о больше не будет. Это -
тишина на сто лет. Но мир погибнет от этой тишины. Не  сейчас  -  лет  через
сто.
     Моя комната представляла в  то  время  довольно  странное  зрелище.  На
пространстве восьми метров собралось,  стул  к  стулу,  трое  человек  одной
непрерывной линией - Сабит Муканов, я и наша машинистка Эмилия Ивановна. Все
трое мы занимались одним и тем же. Переводили  роман  Муканова  "Сыр-Дарья".
Работа шла конвейером. Муканов прямо с листа рукописи диктовал  подстрочник,
машинистка тут же печатала, а вечером я тоже  с  листа  диктовал  ей  первый
вариант перевода.  А  потом  ночью  сидел,  марал,  правил  и  ранним  утром
передиктовывал снова. Затем еще раз, а когда что-то заедало, то и третий,  и
четвертый раз.
     Работали мы бешено, и бедная Эмилия Ивановна уходила к  себе,  шатаясь.
"Я и во сне все печатаю, - жаловалась она, - все бегут  строчки  и  строчки,
пока не закричу и не проснусь, ведь это же с ума сойти, по пяти раз печатать
одно и то же". Все это так, конечно, но сбавить темп мы просто не могли: как
и всем в это время, автору нужно было во  что  бы  то  ни  стало  поспеть  к
каким-то там срокам.
     И вот в это поистине  сумасшедшее  время,  четвертым  в  эту  крошечную
каморку, почти бокс, вселился Иткинд, да не один, а с высокой тумбой, ведром
и столиком. Словом, со всеми приспособлениями скульптора.
     Он вдруг задумал лепить Муканова. Просто однажды утром, когда  меня  не
было, зашел ко мне, посидел в уголке  на  кровати,  посмотрел,  как  диктует
Муканов, как печатает машинистка, и неожиданно сказал: "Слушайте, я вас хочу
сделать". Муканов с любопытством посмотрел на него, кто такой Иткинд, он  не
знал.
     - Как же вы меня сделаете? - спросил он.
     - А из глины, - ответил Иткинд.
     - Значит, как Аллах Адама, - усмехнулся Муканов. - Ну  валяйте,  только
вы же не Аллах, где же вы тут поместитесь?
     - А вот тут в уголке, мне ведь только тумбочку поставить.
     - Ну что ж, тогда лепите, - засмеялся Муканов, - если  только  тумбочку
поставить, тогда лепите.
     Повторяю: все это произошло без  меня,  и  когда  через  пару  часов  я
возвратился к себе - втроем мы все-таки никак не умещались, и когда приходил
Муканов, я скрывался, - Эмилия Ивановна бросилась ко мне чуть не со слезами:
"Где ж мы тут все поместимся? - говорила она в ужасе. - Ведь  и  так  дышать
нечем". Я и сам все это не особенно понимал, но на другой день Иткинд пришел
с глиной и тумбочкой, приткнул  ее  очень  ловко  в  самый  угол,  и  работа
началась.
     Все трое работали настолько впритык друг к другу, что упади один из них
- и повалились бы все.
     Муканов диктовал, Эмилия Ивановна, героическая машинистка,  стучала  на
машинке, а Иткинд лепил и лепил, и примерно  на  десятый  сеанс  он  сказал:
"Готов".
     Это была первая работа Иткинда, которую мне довелось увидеть, - большой
парадный бюст из глины. Он и до сих пор стоит у меня перед глазами.
     Какой мерой измерять его художественные достоинства? Каким судом судить
художника? Что главное и что  второстепенное  в  таких  работах?  Мастерство
художника, передача внутреннего мира, натуры?  Дух  эпохи?  Одним  словом  -
каким критериям, черт возьми, должны отвечать такие вот работы?  Я  не  знаю
этого, и могу сказать только одно - от писателя Сабита Муканова в этом бюсте
было много, а от художника Иткинда очень мало, почти ничего.  А  вообще  это
был очень  хороший,  правильный  бюст  крупнейшего  национального  писателя,
мастерская  лепка  головы,  точная  проработка  деталей,   большое   внешнее
сходство, - как жаль, что и эта работа, как и все произведения  мастера  той
поры, девались неизвестно куда и почему, - для будущего литературного  музея
Казахстана это невосполнимая потеря.

     Итак, Иткинд имел свой кусок хлеба и крышу над головой, но  работы  для
него  так  и  не  находилось.  Шли  дни,  и  выяснялось,  что  устроить  его
куда-нибудь на твердое место дело совершенно безнадежное.  Не  те  художники
требовались в то время. Не хватало декораторов для  спектаклей  и  столичных
витрин, станкистов для ресторанов, столовых и детских площадок, графиков для
газет и книг, прикладных для художественных артелей и фабрик. Портретисты  -
те требовались всем, но кому же был  нужен  скульптор  Иткинд?  Он  и  через
двадцать лет при полном своем признании, кажется, не  получил  заказ  ни  на
одну статую для домов отдыха, ни на один бюст для аллей ударников или  парка
культуры и отдыха. Так о чем же можно было говорить тогда?
     Мы думали, думали и вот однажды придумали: Иткинд  вылепил  Myкакова  -
очень хорошо! Так пусть же он сделает бюст Шекспира для театра драмы.
     Я поговорил об этом  с  художественным  руководителем  русского  театра
Яковом Соломоновичем Штейном, и тот сразу согласился.
     Когда Иткинд пришел ко мне, я разложил все  нужные  ему  материалы,  их
собралось столько, что не хватило ни стола, ни кровати, пришлось  переползти
на пол. В то время я  преподавал  в  Театральной  школе,  а  там  была  своя
приличная библиотека, кое-что я нашел в Публичной библиотеке им. Пушкина.
     Я показывал Иткинду памятники Шекспира, его бюсты,  его  предполагаемые
портреты, картины из его жизни. Великолепное  издание  Брокгауза  и  Эфрона,
одно из лучших в мире, дает все это в предостаточном количестве.
     С какой жадностью накинулся Иткинд на все это! Как бережно  он  брал  в
руки книгу, гравюру, эстамп, нахмурившись, долго держал в руках снимок с ка-
кого-нибудь  памятника,  смотрел,  думал,  соображал  и  тихо  откладывал  в
сторону. И остановился на самой непритязательной, самой неэффектной из  всех
гравюр - на гравированном портрете из так называемого "Ин фолио" 1623 г.
     Надо сказать, что других совершенно достоверных изображений Шекспира  у
нас  нет  вообще.  Силой  документа  обладает  только   эта   посредственная
примитивная гравюра,  появившаяся  через  семь  лет  после  смерти  великого
трагика. Но не то смертельная болезнь, не то равнодушные чужие  руки  сумели
вытравить с этого лица всякое подобие мысли. Пустые глаза,  неживые  длинные
волосы, плоское восковое лицо манекена с нестираемой  печатью  ординарности,
чахлые, как будто нарочно присаженные кустики бороды и усов - вот что  такое
это изображение. Недаром же скептики в течение долгого времени называли  его
маской.
     И все-таки Иткинд остановился именно на этом бедном и простом человеке,
а не на тех бронзовых и мраморных мыслителях и красавцах, которые я разложил
перед ним. На них он даже и глядеть долго  не  стал  -  так,  взял  в  руки,
повернул так и этак, да и положил обратно.  А  вот  эту  плохую  гравюру  он
рассматривал кропотливо, внимательно, с каким-то непонятным мне  сочувствием
и пониманием. Потом решительно отложил ее  и  сказал:  "Вот  эту.  Остальные
возьмите, не надо". Тут я сказал ему, что не стоило бы так, сходу  отвергать
и те - они созданы крупными мастерами и уже стали как бы портретной нормой -
короче, это тот самый тип Шекспира,  к  которому  мы  давно  пригляделись  -
благополучный выхоленный мужчина с великолепной бородкой, в  пышном  стоячем
кружевном  воротнике  -  так  вот  стоит  ли  зрителю  преподносить  другого
Шекспира, там ведь искусства-то очень мало? Этак ведь можно дойти и до этого
толстощекого, румяного, лысеющего бюргера с надгробия. У него  тоже  высокая
степень достоверности, он, очевидно, сделан сразу же после смерти.
     - А я этот бюст уже отложил, - сказал Иткинд, - я их оба возьму.
     Я живо представил себе, какой Шекспир появится  в  фойе  драматического
театра, но больше ничего не сказал. В глубине души я как-то разом согласился
с Иткиндом, меня только поразило,  каким  же  образом,  каким  предвидением,
глазом и чудесным чутьем художника он из  кипы  этого  материала,  где  были
самые разные Шекспиры: молодые, и пожилые, задумчивые и веселые, похожие  на
Гамлета и похожие на Фауста, поэты и философы, графы и мушкетеры,  любовники
и браконьеры - как из этой огромной разномастной толпы с разными характерами
и судьбами он выбрал только  одного  -  настоящего.  Какое  великое  чувство
достоверности руководило им? Да, но этот-то настоящий был  толстым,  старым,
самодовольным, глубоко равнодушным ко всему бюргером, могло ли так  быть?  Я
спросил об этом Иткинда. Он уже закрыл альбом и собрался уходить.
     - Да нет, это он, он самый, - сказал  Иткинд  спокойно,  -  только  вот
болен очень, у него вот эта самая... - он приложил руку к груди,  закашлялся
и несколько раз хрипло вдохнул и выдохнул  воздух.  -  Одышка  у  него,  ему
дышать тяжело, и сердце, сердце... Нет, я сделаю,  вы  увидите,  это  должно
хорошо выйти.

     Эта история с бюстом Шекспира имеет почти комический конец.
     Бюст Иткинд сделал и ему его оплатили. Выставить, однако, Штейн его  не
решился, уж слишком это был непривычный, иткиндский Шекспир,  как  я  теперь
соображаю, чем-то похожий на  его  знаменитого  пенсионера  -  тоже  широкое
мощное лицо, круглый крупный лоб и  улыбка,  обращенная  не  к  людям,  а  к
пространству, не к жизни, а к небытию, а глаза большие, широко открытые.
     - Да нас за этого Шекспира потом все литературоведы со света сживут,  -
сказал Штейн, - нет, вы уж возьмите к себе в студию,  пусть  там  он  у  вас
стоит.
     (Я в то время в этой студии преподавал историю театра.)
     У меня он не стоял. Ведь он был  казенным  имуществом  и  находился  на
балансе театра. Это значит, что его инвентаризировали, заносили  в  какие-то
книги проводили по какой-то статье и графе, одним словом, он застрял  где-то
там, в кабинетах дирекции, и потом я его так и не увидел. А через  несколько
дней и случилось это комическое. Это был уже не  45-й,  а  46-й  год,  и  мы
сидели со Штейном, рассматривали эскизы декораций и костюмов к драме  А.  Н.
Толстого "Орел и орлица". Мне и самому трудно понять, почему она  нам  тогда
нравилась. Вдруг в дверь постучали и вошел,  вернее  влетел  Лев  Игнатьевич
Варшавский, один из  редакторов  фабрики  Казахфильма.  Он  был  в  каком-то
совершенно необычайном состоянии, мало сказать, что он хохотал, он буквально
давился от смеха, он хотел нам что-то сказать, но только взглянул на нас, на
наши ошалелые лица, и снова закатился. Он так искренне и весело смеялся, что
вслед за ним засмеялись и мы.
     - Да в чем же, наконец, дело, объясните, - сказал Штейн.
     Варшавский, наконец, передохнул от хохота, вскочил и  широко  распахнул
дверь.
     - Входите, - сказал он, - входите, мы им сейчас покажем.
     Около стены в коридоре стоял насупленный Иткинд и  укоризненно  смотрел
на меня, тут уж я ничего не понял.
     - Что такое? - спросил я, - почему вы не заходите?
     - Ну скажите же им, бандитам,  мошенникам,  скажите,  -  снова  залился
Варшавский.
     - Вот, - сказал Иткинд от стены,  -  что  ж  вы  меня  заставили  такое
сделать, я леплю вам Шекспира, а мне говорят, его и на свете не было.
     Тут уж мы захохотали все втроем.
     -  Вот  ведь  еврейское  счастье,  -  выдохнул  наконец  из  себя   Лев
Игнатьевич, вытирая слезы, - один раз повезло,  удалось,  получил  госзаказ,
вылепил Шекспира, и того, оказывается, на свете не было, а эти-то мошенники,
смотри, как смеются, надули и рады!
     И тут уж засмеялся и сам Иткинд.

     Я боюсь, я очень боюсь, что скоро начнут  появляться  воспоминания  про
Иткинда, про то, что он говорил об искусстве, о мастерстве художника, о  его
роли в общественной жизни.
     Исаак  Яковлевич  точно  был  многословен;  он  очень  любил   заводить
знакомства,  разговаривать  с  людьми,  гулять  с  ними,  обедать  с   ними,
рассказывать о себе, пересказывать свои рассказы, но  вот  об  искусстве  он
никогда ни  с  кем  не  говорил.  Он,  вероятно,  оказался  бы  в  серьезном
затруднении, если бы его спросили, что такое, по его мнению, искусство,  или
заставили рассказать о его творческом методе. Он просто  работал  и  все,  и
работал споро, самоотверженно, и всегда с  удовольствием,  весело.  Еще  раз
повторяю: вряд ли кто из воспоминателей видел печального Иткинда. Его жизнь,
как  и  жизнь  у  всего  этого  поколения,  была  тяжелая,  путаная,   часто
бестолковая, полная лишений и печалей. Но вряд ли кто  так  легко  и  весело
переносил их как скульптор Иткинд!
     Когда-то в одной из своих статей Горький написал  о  том,  что  создана
уйма рассказов о том, как человек всю  жизнь  страдал  и  печалился,  но  не
написано ни одной книги о человеке, который бы  всю  жизнь  радовался.  Если
когда-нибудь  выйдет  монография  о  творчестве   Иткинда,   если   появятся
развернутые мемуары о нем, если когда-нибудь будет  написана  биографическая
повесть об этом неповторимом мастере, истинном очарованном страннике  нашего
времени, это и будет, очевидно, та самая отсутствующая в мировой  литературе
книга, о которой говорил Горький. Это будет книга о  человеке,  который  всю
жизнь радовался!

     10.1.70г.


        "ВСЕВОЛОД ВЛАДИМИРОВИЧ ТЕЛЯКОВСКИЙ - ТЕАТРАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК "

     Комната у Льва Игнатьевича Варшавского была полуподвальная,  темная,  и
поэтому картину на стене я увидел не сразу. Она терялась среди книжных полок
- небольшое квадратное тихое полотно: предгорье, холм, на холме дерево и  на
фоне его несколько человеческих фигур. Одна сидит  на  самом  холме,  другие
находятся несколько поодаль, внизу. Больше я тогда ничего не разобрал.
     - Что это такое? - спросил я.
     - А, - улыбнулся Варшавский, - ведь вы в самом деле этого еще не видели
(я только что вернулся из Москвы). Посмотрите,  посмотрите!  Интересно,  как
оно вам покажется? Подарок автора.
     Он повернул выключатель. То,  что  я  увидел,  было  повторением  вещи,
которая впоследствии в каталогах  галереи  именовалась  так:  "Акын.  Холст,
масло, из цикла "Казахский эпос", 1947 г. 1X0,75".
     Акын сидел на холме, он пел и слегка раскачивался в такт своей песне. И
с этого неосознанного, но широкого движения начиналась вся ритмическая линия
картины, изгибы травянистых холмов,  поворот  могучей  шеи  верблюда,  линия
голов слушателей. Песня как бы лепила формы, создавала видимость. И  все  на
этой картине было оркестровано в ее ключе. Даже овцы -  волнистые  спины  их
были тоже ее частью. Под стать ей  была  и  палитра  художника-  зеленоватый
тонкий свет луны, прозрачная чернота неба, темная листва дерева с синевой  и
прозеленью, неяркое свечение меха и малинового бархата на опушках  и  верхах
казахских шапок.
     - Ну как? - спросил Варшавский.
     Я поневоле несколько замедлил с ответом. Эта вещь была  совсем  не  так
проста, как казалось вначале.
     Я знал несколько картин, изображающих песню, певца.  Ну,  прежде  всего
гениальные  портреты  Шаляпина  -  Олаферн,  Годунов,   Мефистофель;   затем
Марсельеза,  ведущая  на  бой  революционные  полки;  потом  создатель  этой
Марсельезы - Руже  де  Лилль,  исполняющий  ее  перед  первыми  слушателями;
наконец,  известная  старинная  английская  гравюра  -  Оссиан,  воспевающий
героев.
     Все эти песни и гимны призывали на подвиг, требовали человека целиком -
и не куда-нибудь, не вообще, а вот сейчас, сию минуту, пока не остыл  пыл  и
не прошло вдохновение!
     Слава творцам этих полотен, большим и великим художникам! Вечная  слава
им, увидевшим  и  запечатлевшим  динамическую  или  даже  демоническую  силу
искусства. Оно, верно, и стены  рушит,  и  полками  движет!  Но  вот  это-то
полотно было совсем  о  другом.  Оно  просто  о  том,  как  искусство  умеет
преображать душу и делает это тихо и незаметно, - так тихо и незаметно,  что
человек и сам не заметил, что с ним что-то произошло.
     "Искусство - это чувственное и  непосредственное  познание  истины",  -
написал раз Белинский, и этой мысли в картине посвящено все.
     Вот два пастуха, их лиц мы не  видим,  но  по  чуть  заметному  наклону
головы и спины  чувствуется,  как  им  хочется  полететь  вслед  за  песней,
схватить ее в руки, как однажды Иванушка схватил жар-птицу.
     Неподвижная фигура подпаска на первом плане. Он стоит, тяжело  опираясь
на посох, - поза неудобная, но он не замечает ее. Просто как пошел на песню,
так и застыл, приблизившись на тот предел,  дальше  которого  пойти  уже  не
решился.
     Верблюд - он повернул голову к певцу, да так и замер, - тяжелое, бурое,
мохнатое чудище каменного века.
     И сама природа, предгорье, деревья, травы -  все  они  составляют  одно
целое, потому что, вероятно, это и есть песнь Акына.
     Трудовой день кончен, жара свалила, воздух тих и  неподвижен,  туманная
луна плывет в разрыве облаков и цвета вверху и внизу умиротворенные,  ясные,
но неяркие. Голубая листва, пепельно-рыжие, как крылья ночниц, тучки.
     - Кто это? - спросил я.  И  тут  впервые  услышал  это  имя:  "Всеволод
Владимирович Теляковский".
     - Оно вам ничего не говорит? - спросил Варшавский.
     Я признался, что не слишком много. Правда, когда-то, еще в студенческие
годы,  мне  пришлось  штудировать  воспоминания   некоего   Теляковского   -
последнего  директора  Императорских  театров.   Книга   была   толстая,   с
многочисленными дотошными примечаниями. Я сказал об этом Льву Игнатьевичу.
     - Так вот это сын его, - пояснил мне Варшавский. - Художник. Работает в
ТЮЗе. Если вы там были, то, наверное, видели его декорации.
     В ТЮЗе я не был и декораций не видел. Но эта картина мне нравилась  все
больше и больше. На сереньких заношенных обоях в темной комнате она казалась
окошком в иной мир. И мне захотелось иметь у себя что-то такое  же.  Я  ведь
так же, как и Варшавский, жил в гостинице,  в  комнате  с  зелеными,  тускло
поблескивающими  стенами  и  глухим  серым  потолком.  (Война   только   что
окончилась, и мы жили в бывших гостиничных номерах. Впрочем, я  уж  об  этом
написал.) Я спросил Льва Игнатьевича, нет ли  у  художника  повторения  этой
картины или чего-либо, ей подобного.
     - Да есть, наверное, - отвечал Варшавский. - А нет, так он вам сделает,
он ведь работяга редкий. Нет, вам в самом деле понравилось?
     - Очень, - сказал я. И, подумав немного, я объяснил, что, по-моему, вот
так  рисовали  "мирискусники",  художники,  удивительно   хорошо   усвоившие
сказочность мира. Все, что б они ни изображали, теряло плоть и  превращалось
в видения. ("Поэзия начинается с галлюцинации", написал впоследствии о таком
искусстве Ю. Олеша). Но вот тщательность отделки, плавность  линий,  яркость
горячих цветов - все это как будто от иранской миниатюры.
     - Ну, ну, - засмеялся Варшавский, - об иранской миниатюре не  знаю,  но
насчет  "мира  искусства"  это  вы  очень  точно  -  учителями  у  Всеволода
Владимировича были Головин и Коровин. Вот вы говорите "иранская  миниатюра",
а когда Эйзенштейн увидел у меня эту картину, так он сказал: "Это же Палех".
     - Палех?
     Я пожал плечами. Сходство, по-моему, конечно, было, но  чисто  внешнее:
цветастость,  уравновешенность  композиции,  ну   и,   конечно,   опять-таки
гармоничность линий, она и поразила меня  с  самого  начала.  Но  разве  это
свойство одних палешан? Ведь недаром же я вспомнил и об иранских мастерах.
     На этом разговор о Теляковском у нас тогда и кончился.

                                   * * *

     Пришел он ко мне недели через две. И не только пришел, но  и  принес  с
собой пару полотен. Так с тех пор и повелось - приходя, он приносил то одно,
то два полотна - так что под конец у меня собралась почти вся его "казахская
сюита". В каком порядке она ко мне поступала, я забыл совершенно, да  это  и
вряд ли существенно. Но с этого дня мы стали видеться  довольно  часто.  Тут
надо сразу же оговориться. Знал я Всеволода Владимировича долго, лет 20,  но
близок с ним никогда не был. Значительных бесед об  искусстве,  о  жизни,  о
прошлом у меня с ним тоже как-то не получалось, так что мои  воспоминания  о
нем во многом явно недостаточны, а в чем-то даже и однобоки. Но  общее,  так
сказ