а двух бледных
земляных червей, и облизал их кончиком языка.
     - Нет... - признался он, - дурман-трава не дает сытости... И не заменяет воду...
     - Зачем же ты тогда дышал дымом? - неожиданно улыбнулся Судья, как бы приглашая
всех членов Общины - и своего Сына тоже - посмеяться вместе с ним. - Зачем же ты
занимался таким пустым и глупым делом?
     - Дурман-трава дает... дает успокоение! - заторопился вдруг Кривоног, мотая тяжелой
головой на тонкой шее. - Когда вдыхаешь дым... сначала устает язык... Но когда этот дым
глотаешь... - кадык у него дернулся, - когда... это самое... глотаешь долго... наступает
успокоение...
     - Успокоение дает только окончательный уход из этого мира, - прервал его Судья. - Я
хотел помочь тебе преодолеть заблуждение! Впрочем, продолжай... если можешь, - добавил
он после едва заметной паузы. - Члены Общины слушают тебя.
     - И возникает... возникает легкость! - вдруг закричал Кривоног. - Вам этого не понять!
Вы все такие... такие... правильные! Легкость, как будто у тебя вырастают крылья и хочется
взлететь... - Он невольно приподнялся на цыпочках, вытянувшись вверх насколько мог на
своих искривленных ногах. - И лететь над землей! И становится хорошо... Вам этого не
понять!
     - Почему же не понять? - возразил Судья. - Здесь собрались разумные взрослые люди.
Все они обрабатывают землю, и производят еду, и воспитывают детей. И все они прекрасно
знают, Кривоногий... - тут голос его вдруг сразу достиг небывалой звучности и мощи: - И
все они, взрослые и разумные люди, прекрасно знают, что человек не должен летать! Он
должен твердо стоять и ходить по земле, которую он обрабатывает! И нам не нужна твоя...
твоя легкость, Кривовог! Это - опасная легкость, ибо труд на нашей земле - дело тяжелое!
     - А если ему это дело... это занятие... просто нравится?! - вдруг пронзительно
заверещала низенькая, приземистая, сильно перекошенная на один бок женщина с абсолютно
безволосой шишковатой головой. Из-за этой лысой головы ее в селении звали Голышихой.
     - Что значит: нравится? - переспросил Судья, почти не повышая голоса, пристально
глядя при этом вопросе в пустые, круглые, как речные камешки-голыши, глаза женщины. Та
повела зрачками в разные стороны, но из ее рта, как из раструба, продолжали вылетать
слова:
     - А так! Нравится - и все!
Толпа затихла: всех интересовало, что же ответит Судья на такой неожиданный
аргумент в публичном споре. Судья-Отец покачал головой:
     - Кривоногий - не одинокий волк, выгнанный из стаи. Он - член нашей Общины и
владеет частью нашей земли. Члену Общины должно нравиться только то, что полезно
Общине. Иначе... - твердо и почти без нажима в голосе подвел итог Судья, - иначе нам не
выжить! Ты понимаешь это, женщина?
     Голышиха в растерянности промолчала...

     - Итак, мы выслушали тебя, Кривоногий! Теперь слушай, что скажет суд Общины! -
Голос Отца легко перекрыл шум толпы и все другие звуки. Казалось, даже ветер, шумящий в
густой листве, притих, чтобы выслушать приговор.
     - Землевладельцы, члены Общины! Вы знаете: Закон есть Закон. И он гласит: любой
член Общины, по свободному праву владеющий наделом плодородной земли и
использующий ее не для производства продуктов питания, а для дурманящих или вредящих
Общине растений подвергается смертной казни. Ты ведь знал об этом Законе, Кривоногий?
     - Да, я знал... - измученно простонал подсудимый, опустив тяжелые руки вдоль
туловища и бессильно подрагивая кистями. - Я знал... но я... я - забыл... Я хотел... только
попробовать! Тяжелая жизнь... Хотел легкости... Глотнуть... вдохнуть хоть немного
легкости...
     - Лишите его жизни, привязав за горло к ветке Священного Дуба! - выкрикнул
Отец?Судья. - Таково решение суда, ибо Закон есть Закон!
     - Пошли, Кривоног! - сказали разом двое Стражей Порядка и ткнули осужденного в
бока, но на этот раз не рукоятками, а остриями своих ножей. Кривоног сделал неловкий шаг,
споткнулся и повалился наземь. Раздался протяжный, заунывный вой. Приговоренный к
смерти, извиваясь по земле, как большая придавленная сапогом гусеница, вопил на одной
безостановочной жуткой ноте. Это было страшнее даже, чем волчий вой в пустынных
заснеженных полях под гулким лунным небом в долгую морозную ночь.
Крепкие руки исполнявщих приговор поставили его на ноги и подвели к Дубу Совета.
Дуб, особенно если он могуч и испытан многими веками, почти всегда одинок. Деревья
в садах стоят шумной толпой и радуются, полные цветов и плодов. Этот дуб был суров, и на
его ветвях созревали поистине страшные плоды...

     - Большинство - за смерть! - Судья внимательно смотрел на поднятые вверх руки. -
Кривоног не имеет собственного Источника Жизни, поэтому раздела имущества не будет...
Его хижину сможет занять любой нуждающийся в отдельном жилье. Приступайте! -
приказал он своим помощникам. - Воля селения да будет исполнена!
И уже выходя из круга, обратился к женщине:
     - Ты оказалась не права, Голышиха, - спокойно сказал Отец. - Ты не права...
На шею Кривонога накинули крепкую петлю из пеньковой веревки. И когда
исполнители приговора ушли, на крепкой ветви старого дуба, горизонтально простертой над
землей, остался висеть тяжелый сморщенный плод из смрадной человеческой плоти.
Вдобавок, Кривоног обильно обмочился, и от него остро и противно пахло...
Десятка полтора тощих собак с клочкастой шерстью и выпирающими ребрами, подняв
кверху узкие морды с ощеренными клыками, выли, собравшись в кружок под висящим
телом. Тело слегка раскачивалось от слабого ветра. Собаки выли...

        "ДЕТИ"

     - И-ли-я-а-а! - позвали Мальчики за дверями хижины. - И-ли-я-а-а!!
Он узнал голоса своих друзей и выглянул наружу, с лицом, розовым от огня очага.
     - Что случилось?
     - Бежим! - закричал Иван.
     - Только скорее! - позвала и Марья.
     - Да в чем дело? Сегодня я все равно не смогу играть...
     - Короткоручка... - начал было Иван своим грубым, или, как говорили ребята, -
"толстым" голосом, но Марья его перебила:
     - Она... она плачет.
Марья пропищала свое сообщение встревоженным голоском, тоненьким, как писк
болотного комарика.
     - А мы к ней боимся, - проговорил Иван.
     - Ее фазер швыряет в нас камнями, - тоненько пропела Марья. - Всякий раз, как
увидит...
     - Да... - подтвердил Иван. - И еще грозится убить Короткоручку.
     - А где он сейчас? - озабоченно спросил Мальчик. - Я бы тоже не хотел сталкиваться с
ним...
     - Он ушел... - буркнул Иван.
     - Еще вчера... - пояснила Марья. - Или даже позавчера. Может быть, у Короткоручки
нет еды?
     - Уж очень она скулит... - добавил Иван.
     - Я взяла лепешку... - сообщила Марья. - Сегодня - мой день! - И она весело
улыбнулась...
     - Хорошо. Я сейчас...
Илья подбросил хвороста в топку, аккуратно прикрыл огонь заслонкой и только после
этого двинулся вслед за Иваном да Марьей.

     Мальчик, конечно, и без того заметил, что нынче у близнецов - день Марьи: на них
была юбка из пестрой, в полоску, ткани. Ничего не поделаешь, сегодня Ивану приходилось
терпеть. Но он был, в общем, покладистым парнишкой, хоть и обладал грубым и хриплым
голосом взрослого мужчины. А Марья - та вообще была добрая и славная герла... Поэтому
Иван снисходительно позволял сестре частенько руководить их действиями, и тогда она
заставляла его надевать юбку. Вот как сегодня... А так они обычно бегали в штанах, почти
таких же, как у Мальчика, - домотканных и крашеных вручную их матерями.
Добежали они быстро: хижина Короткоручки находилась за перегибом, на другой
стороне холма, ближе к его вершине.
     ...За дверью действительно слышалось слабое поскуливание, жалобное, похожее на
щенячье. Но было ясно, что это не собака: собака, конечно, учуяла бы их и стала лаять. Тем
более, что на Ивана да Марью собаки лаяли почти всегда и с каким-то особенным,
остервенелым удовольствием. Впрочем, - что еще оставалось делать собакам?!
Мальчик постучал раз, потом другой. Поскуливание внутри хижины стало громче, но
никто не ответил. Иван да Марья остались сторожить снаружи. Он толкнул плотно
пригнанную дверь плечом и увидел Короткоручку. В глазах ее стояли слезы, и она, словно и
вправду брошенный хозяевами щенок, невнятно пробормотав что-то жалобное, поманила его
войти.
     Она так же, как и Мальчик, сторожила огонь под Источником Жизни. Оглядев жилище,
где не было никого из взрослых, он сразу понял, в чем дело и почему маленькая соседка
скулила. Она звала на помощь: огонь в очаге под котлом погас. Видимо, девочку сморило
долгое монотонное дежурство и она заснула...

     ..."Короткоручкой" ее в селении прозвали по самой простой, наглядной причине: ручки
у нее, действительно, были слабы, словно бледные стебли картофеля, проросшего в подвале,
и совсем-совсем коротки. Они вяло свешивались по бокам ее плоского туловища и
заканчивались примерно там, где у нормальных людей находится локтевой сгиб. Правда,
пальчики Короткоручки, тонкие и белые, как ночные червячки, могли брать какую-либо
нетяжелую вещь - иглу или ложку, но руки ее не могли соединиться для какой-нибудь
совместной работы: так, их длины не хватало, чтобы девочка могла сложить ладошки
ковшиком и умыться...
     И она не могла пользоваться средствами для добывания огня - кремнем, и кресалом, и
трутом, потому что не могла держать в руках эти предметы одновременно. Да и сил, чтобы
крепко ударить кресалом по кремневому обломку, в ее пальцах недоставало тоже...
В том, что почти священный для каждого жилища огонь погас, никакой особенной
трагедии не было: каждый мальчик в селении, не говоря, разумеется, о взрослых, умел
разжечь огонь. Но Короткоручка боялась, что в приемном баке окажется мало перегнанной
воды, которой может не хватить на вечернюю еду ее семье, и за это упущение ее сильно
накажут.
     Мальчик сноровисто и быстро сначала приготовил разжежку: несколько сухих
травинок, кусочек мха и тончайшие стружки, а над ними шалашиком поставил несколько
лучинок. Потом он взял в левую руку лежащий на полке под очагом увесистый кусок
светлокоричневого, с красными прожилками, камня, прижал к нему большим пальцем
фитиль-трут и сильно ударил железным бруском-кресалом по зазубренному краю камня. И
ударил так ловко, что сразу же брызнул снопик ярких осколочков-искр. Одна услужливая
или наиболее шаловливая искорка попала на кончик фитиля и тот стал тлеть. Мальчик
осторожно раздул слабый огонек до размеров ногтя на большом пальце, потом поднес
горячее пятнышко к травинкам и мху. Бледный, почти незаметный поначалу огонек быстро
пробежал по сухим стебелькам и передался стружкам, затем - лучинкам...
Мальчик оглянулся. В глазах Короткоручки заплясали два живых огонька, два
маленьких костерика, и по ее почти бескровным губам пробежала, как бледный огонек,
легкая невесомая тень улыбки. Она не могла бы, как иные дети, захлопать от радости в
ладошки: ведь ручки ее никак не могли соединиться для совместных действий. А как
известно, одной рукой в ладоши не ударишь...
Она только протянула свою куцую слабую лапку дикого зверька к голове мальчика и
ласково погладила его по волосам. Говорить она не умела, но скулила весьма выразительно и
в общем понятно...
     Мальчик принял ее движение без особенной радости, но достаточно спокойно. В
селении давно привыкли к уродцам и мутантам. Время от времени рождались дети вообще
без рук, или на ногах у них насчитывалось пальцев гораздо больше, чем необходимо, - по
шесть и больше, длинных, гибких и необычайно цепких... Появлялись на свет и безглазые -
не слепые, а дети с плоскими лицами, на которых глазные впадины были затянуты тонкой,
но сплошной кожей...
     А у соседского мальчика-ровесника, с которым доводилось играть, не было ноздрей, и
нос его состоял только из одного треугольного хрящевого выроста с черным провалом над
губами. И из этого отверстия все время стекали на губу тягучие зеленые сопли...

     Мальчик очистил руки от жирной трутяной сажи, вытерев их сначала о земляной пол, а
затем - о собственные штаны: просить воды в чужом доме для того, чтобы помыть руки, не
полагалось...
     - Ты чего здесь вынюхиваешь, гаденыш? - раздался вдруг за спиною Мальчика
звероподобный рев. - Думаешь, раз ты - сын Судьи, так можешь являться в каждый дом без
приглашения?!
     Мальчик вздрогнул от невольного испуга. Этот рев возникал из глотки отца
Короткоручки, - огромного, толстого и словно бы задыхающегося от собственного голоса.
Однако, он обладал удивительным свойством двигаться совершенно бесшумно, подобно
осторожному дикому зверю... Девочка невольно даже присела от страха, пытаясь защитить
голову руками.
     Хозяин хижины подозрительно переводил взгляд с девочки на Мальчика, но не мог ни
к чему придраться: все было в порядке, и веселый огонь в очаге скользил легкими бликами
по его мокрому от пота лбу...
     - Так чего тебе здесь надо? - снова проревел хозяин. - Небось, выпрашивал плошку
чистой воды?! Смотри у меня! - и он поднес к самому носу Мальчика угрюмый грязный
кулак и повертел им из стороны в сторону. - Нюхал такой цветочек, хе-хе-хе? А? Будешь
клянчить воду, - придется тебе познакомиться с ним поближе!
Короткоручка совсем съежилась на полу у самого очага и казалась не живым
существом, а кучкой серого тряпья, кое-как сваленного хозяйкой для того, чтобы вытирать
ноги...
     - Я не просил воды, - твердо произнес Мальчик. - Наш Источник Жизни работает
вполне исправно! Я просто зашел по дороге, - мне показалось, что Короткоручка плачет...
     - Ну и что из этого?! Тебе-то какое дело, плачет она или не плачет?
     - Отец говорит, что дети не должны плакать... - сказал сын Судьи и лекаря. - Если
ребенок плачет, значит, с ним что-то не в порядке...
     - И что же было не в порядке? - на полтона ниже осторожно спросил толстяк.
     - Ничего... - деликатно ответил Мальчик, не желая выдавать оплошность
Короткоручки. - Я убедился, что все в порядке. И как раз собирался идти домой...
     - Вот и вали отсюда, пока я тебе не намял бока как следует! - буркнул хозяин хижины,
пинком ноги открывая тяжелую дверь. - И держись от девчонки подальше!
     - Мы же - соседи... Мне трудно быть очень далеко... - напомнил Мальчик и,
обернувшись на пороге, добавил вежливую взрослую формулу:
     - Да не иссякнет вода в вашем доме!

     Иван да Марья ждали его, спрятавшись за изгородью в ольховых кустах. Они дружно
высунули головы.
     - Ну, как там? - с извечным женским любопытством спросила Марья.
     - Мы не слышали, когда он подошел, - виновато признался Иван. - Хорошо, что ее
фазер нас не заметил! А то он жутко пузырится, когда нас видит!
     - И называет "двухголовым выродком"... - засмеялась Марья.
Мальчик невольно улыбнулся, слушая, как бойко и весело разговаривают "Иван-да-
Марья" - два близнеца, точнее - две головы на одной шее и на общем туловище. Прочие
ребята в селении их тоже любили, и бегали в одном табунке за топливом к камышовому
болоту. И вместе играли в кости и шарики. Честно сказать, ребятам даже нравилось, когда в
игре обе головы, бегущие на двух ногах, дружно верещали сразу на два голоса - их ведь и
различали-то друг от друга главным образом по голосам: грубому и тоненькому...
А вот их мать, когда они родились, хотела с горя и страха повеситься, а потом - ничего.
Притерпелась... Мало ли что нынче бывает?!

        "ДОРОГА В ГОРОД"
     ...Низкорослая, но выносливая гнедая кобылка, тихо попердывая и вяло отмахиваясь
хвостом от мух, трусила по пыльной проселочной дороге. Мухи были крупные, - величиной
с доброго шмеля, но из-за холодной погоды не очень назойливые.
Деревянная повозка время от времени сильно подпрыгивала на каменистых
неровностях дороги или накренялась в выбоинах, и тогда Отец бросал быстрый взгляд на
мешки и кули, уложенные сзади. Груз был драгоценным: молотое на водяной мельнице
зерно последнего урожая и свежее мясо - свинина и баранина.
За их телегой тянулись еще десятка полтора подвод: в одиночку никто не решался
ездить по торговым делам. Крепко и вкусно пахло конским потом, сбруей, дегтем от
колесных осей. Сзади и спереди обоза на рослых выносливых трехлетках двигались боевики
с арбалетами и колчанами, полными стрел. У многих были даже длинные прямые стальные
тесаки, но у большинства - оружие ближнего боя: засапожные ножи и крепкие палицы из
дубовых корневищ с вбитыми в них шипами, - страшное оружие, когда боевики сходились
врукопашную с бандами грабителей, жаждущих поживиться за счет сельских жителей.
Боевиков - как правило, молодых, сильных парней, еще не обремененных личным
хозяйством и семьей, - нанимала Община за специально оговоренную плату. Эта плата -
особенно в пору осенней торговли - была довольно значительной, но в целях безопасности
на нее всегда решались старейшины селения...

     ...Но вот по сторонам дороги потянулись заросли бурого кустарника и деревьев. Этот
лес, конечно, нельзя было назвать ни диким, ни заповедным. В нем негусто росли
чахловатые кривые сосенки с блеклой вялой хвоей и узловатые, перекрученные ели с
желтеющими верхушками.
     Стволы с трудом пробивающихся к солнечному свету деревьев иногда до половины
человеческого роста заваливали отбросы предыдущих столетий. Чего здесь только не было!
Глыбы железобетонных строительных панелей с выпирающей рыжей арматурой, большие
фарфоровые изоляторы, сплющенные банки из-под консервов и пива, обрывки яркой
рекламной фольги, битое стекло, залежи пластиковых пакетов, куски гнилого кирпича,
нейлоновые емкости, обломки каких-то неведомых механизмов, треснувшие силиконовые
бутылки, выбеленные временем осколки волнистого шифера, черепицы, керамических труб
и прочего гниющего и ржавеющего мусора громоздились пестрыми кучами или растекались
вязкой чернеющей массой... При малейшем дуновении даже самого слабого ветерка в ноздри
ударял омерзительный тошнотворный запах: из леса несло, как из необозримой выгребной
ямы.
     Отец, чуть-чуть приподнявшись, оглядел обочины дороги, задержался взглядом на
придорожном кустарнике и, освободив руки, закрепил вожжи за передок телеги, поудобней
расположив на коленях арбалет...
     И чутье его не подвело. Вдруг из кустов молчаливыми бесшумными силуэтами на
дорогу метнулись три полуволка и вожак бросился на лошадь, пытаясь вцепиться ей в холку.
Но почти одновременно с прыжком первого, самого крупного, полуволка задребезжала
освобожденная от защелки тугая тетива арбалета: тяжелая короткая стрела, пущенная Отцом,
вонзилась в бок зверю, под лопатку, туда, где среди его грязной свалявшейся шерсти белело
странное голое пятно. Словно бы когда-то на бок полуволка плеснули кипятком... Как будто
мишень... И мишень эта сразу же окрасилась кровью, и полуволк, издав не то лай, не то хрип,
не то кашель, - покатился в дорожную пыль. Двое других на какое-то мгновенье
приостановились, словно бы в раздумье перед своим прыжком, присев на своих сильных,
худых, но жилистых лапах.
     - Что же ты, сынок? Стреляй... - совершенно будничным тоном, ничуть не повысив
голоса, сказал Отец Сыну, одновременно успевая вложить в желобок арбалета новую стрелу
и прицеливаясь. Отец выстрелил на какую-то долю секунды раньше Сына - и снова попал,
судя по визгу второго полуволка. Мальчик же выстрелил торопливо - и промахнулся: от
неожиданности у него дрожали руки. Но подскакавший боевик достал третьего полуволка
тяжелым цепом-кистенем, и тот с парализованными задними ногами пополз через дорогу,
скуля и подвывая. Следующая повозка переехала его своими колесами. Лошади храпели и
ржали от запаха дикой крови...
     - Сбегай, выдерни стрелы из трупов! - все так же спокойно велел Отец. - Не гоже
разбрасываться добром...
     Мальчик соскочил с повозки и, на ходу доставая нож, побежал к убитому зверю с
белым пятном на боку. Стрела ушла глубоко в мясо. С усилием пропоров шкуру, Мальчик
сделал разрез вдоль ребер на еще мягком теле животного и засунул руку в теплую рану,
чтобы нащупать и извлечь зазубренный наконечник стрелы. Рану сразу же наполнила
липкая