрогнул, и  голова  его опустилась так  же
бессильно на грудь, как у расстрелянного солдатика.
     -- Вот так  же  и  меня!--Он еще два раза  поднял  и опустил голову  на
грудь, будто репетируя, как опустить голову, когда его будут  расстреливать,
и  каждый раз,  как он  опускал голову, чувствовал,  что в  грудь  вонзались
пули...
     Он вдруг открыл глаза и вскочил на ноги.
     -- А  может  быть, еще  не  хватились, может,  и смена  не приходила,--
вскрикнул Воронов и выбежал на  опушку  кладбища, на вал и, раздвинув кусты,
посмотрел  вперед.  Далеко  перед  ним  раскинулся  горизонт.  Налево,  весь
утопающий в  зелени  садов,  город  с сияющими на  солнце  крестами церквей,
веселый, радостный, не такая темная масса, какой он казался ночью... направо
мелкий лесок, левей его дерновая, зеленая горка, а рядом с ней выкрашенная в
казенный  цвет,  белыми  и  черными  угольниками,  будка,  подле  порохового
погреба.
     Взор  Воронова остановился  на  будке.  Около нее стоял  недвижимо, как
статуя, новый часовой.
     У дверей  погреба  ходил  офицер  и несколько солдат. Офицер осматривал
печати и что-то размахивал руками. Солдаты держали под козырек.
     Воронов  посмотрел на город, на  поляну,  где расстреливали  солдатика,
перекрестился  и ползком, между кустарниками, дрожа  от  страха, добрался до
лесу...
     Перед ним открывалась бесконечная лесная трущоба.
     Воронов обернулся назад и посмотрел в сторону города.
     "Расстрелянию",-- мелькнуло в его уме.
     Он махнул рукой и скрылся в дебрях леса.

        "ОБРЕЧЕННЫЕ"
     i
     На  самом  краю  города  Верхневолжска,  на высоком, обрывистом  берегу
Волги,   стоит   белильный   завод,  принадлежащий  первогильдейному   купцу
миллионеру  Ко-пейкину.  Завод  этот,  состоящий  из  целого  ряда  строений
деревянных  и  каменных,  закоптелых,  грязных  снаружи и обнесенных  кругом
высоким забором, напоминает собою крепость. Мрачно, неприветливо выглядывает
он снаружи... острожным холодом веет от него...
     У  высоких  решетчатых железных ворот  завода бессменно, день  и  ночь,
сидит сторож,  обыскивая каждого выходящего  извнутри  и  спрашивая  каждого
входящего, "зачем?" и "к кому он идет?".
     В один из холодных январских воскресных вечеров холодного 187... года к
воротам завода подходил, или, вернее сказать,  подбегал, молодой  человек, с
интеллигентным лицом,  одетый  в рубище, в опорках  вместо сапог, надетых на
босые ноги.  Подошедший  постучал в  калитку большим железным кольцом, и  на
стук  вышел сторож,  усатый  солдат,  с добродушно-строгим выражением  чисто
русского, курносого лица.
     Что тебе?
     Насчет места... нет ли у вас на заводе...-- под аккомпанемент щелкавших
от холода зубов вымолвил подошедший.
              -- Замерз, босая команда!.. Ну ступай в сторожку, погрейся    уж! -- не    отвечая    на    вопрос,    добродушно сказал солдат, окидывая его взглядом.
     Молодой человек  вошел  в  маленькую  сторожку,  теплую, как  баня,  от
накалившейся железной маленькой печки, и поместился у притолоки.
     Садись к печке, погрейся,-- пригласил его солдат, что и было немедленно
исполнено.
     Ну, пропился, что ли, коли на копейкинские хлеба пришел? Впервой сюда?
     Да,  ни разу еще  нигде не работал,  хоть  с голоду умирай, спасибо еще
добрые люди послали, а то хоть и топиться так впору!
     А сам из каких? Приказчик прогорелый или из трактирщиков?
     Нет,  юнкером на Кавказе  служил,  офицерского чина не получил, вышел в
отставку, приехал сюда место искать и прожился...
     Сторож переменил тон. На  его лице мелькнула улыбка, выражавшая горькое
сожаленье и вместе с тем насмешку.
     Что ж  делать, барин! Не вы первый, не вы по следний! Трудно только вам
будет  здесь без  привычки,  народ-от  мрет  больно! Вот  сейчас подпоручика
Шалеева  в  больницу увезли,  два  года  вытрубил у нас,  надо  полагать  не
встанет, ослаб!
     Неужели рабочим, простым рабочим был подпоручик?
     Эх,  барин!  Да  что подпоручик,  капитан, да еще какой, работал у нас!
Годов  тому назад пяток, будем говорить, капитан был у нас, командир мой, на
Капказе вместе с ним мы горцев покоряли, с туркой дрались...
     Капитан?
     Как есть; сижу я это словно как теперь  в  сторожке... перед рождеством
было дело,  холодно... Вдруг, слышу,  в ворота кто-то  стучится  --  выхожу.
Стоит это он у ворот, дрожит. Сапожонки ледащие, шапчонка на голове робячья,
махонькая,  кафтанишка -- пониток  рваный, тело  сквозь видать,-- не узнал я
его сразу, гляжу, знакомое  лицо, так и хочется сказать: Левонтий Яковлевич,
здравья желаю! Да уж изменился больно
     ен,  прежде-то, при мундире да при орденах, красавец  лихой был, а  тут
осунулся, почернел, опять  и  одежа...  одначе я таки  признал его, по рубцу
больше: на левой щеке рубец был, в Дегестане ему в набеге шашкой  вдарили...
Ну, признал я его и говорю:  "Вашскобродие, вы ли Левонтий Яковлевич?" А я с
ним  в охотниках  под горца хаживал, так все  его  по  имени звали... Любили
больно уж,.. Взглянул ен на меня да как заплачет.
     Здравствуй,--гырт,--Размоляев!--Заплакал   и   я  тут...  Повел  его  в
сторожку, чайком, водочкой угостил...
     И теперь здесь? -- спросил молодой человек.
     Нет, барин, зиму-то он выжил кой-как, а весной приказчика поколотил, ну
его и прогнали;.. Непокорли вый он был! Да и то сказать опять, человек он за
служенный,  а тут мужика-приказчика слушайся! Да и что! Господам офицерам на
воле  жить плохо,  особли во у  хозяев ежели служить: хозяин покорливости от
служащего перво-наперво требует, а они сами норовят по привычке командовать!
Вот нашему брату  не в пример вольготней: в сторожа ли, в дворники --  везде
ходит,  потому нам  что прикажут, без  рассуждений исполняем... Одначе и  из
нашего брата ныне путных мало: как отслужил службу, так и шабаш, домой землю
орать не заманишь, все в город на вольные хлеба норовит! Вон у нас на заводе
все, почитай, солдаты...
     В сторожку вошел высокий, одетый в оборванный серый кафтан солдат.
     Здорово, Капказский, садись! -- приветствовал его сторож.
     Здорово!--молвил вошедший и опустился на лавку.
     Новенький?--спросил он.
     Да,  наш капказец,  юнкарь! --  ответил  Размоляеви вышел  из  сторожки
вместе с барином.
     Вот пожалуйте в контору, там есть  приказчик,  так к нему обратитесь,--
указал он на белое одноэтажное здание с вывеской "контора".
     В конторе за большим покрытым черным сукном столом сидел  высокий рыжий
мужчина. •-- Что тебе? -- Насчет места...
     В  кубовщики,  четыре  рубля в месяц!..  Ванька,  сведи  его  в  третий
номер,-- крикнул сидевший  за столом мальчику, который стоял  у притолоки  и
крутилв руках обрывок веревки.
     Сегодня  гуляй, а  завтра в четыре  утра на  работу! --  крикнул  вслед
уходившим приказчик.
        "II"
     Иван  показал  Луговскому корпус номер  третий,  находившийся  на конце
двора.
     Это  было длинное, желтого  цвета,  грязное  и закопченное  двухэтажное
здание, с побитыми стеклами в рамах,  откуда валил густой пар. Гуденье сотни
голосов неслось на двор сквозь разбитые стекла.
     Луговский отворил дверь;  удушливо-смрадный  пар, смесь кислой капусты,
помойной ямы и прелого  грязного белья, присущий  трущобным ночлежным домам,
охватил Луговского и вместе  с шумом голосов на момент ошеломил его, так что
он остановился в двери и стоял до тех пор, пока кто-то из сидевших за столом
не крикнул ему:
     --  Эй,  черт,  затворяй  дверь-то!  Лошадей  воровал,так  небось  хлев
затворял!
     Луговский  вошел.  Перед  ним была большая  казарма;  по  стенам стояли
столы, длинные, грязные, обсаженные кругом народом. В углу, налево, печка, в
которой были вмазаны два  котла для  щей  и  каши. На котле сидел кашевар  с
черпаком  в  руках и разливал в чашки  какую-то водянистую зеленую жидкость.
Направо, под лестницей, гуськом, один за другим,  одетые в  рваных рубахах и
опорках на босую ногу, толпились люди, подходя к приказчику, который, черпая
стаканчиком из большой деревянной чашки водку, подносил  им. Каждый выпивал,
крякал и садился к столу. Приказчик заметил Луговского.
     Новенький, что ли?
     Да, сейчас нанялся!
     --  Ну,  иди,  пей  водку да садись  ужинать.  Луговский  выпил и сел к
крайней чашке, около которой  уже  сидело девять  человек. Один, здоровенный
молодой  малый, с блестящими серыми глазами, с бледным,  утомленным, безусым
лицом,  крошил  говядину  и  клал  во  щи из  серой  капусты.  Начали  есть.
Луговский, давно не пробовавший горячей пищи, жадно набросился на серые щи.
     Ишь ты, слава богу, с воли-то пришел, как ест!
     В  охотку еще! --  пробормотал  седой  старик с землистым цветом лица и
мутными глазами, глядя на Луговского.
     А тебе и  завидно, ворона  старая!  --  заметил старику крошивший  мясо
парень.
     Не завидно, а все-таки...--  ответил старик, вытаскивая  из чашки кусок
говядины.
     Раз!--раздалось громко по казарме, и парень, крошивший говядину, влепил
звучный удар ложкой по лбу старику.
     Ишь, ворона, все норовит как бы говядинки, а другим завидует!
     Чего дерешься, Пашка?--огрызнулся на парня старик.
     А то, что  прежде отца в петлю не суйся, жди термину: скомандую "таскай
со всем", так  и лезь за говядиной, а то ишь ты! Ну-ка, Сенька, подлей  еще!
--  сказал Пашка, подавая грязному кашевару чашку. Тот плеснул щей и поставил
на стол. Хлебнули еще несколько раз, Пашка постучал ложкой в край чашки. Это
было сигналом  таскать  говядину.  Затем  была  подана  белая пшенная каша с
постным, из экономии, маслом. Ее, кроме Луговского и Вороны, никто не ел.

     Что это никто каши не ест? Каша хорошая,-- спросил Луговский  сидевшего
с ним рядом Пашку. Погоди, брат, недельку поживешь, на ум каша-то не пойдет,
ничего не захочешь! Я, брат, в охотку-то сперва-наперво похлестче твоего ел,
а теперь и глядеть-то на еду противно, вот что!
     Пока  Луговский  ел,  весь народ ушел вверх по  лестнице в казарму.  За
ними,  через несколько времени,  пошел  и он. Вид  и воздух  верхней казармы
поразил его. Это была комната сажен в пять длиной  и сажени  четыре шириною.
По трем  стенам в два ряда, один над другим, шли двухэтажные нары, буквально
битком набитые народом. Кроме того, спали под нарами, прямо на полу. Постели
были у редких. Некоторые располо
     жились на рогожках, с поленом в головах, некоторые раскинулись на полу,
без  всего.  А  пол? Пол был  покрыт,  более  чем в  вершок  толщиной, слоем
сероватой  грязи,  смеси  земли  и  белил. Посредине казармы  горела висячая
лампа,   страшно  коптившая.   Рабочие  уже  многие  спали.  Некоторые  лежа
разговаривали. Луговский остановился, смотря, куда бы лечь.
     --  Эй, новенький, поди сюда, здесь слободно! -- крикнул ему из-под нар
Пашка, растянувшийся  на полу во весь свой  гигантский рост. Луговский лег с
ним рядом.
     Прошло часа три времени,-- вся казарма храпела на разные лады.
     Не спалось только Луговскому.
     Он, облокотясь, с  удивлением осматривал  всю эту  ужасную  обстановку,
этих ужасных, грязных оборванцев, обреченных на медленную смерть и загнанных
сюда обстоятельствами.
     Господи, неужели я совсем пропал! -- невольно вырвалось у него, и слезы
обильным ручьем потекли по его бронзовому, но нежному лицу.
     Будет вам, барин, плакать, бог милостив! -- раздался  тихий шепот сзади
него, и  чья-то громадная,  жесткая, как железо, ручища опустилась  на плечо
Лу- говского.
     Он  оглянулся.  Рядом  с  ним сидел  встреченный им в  сторожке мужчина
средних  лет, геркулесовского телосложения, но истомленный, с земляным лицом
и потухающими уже глубокими серыми глазами. Громадные усы, стриженая  голова
и побритый, но зарастающий подбородок показывали в нем солдата.
     Полно вам, барин, не плачьте,-- участливо сказал солдатик.
     Так я...  что-то грустно... Первый раз в жизни за плакал...-- заговорил
Луговский, отирая слезы.
     Ну вот, так-то лучше! Чего вы! Вот  бог даст  вес  на  придет, на  волю
пойдем... Солнышко... работа вольная на Волге  будет! Что вам печалиться, вы
молодой,  ученый,  у   вас  дорога  широкая.  Мне  о  вас  Размоляев  давечи
рассказывал. Вот моя уж песенка спета, мне и крышка тут!
     А вы давно здесь живете?
     Шестой год по заводам странствую. Лето зимогорю по пристаням, а на зиму
либо к Охромееву, либо к Свинчаткину, либо  сюда. Привык я к  этой работе...
Работа легкая, часов  шесть в сутки, есть вволю, место теплое... ну и манит!
Опять на эти заводы  всегда народ нужен, потому мужик сюда мало  идет, вреды
боится; а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо лентяй, либо никакого
другого  места  не  найдет.  Здесь  больше  отпускной  солдат  работает  али
чиновник,  еже  ли  ему некуда  пристроиться... Вот, супротив вас,  на нарах
долговолосый лежит -- чиновник-пропойца, три года и лето и зиму здесь  около
шляется.  "Секлетарем" наши его  зовут. Получит  жалованье,  пропьет,  опять
живет, да и куда ему идти?  На службу не годится, в другую работу -- силенки
мало,  вот и околачивается. А вот рядом  с  ним, где теперь мальчишка  спит,
офицер жил, да в больницу отправили, умрет -- надо полагать.
     Чем он болен был?
     От  свинцу,  от  работы.  Сперва завалы  делаются,  пишшии  никакой  не
захочется, потом человек ослабнет, а там положили  в больницу, и умер. Вот я
теперь ничего не ем, только чаем и живу, да водки когда выпью при получке...
     А здоровы вы?
     Какое здоров! Еще бы годик-другой протянуть, так и хорошо бы...
     Семья у вас?
     Какая семья  у солдата!  Жена  была  в  мужиках-то.  В  службу  отдали,
одиннадцать годов отслужил, во ротился домой  -- ни кола, ни двора. Жена все
прогуляла без меня, да я и не сержусь на ее. Как же и не гулять, одиннадцать
лет не видались, жить ей без под  держки как? Дело бабье, ну и пошла! Бог  с
ней, я не  сержусь!..  И  сам не без  греха  ведь!  Пришел,  поглядел-- куда
деваться! Для кого жить?! Детишек  не было...  Пришел сюда  вот  да  коротаю
век... Спервоначалу-то,  как и вы, зимой без  одежи пришел, думал ненадолго,
да  так,  видно,  до смерти  здесь и затянулся!..  Ничего, привык больше  уж
некуда...
     Так и я, пожалуй, также... навек здесь...-- искренно вымолвил Луговский
и вздрогнул даже при этой мысли. От солдатика не скрылось  это движение-- Не
бойтесь, барин, бог поможет, ничего, выпу таемся...
     Потом он сразу постарался переменить разговор.
     Ну, барин, вы человек новый, и  я вот расскажу всю нашу работу, то есть
как за нее  приняться.  Вы назначены в кубочную, где и я работаю. У  нас два
сорта рабочих  --  кубочники и печники. Есть еще  литейщики, которые  белила
льют,  так  то особа статья. Печники у печки свинец  пережигают, а кубочники
этот  самый свинец  в товар  перегоняют, и уж  из товара  ли тейщики  белила
льют...  Кубики бывают  сперва-наперво зеленые, потом  делаются серыми,  там
белыми, а по том уж выходят  в клейкие, в  товар. Где  в два месяца выгоняют
кубик в товар, где в три. У  нас месяца  в  два с половиной, потому кубочные
жаркие. Зеленый кубик для  работы самый вредный,  а клейкий самый трудный --
руки  устают,  мозоли будут на руках. Вот  вы теперь  со мной  рядом, будете
заместо  офицера,  который, я  говорил,  в больницу  ушел,  а  кубик остался
клейкий...
     Стало быть, трудно будет?
     Ничего,  я  помогу;  а  теперь, барин,  усните,  завтра  в  пять  часов
вставать, ложитесь.
     Благодарю вас, благодарю! --  со слезами  выгово рил Луговский и обеими
руками крепко пожал руку собеседнику.
     Спите-сь, спокойной ночи! -- проговорил тот, вставая.
     А ваше имя-отчество?
     •-- Капказский--так меня зовут.
     Нет, вы мне имя-отчество скажите...
     Нет, барин, зовите Капказский, как и все!
     Не хочу я вас так называть, скажите настоящее имя...
     Был у меня на Капказе, в полку,  юнкарь, молоддец, словно и вы, звал он
меня "Григорьич", зовите|И вы, если уж вам угодно.
     А вы, Григорьич, кавказец?
     Да, Тенгинского полка...
     Так и я Тенгинского, юнкером служил в нем.
     Эх,  барин  мой  родной,  где  нам  пришлось свидеться!.. Слезы  градом
полились   у  обоих  горемык,  родных  по  оружию.  Крепко  они  обнялись  и
заплакали...
     Милый мой барин, где нам пришлось  встретиться!..-- всхлипывая, говорил
кавказец.
     Чег