гда...
Пойдемте-с,-- и они с Хановым пошли.
     Толпа направилась следом.
     Ханов слышал,  как про  него  говорили: "должно, наниматься",  "актер",
"куда ему, жидок", "не выдержит", "видали мы таких".
     *
     Народные   гулянья  начались.   Девичье  поле   запестрело  каруселями,
палатками с игрушками, дешевыми лакомствами.
     Посередине  в  ряд  выросла  целая  фаланга  высоких,  длинных  дощатых
балаганов с  ужасающими вывескака  на одной громадный удав пожирал оленя, на
другой  негры-людоеды  завтракали толстым европейцем  в клетчатых брюках, на
третьей какой-то  богатырь гигантским  мечом  отсекал  сотни  голов у  мирно
стоявших черкесов. Богатырь был изображен  на белом коне.  Внизу красовалась
подпись: "Еруслан богатырь и Людмила прекрасная".
     "Это, должно быть, я!" -- взглянув на рыцаря,  улыбнулся Ханов, подходя
к балагану.
     Около  кассы, состоящей  из  столика и шкатулки, сидела толстая  баба в
лисьем салопе и дорогой шали.
     _ Это балаган Обиралова? -- обратился к ней Ханов.
     Балаганы с петрушкой, а это киятры!.. Это наши киятры... А вам чево?
     Я актер Ханов, я играю сегодня.
     Тьфу! а я думала, с человеком разговариваю! Балаган тоже!
     "Хорошенькая встреча", -- подумал Ханов и  поднялся четыре ступеньки на
сцену.
     По  сцене, с изящным  хлыстом  в руке и в щегольской  лисьей  венгерке,
бегал Обиралов и ругал рабочих. Он наткнулся на входившего Ханова.
     -- Так нельзя-с! Так не делают у нас... Вы опоздали  к  началу, а из-за
вас тут беспокойся. Пошел-те в уборную, да живо одеваться! -- залпом выпалил
Обиралов, продолжая ходить.
     Ханов хотел ответить дерзостью, но что-то вспомнил и пошел далее.
     -- В одевальню? сюда пожалте... -- указал ему рабочий на дверь.
     Ханов поднял грязный войлок,  которым  был завешан вход  под  сцену,  и
начал спускаться вниз по лесенке.
     сценой  было  забранное  из  досок  стойло,  на  гвоздях  висели разные
костюмы, у  входа сидели солда-чы, которым, поплевывая себе на руки, малый в
казинетовом пиджаке  мазал  руки и  лицо голландской сажей. •чалее несколько
женщин белились  свинцовыми  белила-и  и  подводили  себе  глаза.  Несколько
человек,  уже  подне  одетые в измятые боярские  костюмы, грелись  у УгУна с
угольями. Вспыхивавшие синие языки пламени
     мельком освещали нагримированные  лица, казавшиеся  при  этом освещении
лицами трупов.
     Ханов  оделся также в парчовый  костюм, более богатый, чем у  других, и
прицепил фельдфебельскую шашку, исправлявшую должность "меча-кладенца".
     Напудрив  лицо и  мазнув раза два заячьей  лапкой с  суриком  по щекам,
Ханов вышел на сцену.
     По  сцене  важно  разгуливал,  нося  на  левой  руке  бороду, волшебник
Черномор.   Его   изображал    тринадцатилетний   горбатый   мальчик,    сын
сапожника-пьяницы. На кресле сидела симпатичная молодая блондинка в шелковом
сарафане  с  открытыми  руками и стучала от холода зубами. Около нее  стояла
сухощавая,  в коричневом платье, повязанная  черным платком старуха, заметно
под хмельком, и что-то доказывала молодой жестами.
     Мама, щец хоть принеси... Свари же...
     Щец! Щец!..  Дура!..  Деньги да  богатство к  тебе сами лезли... Матери
родной пожалеть не хотите... Щец!
     Мама,  оставьте этот  разговор...  Не надо  мне ничего,  лучше голодать
буду.
     В публике  слышался глухой шум  и  аплодисменты.!  Обиралов  подошел  к
занавесу, посмотрел в дырочку  на! публику, пощелкал  ногтем большого пальца
по полотну' занавеса и крикнул: "Играйте!"
     Плохой  военный  оркестр  загремел.  У  входа   в  балаган  послышались
возгласы:
     -- К  началу-у-у,  начинаем, сейчас начнем! Наконец, оркестр  кончил, и
занавес, скрипя и стуча,поднялся.
     Началось представление.
     Публика,  подняв  воротники шуб,  смотрела на полураздетых актеров,  на
пляшущих в одних рубашонказ детей и кричала после каждого акта "бис".
     в первый день пьеса была сыграна двадцать три раза
     К  последнему разу Черномор напился до бесчув-|1 ствия; его положили на
земляной пол уборной и игра-| ли без Черномора.
     После представления Ханов  явился домой веселый  рассказал жене о своем
дебюте. Оба много смеялиа
     На следующий  и на третий день он играл в  надеж* де  на скорую получку
денег и не стеснялся. Публика была самая безобидная: дети с няньками в ложах
ипевых рядах и чернорабочие на "галдарее". Последние любили сильные возгласы
и  резкие  жесты,  и  Ханов стался  ИГрать  для  них. Они  были счастливы  и
принимали Ханова аплодисментами.
     Аплодисмент  балагана  --  тоже  аплодисмент. Ханов  старался  для этой
безобидной  публики  и  пожалуй,  в  те минуты  был  счастлив  знакомым  ему
счастьем.
     Он  знал, что доставляет удовольствие публике, и не разбирал, какая это
публика.
     Дети и первые ряды аплодировали Людмиле. Они видели ее свежую красоту и
симпатизировали  ей.  Симпатия  выражалась  аплодисментами.   В  субботу  на
масленой особенно принимали Людмилу.  Она  была  лучше, чем в прежние дни. У
ней как-то особенно блестели глаза и движения были лихорадочны. Иногда с ней
бывало что-то странное: выходя из-за кулис, Людмила должна была пройти через
всю  сцену и сесть на золоченый картонный трон. Людмила выходила, нетвердыми
шагами шла  к  трону, притом  вдруг останавливалась  или садилась на  другой
попутный стул, хваталась руками за голову, и, будто проснувшись от глубокого
сна, сверкала блестящими, большими голубыми  глазами, и шла к  своему трону.
Это ужасно к ней шло. Она была прекрасна, и публика ценила это.
     Ей аплодировали и удивлялись.
     В три часа дня играли "Еруслана" в пятнадцатый раз. Публика переполнила
балаган.
     К  началу! К началу!  --  неистово  орал швейцар  в ливрее  с  собачьим
воротником, с медным околышем на шляпе.
     Появление  Людмилы  встретили аплодисментами.  Она вышла еще  красивее,
глаза ее были еще больше, еще ярче блестели.
     Но  на этот  раз она не дошла до трона. Выйдя из-за  кулис, она сделала
несколько шагов  к  огню  передней рампы,  потом,  при  громе аплодисментов,
повернула назад и, будто на стул, села на пол посредине пустой сцены.
     -- Браво!  Браво! Бис! --  загоготала публика,  принявшая  эту сцену за
клоунский фарс. Явился антрепренер, опустил занавес, и Людмилу унесли  вниз,
в уборную, и  положили  на земляной  пол.  "Простудилась",--  сказал кто-то.
Публика неистовствовала и вызывала ее.
     Акт не был кончен. Начали ставить вторую картину, а роль Людмилы отдали
какой-то набеленной, дебелой полудеве.
     Подняли занавес.  Ханов  вышел  с  фельдфебельской  саблей  в руках  и,
помахивая ею, начал монолог:
     "О поле, поле, кто тебя усеял повсюду мертвыми костями!"
     А кости где?--кто-то протяжно, ломая слова, сказал в публике.
     Ханов невольно оглянулся. В первом ряду сидели четыре бритые, актерские
физиономии,  кутаясь  в меховые воротники.  Он  узнал Вязигина  и  Сумского,
актера казенных театров.
     Браво,  браво,  Ханов!--с  насмешкой  хлопнули  они  в  ладоши.  Задняя
публика,  услыхав аплодисме" ты первых рядов, неистово захлопала и  заорала:
"Бра|во, bis!"
     Баррр-банщика!--проревел какой-то пьяный, покрывший шум толпы бас.
     Ханов  ничего не слыхал. Он хотел  бежать со сцены и уже повернулся, но
перед его глазами встал сырой, холодный, с коричневыми, мохнатыми от плесени
пятнами по стенам номер, кроватка детей и две белокурые головки.
     Ханов энергично повернулся  к картонной голове, вращавшей в углу  сцены
красными глазами, и начал свой монолог:
     "Послушай, голова  пустая, я еду, еду не свищу, а как наеду -- не спущу
и поражу копьем тебя -- я!" --замахиваясь саблей,  декламировал он  дрожащим
го лосом. Это не копье, а полицейская селедка! --  громко, насмешливым тоном
крикнул Вязигин.
     Ханов вздрогнул и умоляюще посмотрел на говорившего.
     Он увидел  торжествующий злобный  взгляд  и  гадкую усмешку на  тонких,
иезуитских губах Вязигина.
     Браво, Ханов,  браво! --  зааплодировал Вязигин, а за  ним  его сосед и
публика
     Ханов затрясся весь. "А жена, а дети:"" -- мелькну-него в голове. Затем
опять  перед глазами  его Вязигин  гадко  улыбался, и Ханов, не помня  себя,
крикнул:
     Подлец! -- и бросился бежать со сцены.
     Публика, опять приняв поступок Ханова  за  входившего  в  роль Руслана,
аплодировала неистово.
     Ханов вбежал в уборную и остановился у входа.
     Посредине пола, на голой земле, лежала Людмила, разметав руки. Глаза ее
то  полузакрывались, то  широко  открывались  и смотрели  в  одну  точку  на
потолок. Подле нее сидела ее пьяная мать, стояла водка  и дымился завернутый
в тряпку картофель.
     Мать чистила картофелину.
     "Я  не  хочу...  не  хочу,  мама...  не надо мне  ваших  бриллиантов...
золота... мы там играть будем... коленкору на фартук... вот хороший венок...
мой венок..." -- металась и твердила в бреду Людмила.
     Что с ней? -- спросил у матери Ханов.
     Сама виновата... Сама. Говорила я... А теперь картошку ешь!
     А, обе пьяные! --  крикнул  Ханов и начал раздеваться. Старуха вскочила
со своего места и набросилась на Ханова.
     Как вы смеете?.. Я сама  актриса... Я  Ланская...слыхали?! Вы смеете? Я
пьяная, я старая пьяница...А она, моя Катя... Ах, говорила я ей, говорила...
Лучшебы было!
     И старуха с рыданиями упала на грудь дочери.
     Та лежала по-прежнему и бредила.
     Слышались слова: венок, букет, Офелия...
     Ханов подошел и положил руку на мраморный, античный лоб Людмилы. Голова
была как огонь. Жилы на висках бились.
     -- Тиф с ней, горячка, а вы -- пьяная! -- всхлипывала мать.
     А   сверху    доносились   звуки   военного   оркестра,   наигрывавшего
"Камаринского", и кто-то орал под музыку:
     Там кума его калачики пекла.
     Баба добрая, здоровая была!..


        "КОЛЕСОВ"
     i
     Почтовый поезд  из  Рязани уже  подходил к  Москве. В одном  из вагонов
третьего класса сидел молодой человек, немного выше среднего роста, одетый в
теплое пальто с бобровым воротником. Рядом с ним лежал  небольшой чемоданчик
и одеяло. Этот пассажир был Александр Иванович Колесов, служивший в одной из
купеческих контор  на юге  чем-то вроде бухгалтера.  Контора  разорилась,  и
Колесов, оставшийся без  места, отправился  в Москву искать счастия. Деньги,
заслуженные  им  в продолжение  пятилетней  службы,  так  и пропали.  Продав
кой-что  лишнее  из носильного платья,  он отправился.  Родственников у него
нигде не было. Отец и мать, бедные воронежские мещане, давно умерли, а более
никого не было нигде.
     Какие мысли роились в голове его!.. Какие планы строил он!..
     "Вот,--  думал  Колесов,--  приеду  в  Москву.  Устроюсь  где-нибудь  в
конторе, рублей  на  пятьдесят в  месяц.  Года два прослужу, дадут больше...
Там,  бог даст, найду себе по  сердцу какую-нибудь небогатую девушку, женюсь
на ней, и  заживем... И чего не жить! Человек я  смирный, работящий, вина  в
рот не беру... Только  бы найти место, и я счастлив... А Москва велика, люди
нужны... Я человек знающий,  рекомендация  от хозяина есть, значит, и думать
нечего".
     Раздался  последний  свисток,  пассажиры  зашевелились-начали  собирать
вещи, и через  минуту  поезд  уже  остановился.  Колесов вышел  из вагона на
платформу  Его  тотчас  окружили  "вызывалы" из  мелких  гостиниц  и  дурных
номеров, насильно таща каждый к себе.  Один прямо вырвал из рук Колесова его
чемодан.
     Пожалуйте-с к нам остановиться,  сударь, номера почти рядом, дешевые-с,
от полтинника-с! Пожалуйте-с за мною...
     Пожалуй, пойдем, если только номера приличные; где ни остановиться, мне
все равно.
     -- Приличные-с, будьте благонадежны, можно сказать, роскошные номера за
эту цену, пожалуйте! И близко-с, даже извозчик не требуется.
     Через  несколько  минут  чичероне  заявил,  указывая  на  меблированные
комнаты:
     Здесь!
     А улица какая?
     Самая спокойная в Москве-с. Дьяковка прозывается.
     В полтинник номеров не оказалось, пришлось занять в рубль.
     -- Самоварчик-с? -- предложил юркий, с плутовскими глазами коридорный.
     Колесов приказал самовар.
     Документик теперь прикажете получить? Документ был отдан.
     Из провинции изволили прибыть в белокаменную?
     Да, из Воронежа.
     По коммерции-с?
     Нет, места искать!
     И  Колесов  рассказал коридорному  причину, заставившую его  прибыть  в
Москву.
     -- Те-кс! --  протянул служитель  и, вынув  из кармана серебряные часы,
посмотрел на них, потом послушал.
     Остановились!  А  на  ваших сколько-с? Колесов вынул золотые  недорогие
часы.
     Ровно десять.
     Так-с! А что намерены делать сегодня?
     Отдохну полчасика, а потом куда-нибудь пройдусь, Москвой полюбуюсь.
     -- Доброе дело-с!
     Коридорный скрылся, а Колесов, напившись чаю, оделся, запер дверь, ключ
от номера взял  с собой и пошел по Москве. Побывал  в  Кремле,  проехался по
интересовавшей его  конке  и, не  зная Москвы, пообедал  в каком-то скверном
трактире  на Сретенке,  где содрали  с 1  него  втридорога,  а затем  пешком
отправился домой, спрашивая каждого дворника, как пройти на Дьяковку.
     Трактир низшего разбора был переполнен посети-  :|  телями. В отдельной
комнатке,   за  стенкой   которой  гремел,  свистя  и  пыхтя,  как  паровик,
расстроенный  оркестрион, сидели за столом две женщины; одной, по-' видимому
еврейке,  на  вид было  лет  за пятьдесят.  Дру- )  гая была еще молоденькая
девушка, строгая блон- ( динка, с роскошной косой и с карими, глубокими гла-
;  зами --  Гретхен, да  и  только. Но если попристальнее | вглядеться в эту
Гретхен, что-то  недоброе  просвечи-  ;  вало  в ее  глазах, и  ее роскошная
белизна лица с  легким '  румянцем оказывалась искусственно наведенной.  Обе
были одеты  безукоризненно. На руках  молодой сверкали браслеты и кольца. На
столе перед ними стояла пол-бутылка коньяку и сахар с лимоном.
     Да!  Сенька  все дело  испортил  своим  дурацким  кашлем!  --  говорила
блондинка.
     Испортил? Как же?
     Да так: сидели мы во втором классе. Подходящего сюжету не было. Вдруг в
Клину ввалился  толстый-претолстый купчина,  порядком выпивши.  Сенька сел с
ним рядом, тут я подошла. Толстяк был пьян и, как только сел, начал храпеть,
отвалившись  на стенку дивана. Сенька  мне мигнул, мы поменялись местами,  я
села рядом  с купчиной, а  Сенька,  чтоб скрыть  работу от публики, заслонил
купца и полез будто бы за вещами на  полочку, а я тем временем в ширмоху  за
лопатошником '. В эту самую  минуту  Сенька и закашлялся. Мощи проснулись, и
не выгорело!  Из-за дурацкого кашля  напрасно  вся работа  пропала. Стоит  с
Сенькой ездить! То ли дело Лейба!
     -- Лейба?  Толст  очень, ожирел, да и работой  нест!  На  выставке и то
попался из-за красненькой!
     Блондинка замолчала, налила по рюмке коньяку, выпила и заговорила:
     Выручи,  Марья Дмитревна, сделай милость,дай рубликов пятьдесят, работы
никакой,  ехать  в дорогу не  с  кем,  с  Сенькой  поругалась,  поляк сгорел
'.Милька...
     Здесь работай!
     Работы  никакой. Сашка номерной давеча мигал что-то  из двери, когда мы
ехали,-- да напрасно, кажись!
     Не напрасно-с, Александра Кирилловна, дело есть!
     Сашка, легок на помине! -- воскликнули обе.
     Как  черт  на  овине,--  раскланиваясь,  проговорил  знакомый  уже  нам
коридорный, прислуживавший Колесову.
     У вас? -- заговорила блондинка.
     У нас! Попотчуйте коньячком-то!
     Пей! -- Еврейка налила ему рюмку, которую он и проглотил.
     Богатый?
     На катеньку есть.
     Мелочь! А впрочем, на голодный зуб и то годится.
     -- Так идет? -- спросила еврейка.
     Так   точно-с!--ответил   Сашка.--  Четвертную   им,   четвертную  мне,
четвертную хозяину и четвертную за хлопоты...
     --За какие хлопоты? -- полюбопытствовала еврейка. А когда  за работу? --
спросила Сашку блондинка, не отвечая на вопрос соседки.
     Сегодня, сиди здесь  пока, а потом я забегу  и  скажу что делать. Затем
прощайте, скоро буду!
     Сашка пожал руки обеим женщинам и ушел.
     Колесов  явился домой  через  полчаса после того, как коридорный  Сашка
возвратился из трактира. Он потребовал самовр, а за чаем Сашка предложил ему
познакомится  с некоторой  молодой  особой, крайне интерес ной,  на что  тот
согласился, и через самое  короткое  время известная читателю  блондинка уже
была  в  гостях  у  Колесова, которого она  успела положительно очаровать. К
двенадцати  часам ночи Колесов,  одурманенный  пивом, настоянным на  окурках
сигар,  так  часто  употребляемым  в  разных  трущобах  для   приведения   в
бесчувствие   жертв,  лежал   на  кровати   одетый,  погрузясь  в   глубокий
искусственный сон, навеянный дурманом...
     -- Барин, а барин!  Вставать  пора! Барин! Двенадцатый час!.. -- кричал
поутру  коридорный, стуча  в  дверь номера,  где  спал  Колесов.  Но тот  не
откликался.
     Колесов проснулся поздно.
     $
     "Посмотрим, который  теперь  час!" -- подумал Колесов,  ища  в  кармане
жилета часы и не находя их...
     "Не  украла  ли их вчерашняя гостья?"  --  мелькнуло у  него в  уме. Он
инстинктивно схватился за бумажник, раскрыл его: денег не было ни копейки.
     Коридорный, коридорный! -- закричал он, отворяя дверь.
     Самоварчик?  Сию минуту  подаю-с!  --  ответил Сашка,  являясь в  номер
Колесова.
     Обокрали! Слышишь!  Обокрали меня! Деньги,часы... Что  мне делать? Ведь
это мое последнее достояние! -- со слезами на глазах умолял Колесов.
     Кого обокрали, помилуйте?
     Меня, меня! бумажник, часы...
     Где-с?
     Здесь, ночью.,.
     Это гостья ваша, наверно. Никто и не видал, когда она ушла...
     Кто же  она, пошлите за полицией, задержатьее! Ведь ты рекомендовал! --
метался Колесов.
     Меня и не извольте мешать! Рекомендовал! Приведете там, да на  служащих
валить! Ишь ты, за полицией... Вы и номеров  не извольте срамить!..  А лучше
убирайтесь  отсюда  подобру-поздорову,  пока  дерзко  ответил  коридорный  и
хлопнул дверью..
     В знакомом же нам трактире,  только в вине его, сидел небритый, грязный
субъект часов вечера.
     В это время в  трактир вошел Колесов, с руке, и поместился  за одним из
соседних стол .
     "Ага,  приезжий!  Попросить  разве  на  ночлег", --  мелькнуло в голове
субъекта. Он подошел к столу, который занял Колесов.
     Позвольте к вам на минутку присесть! -- обратился он к Колесову.
     О, с удовольствием, рад буду! -- ответил последний.
     Подали  чай, за которым  Колесов  рассказал субъекту свое горе, как его
обокрали и как, наконец, попросили удалиться из номеров.
     Денег ни гроша, квартиры нет, -- жаловался Колесов.
     Устроим, не беспокойтесь! Только деньжонок рубля три надо!
     ^  -- Нет у меня. Чемодан бы заложить, да вещишки кой-какие там. Кольцо
было материно, рублей сорок стоило, и то украли.
     Через несколько  времени стараниями субъекта чемодан был заложен за три
рубля, и Колесов уже сидел в одном из трактиров на Грачевке,  куда завел его
субъект, показывавший различные московские трущобы.
     ,,, "У же, ведите меня спать! -- упрашивал его Колесов.
     Спать? Какой там сон, пойдем еще погуляем. Водочки выпьем, закусим.
     Я не пью ничего, кроме пива, -- да и пиво у вас какое-то гадкое.
     -- Спросим настоящего. Хочешь, с  приятелями познакомлю, вон  видишь, в
углу  за бутылкой  сидят!  лолесов посмотрел, куда указывал ему его товарищ.
углу, за столом, сидели три человека, одетые -- пальто, сильно поношенные, а
третий в серую подстежку. Одетый в коричневое пальто, был гигантского роста.
Он пил водку чайным стаканом и говорил что-то своим собеседникам.
     Кто это такие?
     Славные люди, промышленники. Посиди,  а я кним схожу,  надо повидаться!
--  шепнул субъект и быстро подошел к столу, за которым сидели трое. С каждым
из них он поздоровался за руку, как старый приятель, и начал что-то говорить
им,  наклонившись  к стол