учитель.   Он   садился  на   табурет,   потом  опять  вскакивал,   хватал
удостоверение, всматривался в Андрея, опять садился.
     - Извините,  еще вопрос.  Вот чашка, Андрюша очень любит пить из нее,
что здесь нарисовано, на моей стороне?
     - Красноармеец с винтовкой наперевес.  А за ним, как силуэт, партизан
в папахе, с автоматом.
     Учитель хмыкнул и  замолчал.  Молчал  он  так  долго,  что  Андрей  в
смущении начал ерзать на стуле. Наконец учитель спросил:
     - Все-таки объясните.  Если вы сейчас живете там, в 1994 году, то нас
уже нет?
     - Я  потом  вам  расскажу о  проблеме круга  в  темпоральном поле,  -
улыбнулся Андрей, - проблема сложная, сразу не растолкуешь.
     - А сейчас вас интересуют мои идеи? Но как вы узнали о них?
     В  ответ Андрей подробно рассказал о  том,  как  он  приходил сюда  в
детстве,  как проводил здесь почти каждый вечер,  слушая истории о войне и
великих  ученых.  И  однажды  Геннадий Петрович поделился с  ним  каким-то
невероятным предположением -  речь шла о  теории мгновенного перемещения в
пространстве.  Андрей тогда  почти ничего не  понял,  но  осталось чувство
прикосновения к чему-то удивительному и необычайному. Потом рассказал, как
ему  удалось  заразить  уверенностью своего  шефа,  о  своем  институте  и
времени, о великих открытиях и тяжелых проблемах.
     Учитель  слушал,   мрачнел,   и  его  глаза  из  голубых  становились
водянисто-серыми. Когда Андрей закончил, он с видимым усилием произнес:
     - Значит,  вы,  как  я  понял,  специализируетесь на  вылавливании из
прошлого несостоявшихся гениев?  Выходит,  я не состоялся, раз не известен
вам?
     - К сожалению,  ни в одном банке информации никаких сведений нет.  Но
это  ничего не  значит,  Геннадий Петрович,  мало ли  какие обстоятельства
могли  вам  помешать публиковать свои  работы.  Может  быть,  вы  сами  не
захотели этого. Зато они теперь станут известны и в будущем, и в истории.
     - Не  станут,  -  отозвался учитель,  -  это  всего лишь  идеи,  лишь
догадки. Видимо, дальше я не пошел.
     - Что за мрачный тон?  Жизнь прекрасна,  вы еще молоды. Я, кстати, на
десять лет старше вас и все еще оптимист.
     - Верно,  - едва улыбнулся учитель, - теперь вы меня старше. И все же
непонятно,  почему вы обратились ко мне -  никому не известному дилетанту.
Ведь такие путешествия стоят,  по вашим словам,  огромных денег. Почему бы
вам, например, не посетить Эйнштейна?
     - Зачем?  Все, что он мог сделать, он сделал. Разве не безнравственно
просить что-нибудь еще?
     Учитель опять надолго замолчал.  Андрей не  мешал ему.  Вошла Тоня  с
огромным  чайником,   который  в  детстве  почему-то  назывался  "Трумэн",
расставила на столе кружки, сахарницу, вазочку с засохшим на вид печеньем.
Сама села в сторонке на кушетку, поджала под себя ноги и замерла.
     - Пока я могу лишь высказать вам некую преамбулу,  - неуверенно начал
учитель,  -  нечто вроде введения,  которое вы можете принять,  и тогда мы
дальше будем обсуждать более конкретные вопросы, либо не принять - и тогда
нам не о чем больше говорить. Я имею в виду мои идеи.
     - Слушаю.
     - Я  до войны учился на физфаке и  проблемами космических путешествий
заинтересовался  еще  на  первом  курсе.  Прочитал  всю  литературу  -  от
Циолковского и  Цандера до  предвоенных работ по ракетам.  Верил,  что это
единственно возможный путь.  Потом,  в  сорок  третьем был  тяжело  ранен,
несколько месяцев валялся в госпитале,  одно время было очень плохо, врачи
отказались. Моя койка стояла у окна, я много раз переходил из беспамятства
в  сознание и  почему-то чаще всего приходил в себя ночью и видел звезды в
окне.  Постепенно я  научился с  ними общаться.  Что-то происходило с моим
сознанием,  находившимся на  волосок от смерти.  Звезды перестали для меня
быть   безжизненными  огненными  шарами.   Я   ощущал   их   сочувственное
прикосновение,  их  лучи  пробегали  по  моему  лицу,  освежали  и  грели.
Постепенно во  мне зародилось чувство любви -  к  ним,  ко всему миру,  ко
Вселенной.  Это было непохоже на любовь к женщине или ребенку, последняя -
только бледная копия,  жалкий призрак того чувства,  которое я  испытывал.
Это изначальная любовь,  я бы так выразился,  изумительное состояние,  без
этой любви невозможна никакая другая.  Когда мы любим человека,  то мы как
бы только на поверхности любви,  а чтобы достичь настоящей глубины,  нужно
совсем   другое   сознание,   особое   понимание.   И   тогда   весь   мир
переворачивается,  становится живым,  прекрасным,  и  мы  сами  уже  -  не
наблюдатели мира,  а часть его самого.  Только этот мир уже не разделяется
на  планеты и  Галактики,  а  есть  одна прекрасная мелодия,  гармония,  в
которой все есть в тебе, и ты - во всем.
     Потом я  пришел к  идее мгновенного перемещения в пространстве -  оно
становится возможным при достижении такой гармонии.  Как бы вам объяснить?
Есть гипотеза,  согласно которой электрон один во Вселенной, но появляется
в любую минуту, в любом месте, где стараются его обнаружить. Так и любящий
человек,  чувствующий все в себе и себя во всем, может мгновенно оказаться
в любой точке пространства или осознать себя уже существующим в ней.
     Учитель взял  со  стола  папиросу,  закурил,  долго и  сосредоточенно
затягиваясь и не глядя на Андрея.
     - Вот,  собственно, и все, что я пока могу вам сказать, - добавил он,
- а сейчас извините,  у меня срочное дело. Вы подумайте, если тут есть над
чем думать, а завтра заходите, поговорим.
     Андрей еще с полчаса погулял во дворе,  не решаясь отправиться спать,
представил на мгновение,  какое лицо будет у шефа, если он ему расскажет о
преамбуле учителя,  и рассмеялся. Он ничуть не жалел о своей неудаче. Ведь
судьба сделала ему такой подарок - вернула шесть дней юности. И потом, это
неудача для  шефа,  для  института,  но  не  для  Андрея.  Ему по-прежнему
нравилось все,  что  говорил учитель,  нравилось как недостижимое для него
сказочное и прекрасное откровение.
     В темном парадном навстречу качнулась тень.
     - Не бойсь, полковник, это я, - прохрипел Гриша.
     - Ты что тут шастаешь?
     - Извини, погорячился я днем.
     - Ладно.
     - Ссуди червонец до субботы на опохмелку, голова гудит.
     - Нет у меня денег, - Андрей оправился от испуга и говорил твердо.
     - Что  ж,  нет так нет,  -  Гриша пошел к  выходу,  потом обернулся и
сказал с прежней злобой:
     - А твоему учителю я еще сделаю козью морду.
     Андрей, не успев ничего ответить, плюнул ему вслед.
     Вернувшись домой,  он сразу повалился на диван,  спал долго, почти до
полудня,  часто просыпался и  чувствовал себя необычайно хорошо -  оттого,
что он у себя дома,  в детстве,  оттого,  что за окном кричат кошки,  а не
ревут трайлеры, не слышно постоянного мощного гула большого города.
     Поднимаясь к учителю, он встретил Тоню.
     - Геннадий Петрович уехал за город, к матери, будет вечером.
     - А вы, Тонечка, что делаете сегодня?
     - Не знаю, - она пожала плечами и сделала совсем детское лицо.
     - Давайте махнем в  Сокольники,  погуляем.  Я  давно там не был,  лет
тридцать, наверное.
     Тоня согласилась.  Они поехали на трамвае - сначала до Абельмановской
заставы, потом пересели и долго тащились бесконечными улицами и переулками
старых домов  до  самых  Сокольников.  Вагон  был  похож  на  бутафорию из
оперетты,  несмотря на  грозную надпись у  каждого окна "Не высовываться".
Под ним что-то  бряцало и  скрежетало,  он  раскачивался на ходу и  сильно
скрипел.   Народ  наступал  на  ноги,   кондукторша  визгливо  кричала  на
малолетнюю шантрапу, катающуюся на подножках и "колбасе", но Андрей только
блаженно жмурился, подставляя лицо яркому июльскому солнцу.
     - Вы  долго не  были  в  Москве?  -  Тоня прикоснулась к  нему мягким
округлым плечом.
     - Да, очень долго, Тонечка.
     - За границей работали?
     - Нет, - засмеялся Андрей, - я совсем рядом был, где-то здесь, совсем
рядом, но не в Москве, не в этой Москве.
     - Вы  шутите все  время.  Я  люблю веселых.  У  меня дома в  основном
молчат. Сидят по углам, будто их обидели, и молчат. А как выпьют к вечеру,
то песни поют - и тоже унылые.
     Андрей смотрел на ее профиль и все пытался вспомнить, где же она была
в его детстве? Не может быть, что он никогда не видел ее раньше. И от этих
мыслей ему было хорошо и даже как-то тревожно на душе - приятно тревожно.
     Парк встретил их  шумом гуляющей толпы.  Мужчины внимательно смотрели
на Тоню,  потом оглядывались, и это очень нравилось Андрею. Он взял ее под
руку.  По  случаю воскресенья играл  духовой оркестр.  Они  долго стояли и
разглядывали  танцующих.  Оркестр  был  из  ремеслухи,  а  дирижировал  им
маленький курчавый человек с усиками, во фраке, очень похожий на Чаплина.
     - Пойдемте, потанцуем!
     - Что вы, Тоня, стар я уже для танцев.
     - Это вы старый? - засмеялась она.
     Андрей взял ее за руку,  вышел вперед,  потом обнял и хотел прижать к
себе. Она отстранилась.
     - У нас так не танцуют.
     - Да.   Действительно.   Виноват.   А  скажите,  вы  любите  Геннадия
Петровича?
     - С  чего вы взяли,  -  покраснела Тоня.  -  Мне очень жалко Геннадия
Петровича,  он  еще  не  оправился от  ранения.  Он  мне как отец или брат
старший.
     Танцуя,  вернее,  неуклюже топчась на месте,  Андрей подумал,  что за
последние сутки ни  разу  не  взглянул в  зеркало -  может,  он  и  правда
помолодел,  перемещаясь назад во  времени.  Физически он  себя  чувствовал
очень хорошо, как никогда за последние много лет.
     Музыка смолкла.  Андрей потянул Тоню из круга -  хотелось пройтись по
любимым  заповедным местам.  Они  осмотрели  заросли,  где  казаки  обычно
воевали с разбойниками,  потом ларек мороженого, в котором сидела толстая,
очень  добрая  продавщица с  черными усами,  потом  заброшенный,  заросший
травой фонтан -  тут  однажды произошла жестокая драка  с  преображенскими
хулиганами.  Ему  тогда здорово расквасили нос,  но  Андрей и  его  друзья
отступили с честью.
     - Да вот и он, - обрадованно крикнул Андрей.
     Мимо шел долговязый,  огненно-рыжий парень в  кепке и синей майке,  с
папироской в углу рта.
     - Кто?
     - Филька-наган. Он главный у преображенцев, я с ним дрался.
     - С ним?
     - Ну с точно таким же,  - поправился Андрей, - очень похож. Эй, Филя,
иди сюда.
     - Ты чего, дяденька? - остановился тот.
     - Что, брат, небось все хулиганишь, - Андрей пытался говорить строго,
а сам расплывался в радостной улыбке.
     - Да нет, дяденька, я иду себе спокойно, никого не трогаю.
     - Иди, иди, только знай, я за тобой все время наблюдаю.
     Филя недоуменно попятился, а отойдя на приличное расстояние, покрутил
пальцем у виска и бросился в толпу.
     Тоня расхохоталась. Она вообще потом смеялась не переставая - и когда
качались  на  качелях,  и  когда  стреляли в  тире,  непрерывно прыскала в
какой-то забегаловке с надписью "Буфет", куда они зашли перекусить. И было
у  нее при этом лицо зрелой,  очень красивой женщины.  Андрей сказал ей об
этом, а Тоня, чуть смущенно улыбнувшись, ответила, что очень рада этому, и
от такой бесхитростной откровенности у  него почему-то закружилась голова.
Андрей выпил стакан какого-го грузинского вина, и, когда они вышли, голова
закружилась еще сильнее,  может оттого,  что очень давно не пил,  может от
близости Тони,  -  но  только все вокруг стало зыбким,  неотчетливым и  не
внушающим полного доверия.  Березы, например, приобрели розовый оттенок, а
лица прохожих - сиреневый.
     Они  вернулись  на  танцплощадку  и  снова  танцевали,   а  маленький
человечек во фраке,  дирижируя,  время от времени посматривал на Андрея, и
наконец, хитро, заговорщицки подмигнул.
     "Чертовщина,  -  подумал Андрей,  -  во  всем  этом  определенно есть
какая-то чертовщина".
     Они гуляли до позднего вечера,  а потом целовались в подъезде. Андрей
хотел ей  предложить подняться к  нему,  но никак не мог решиться,  сильно
волновался и почему-то начал думать о том, что она намного старше его, что
он любил ее, только не помнит этого, любил еще мальчиком, очень сильно, но
как бы издалека,  понимая ее недоступность и безнадежность своих чувств. А
тут  судьба сделала ему такой подарок,  и  его мальчишеские грезы,  ночные
мечтания вдруг обрели плоть и кровь.
     Проводив Тоню,  Андрей  увидел,  что  окно  у  Геннадия Петровича еще
светится, и рискнул зайти.
     - Вы извините, я так поздно.
     - Ничего,  -  замахал руками учитель,  - последнее время я очень мало
сплю. Хотите чаю?
     Андрей не  помнил,  сколько просидел в гостях,  и спохватился,  когда
начало светать.  Учитель много курил,  все время  заваривал  новый  чай  и
непрерывно говорил, страстно говорил, расхаживая взад-вперед перед окном.
     - Вы  вот  сказали,  что  мои  идеи совершенно не  соответствуют духу
вашего времени.  А по-моему,  наоборот,  - все идет к тому. Ваше ближайшее
будущее  представляется мне  прекрасным,  а  те  проблемы,  о  которых  вы
говорили,  -  совершенно несерьезными. Вы подошли к той черте, когда почти
все  скоро  будет  казаться  несерьезным.  Несерьезны  мощные  комбайны  и
гигантские авиалайнеры, несерьезны огромные магазины и электромобили. И уж
совсем несерьезны ракеты,  рвущие озонный слой земли. Несерьезна сама игра
в технику. Техника многое может усилить - наступательность, агрессивность,
жадность.  А  все хорошее в  усилении с ее помощью не нуждается.  Серьезна
только любовь, память детства, серьезно ожидание чуда.
     Андрей тоже накурился,  мучила изжога,  глаза слипались. Он буквально
падал головой на стол,  и временами голос учителя доносился до него словно
через толстый слой ваты. Когда он брал себя в руки, заставлял сидеть прямо
и  вразумительно отвечать,  то  окружающее все  равно казалось нереальным,
фантастическим,  просто невозможным - учитель, дымящийся "Трумэн" на столе
и ночной, пьянящий воздух юности, вливающийся в окно.
     "Ничего этого нет, потому что не может быть", - думал он.
     - Я  завидую  вам,  смертельно завидую,  - уже в коридоре,  провожая,
шептал ему учитель,  боясь разбудить соседей, - десять-двадцать лет - и вы
достигнете  такого  понимания  смысла  бытия,  что  ваша  жизнь радикально
изменится. Вам не хватает только любви, той любви, о которой я вам говорил
вчера.  Только  через нее человек достигнет совершенства.  Помните,  как у
Павла о любви - "мы  отчасти  знаем  и  отчасти  пророчествуем,  когда  же
настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится".
     Оставшиеся четыре дня пролетели,  как один. Андрей почти не спал. Дни
и  вечера  он  проводил  с  Тоней,  а  ночи  -  с  учителем в  бесконечных
разговорах.  Он был влюблен в Тоню,  в Геннадия Петровича, в Москву, любил
весь этот нелепый,  неуклюжий мир с  его мрачными коммуналками,  огромными
очередями, толпами плохо одетых людей и дурацкими кинофильмами. В кино они
ходили  каждый  день  и,   сидя  в  последнем  ряду,  робко  и  безудержно
целовались,  словно им было по шестнадцать лет.  И  все это время в Андрее
росло ощущение хрупкости времени,  в  котором он оказался.  Словно дорогая
старинная люстра висит на тоненьком гвоздике,  еще секунда - и она рухнет,
зазвенит,  и  все  вокруг  погрузится  во  тьму.  Впечатление  было  таким
явственным, что Андрей старался тише говорить и не делать резких движений.
Оно  еще  более  усилилось  двумя  встречами  -   сначала  с  Чаплиным  из
Сокольников,  тот шел навстречу,  правда,  на  этот раз не во фраке,  а  в
потертом  пиджачке,   и  опять  таинственно  подмигнул.  А  потом  в  окне
проезжавшего троллейбуса он  увидел свою сослуживицу из  соседнего отдела.
Андрей машинально махнул ей  рукой,  но  она  смотрела куда-то  мимо и  не
заметила.
     Он приходил домой под утро,  валился на диван и тут же засыпал, успев
только подумать:  "Какой странный окружает меня мир. Словно сон. Давнишний
детский сон.  И,  несмотря на мои усилия, он все-таки разваливается. Жаль,
что опять не посмотрел в зеркало".
     Он  даже  не  подозревал  раньше,  что  способен  на  такую  сильную,
безоглядную любовь.  Тоня была молода,  красива, умна, но что-то еще в ней
было неуловимое,  что и  составляло самую суть и  что никак не  мог понять
Андрей,  и от этого еще сильней любил.  Иногда ему казалось, что Тоня и не
любит его вовсе,  вернее,  совсем не так любит,  как он ее,  а  так,  как,
например, природа могла бы любить свое непутевое, заблудшее создание.
     - Знаешь, - говорил он, - иногда мне кажется, что я живу не здесь, не
в этом времени, а где-то далеко-далеко в будущем. И мне там очень плохо.
     - Почему? Ведь с каждым годом жизнь становится лучше?
     - Нет,  не  становится.  Мне кажется,  что нам там очень плохо,  хотя
далеко не  все это понимают.  Мы  несемся куда-то,  быстрее и  быстрее,  и
страшно,  как будто впереди пропасть,  и  не  можем остановиться.  Бросаем
удочки в  прошлое,  чтобы зацепиться там,  стать на  якорь,  но  ничего не
получается.  Мы выдергиваем из прошлого умных людей, но они не в силах нам
помочь. Мы им кажемся сумасшедшими, а они нам - наивными простаками.
     - А Геннадий Петрович? Он тоже был бы в то время простаком?
     - Не знаю, наверное.
     - Какие странные фантазии. Ты, наверно, много работал и сильно устал.
     - Как бы  ни  была развита техника,  -  говорил ему в  последнюю ночь
учитель,  наклоняясь над  столом  и  впиваясь в  Андрея  своими  грустными
глазами,  -  какую бы защиту от стихии человек не изобрел, рано или поздно
он осознает,  что ни техника,  ни наука,  ни все общество в целом не имеют
никакого значения,  когда остаешься один на один с  ночью,  Вселенной,  со
своим подсознанием, когда надо решить самый важный в жизни вопрос.
     Андрей спустился на свой этаж,  ему было грустно и хотелось плакать -
может,  от безмерной усталости,  а  скорее -  оттого,  что завтра он снова
уйдет в свое четкое,  как коридор в институте, будущее, оставив позади это
прекрасное и запутанное время.
     - Но  все-таки что  в  нем  прекрасного?  -  вслух спросил он  себя и
распахнул окно на площадке. - Чем оно так держит меня?
     Луна,  огромная,  яркая,  плыла,  слегка  задевая  верхушки  замерших
тополей и подсвечивая их желто-синим рассеянным светом.
     "Вероятно,  тем,  что  здесь  еще  не  порваны связи с  живым смыслом
существования.  А пока эти связи не порваны, люди в глубине души спокойны,
какой бы судорожной и нервной ни была бы их внешняя жизнь.  Люди надеются,
что скоро настанет счастливая жизнь,  верят в  то,  что человек по природе
своей добр и существуют простые очевидные законы, которые всем управляют".
     Тишина стояла,  как  вода  в  глубоком колодце.  Андрей услышал,  как
стучат часы на руке.  И тогда ему показалось,  что еще один миг,  еще одно
усилие -  и что-то необратимо изменится в нем, ему откроется тайна Тониной
любви,   тайна   самого   себя,   заброшенного  сюда   и   заблудившегося,
потерявшегося в своих воспоминаниях и чувствах.
     Услышав шорох за спиной, он обернулся. Тоня стояла у его дверей.
     - Ты что?
     - Я не хотела заходить к Геннадию Петровичу, ждала тебя здесь.
     Не зажигая света, они прошли в комнату.
     - Давай немного поспим, у меня голова чугунная.
     - Ты спи, а я посижу, посторожу твой сон.
     Он  лег  и  стал  всматриваться в  ее  силуэт на  фоне окна,  пытаясь
разглядеть лицо, но ничего не было видно.
     - Знаешь,  Геннадий Петрович вовсе не  из  прошлого,  а  из будущего.
Время его еще не настало.
     - Спи, спи, - она положила ему руку на голову.
     Андрей  закрыл глаза,  и  его  сразу  подхватило,  понесло куда-то  в
зыбкую,  упругую темноту. Но сквозь сон он чувствовал, как Тоня гладит его
по голове, и даже как будто слышал, что она говорит ему:
     - Когда ты  снова приедешь сюда,  нас  уже не  будет -  ни  меня,  ни
Геннадия Петровича.
     - Ка