"Хорошо",  -
ответил я, хотя немного  и  удивился.  Мне  даже  подумалось,  не  хочет  ли
директор пригласить меня в шашлычную. В это  время  лета  они  вырастают  на
каждом камешке. Но директор тут же пояснил:
     - Мы там филиал около парка Горького строим "Наука и  религия".  Там  у
меня дед Середа уже со вчерашнего утра с артелью плотников орудует. Так  вот
сходим посмотреть, как и что.
     Я пожал плечами:
     - А что я в этом понимаю?
     - В плотничьем деле? - удивился директор. -  Да  ровно  ничего.  Ты,  я
смотрю, и гвоздя  как  следует  забить  не  можешь.  Вон  тот  тигр  у  тебя
как-нибудь рухнет со стены и расшибется к чертовой матери.
     На стене висело "Нападение тигра на роту солдат вблизи города  Верного"
- картина старинная, темная, сухая, плохая и в музее очень  ценимая.  С  нее
даже в вестибюле снимки продавали. Еще бы! Такой сюжет!
     - Ее как раз дед-то Середа и вешал, - сказал я.
     - Да? Ах, старый черт! Смотри, прямо в  кирпич  гвоздь  ведь  вогнал  и
погнул. Ну, скажу я  ему  при  случае.  Видишь,  там  художник  у  нас  один
работает. Калмыков, не слышал? Да знаешь ты его,  знаешь.  Он  по  улицам  в
берете и голубых штанах этаким принцем-нищим ходит! Что, неужели не видел?
     - Ну, ну, - сказал я и засмеялся. Засмеялся и директор:
     - Ну, вспомнил! Так вот, художник-то он все-таки отличный. И что  надо,
то он нам сделает. Да и работает он вроде по  тому  же  самому  делу.  Пишет
декорации в оперном. Я ему сказал: "Ты  мне  такую  декорацию  напиши,  чтоб
каждый, как шел, так и замирал на месте, и чтоб у него родимчик делался". Он
говорит: "Сделаю". Завтра обещал придти и эскизы принести. Так вот,  поедем,
посмотрим, что он там сочинил.

                                   * * *

     На Алма-Атинку мы пришли рано утром и сразу увидели, что дело кипит.
     На большой синей глыбине стоял дед  Середа  и  художник  Калмыков.  Дед
держал  в  руках  развернутый  лист  ватмана,  а  Калмыков  что-то  тихо   и
убедительно объяснял деду. Дед слушал и молчал.
     - А вот дед, между прочим, его не одобряет, - сказал  директор.  -  Вот
все его финтифлюшки он никак не одобряет, - дед любит  строгость.  Он,  будь
его власть, сейчас бы его обрил наголо и в  холщевые  штаны  засунул.  А  ну
пойдем!
     Подошли.  Калмыков  приветствовал  нас  строго   и   достойно.   Слегка
поклонился,  сохраняя  полную   одеревенелую   неподвижность   туловища,   и
дотронулся пальцем до берета. Поклонился и директор. Все  трое  вдруг  стали
серьезными и сухими, как на приеме.
     - А ну, покажи эскиз, - сказал директор.
     На большом листе ватмана было изображено золотое  небо  астрологов.  По
кругу знаки зодиака - затем созвездие Девы, Андромеда, Медведица  Большая  и
Малая, еще что-то подобное  же,  а  внизу  два  черных  сфинкса  и  огромная
триумфальная арка с  Дворцовой  площади.  В  арку  въезжает  трактор  -  наш
обыкновенный ЧТЗ, и едет он прямо-таки в небо, в его золотые созвездия.  Все
это было нарисовано твердо, четко, с ясностью, красочностью  и  наглядностью
учебных пособий. Но кроме этой ясности было в ватмане и  кое-что  иное,  уже
относящееся к искусству.  Только  художник  мог  изобразить  такое  глубокое
таинственное небо. До того  синее,  что  оно  казалось  черным,  и  до  того
глубокое, что звезды в нем действительно сверкали как бы  из  бесконечности,
из разных точек ее. А ведь  краски-то  Калмыков  употреблял  самые  обычные,
простые, школьные, и все-таки получилось  все:  и  бескрайность  полотна,  и
огромность неба и сама вечность,  выраженная  в  этих  таинственных,  слегка
отливающих черным светом сфинксах. В дворцовую арку,  альбомную,  плакатную,
запетую и затертую миллионными тиражами, въезжал рядовой трактор ЧТЗ,  и  за
его рулем сидел парень в рабочей куртке. Все это разнородное, разномастное -
небесное и слишком земное, тот мир и этот были сведены  в  простую  и  ясную
композицию. В ее четкости, нерасторжимости и  естественности  и  выражалась,
видимо, мысль художника.
     - Это что же будет? - спросил директор. - Вход?
     - Нет, - ответил художник, - для входа я сделал  другой  эскиз.  А  это
стенная роспись.
     - Так, - сказал директор. - Та-ак. Ну, хранитель, твое мнение?
     Я пожал плечами.
     - Все это, конечно, производит впечатление. Но уж очень необычайна сама
композиция.
     - Чем же? - ласково спросил художник.
     - Так ведь это павильон "Наука и религия"? - сказал я. - Значит, откуда
тут взялось звездное небо, понятно. Понятны,  пожалуй,  и  сфинксы.  Но  вот
трактор и эта арка...
     - А через эту арку красногвардейцы шли на приступ Зимнего,  -  напомнил
директор.
     - И трактор как живой, - похвалил дед Середа. - На таком у меня  внучок
ездит. Только вот флажка нет.
     Опять мы стояли, молчали и думали.  Я  понимал:  эскиз  директору  явно
нравится, но он чувствовал его необычность и боялся,  не  пострадает  ли  от
этого доходчивость. Все ли поймут замысел художника.
     - Ну, ну, высказывайся, - повернулся он ко мне. - Давай обсуждать.
     - И пространство у вас какое-то странное, -  сказал  я.  -  Как  бы  не
полностью разрешенное. Это не плоскость и не сфера. Вещи лишены перспективы,
все они одновременны.
     Калмыков вдруг остро взглянул на меня.
     - Вот именно, - сказал он, - вот именно. Вы это очень хорошо подметили.
Время тут я уничтожил, и... - он сделал паузу и выговорил ясно и точно. -  Я
нарушил тут равновесие углов и линий, а стоит их нарушить,  как  они  станут
удлиненными до бесконечности. Вы представляете себе, что такое точка?
     Я представлял себе, что такое точка, но на всякий  случай  отрицательно
покачал головой.
     - Вот, - сказал он с  глубоким  удовлетворением,  -  один  вы  из  всех
известных мне людей сознались, что не знаете. Точка - есть нулевое состояние
бесконечного количества концентрических кругов, из которых  один  под  одним
знаком распространяется вокруг круга, а другие  под  противоположным  знаком
распространяются от нулевого круга наружу. Точка может быть и с космос.
     Он сказал, вернее, выпалил это одним духом и победно посмотрел на всех.
     Но директор недовольно поморщился. Сейчас он понял: нет, до масс это не
дойдет. Сложно.
     - У нас это не пойдет, - сказал он коротко. - Трактор и арку уберите, а
небо можете оставить. Но еще что-нибудь надо, на другие стены. Ну,  суд  над
Галилеем. Битва динозавров. Не Бог сотворил  человека,  а  человек  Бога  по
образцу и подобию своему. Завтра зайдете ко мне, посмотрим вместе, подберем.
     - Понятно. Будет сделано, - сказал художник и  молча  отошел  к  берегу
Алма-Атинки. Там у него стоял мольберт, и уже собирались зеваки и ребята.  А
кто-то длинный и пьяный важно объяснял, что этого художника он хорошо знает,
и он постоянно ходит в зеленых штанах, потому что у него такая вера.
     Мы подошли к мольберту.
     - Можно взглянуть? - спросил я.
     Калмыков пожал плечами.
     - Пожалуйста, - сказал он равнодушно, - только что смотреть? Ничего еще
не закончено... Вот если бы вы зашли ко мне домой, я бы показал вам кое-что.
- И вдруг обернулся ко мне. - Так может зайдете?
     - Спасибо, - сказал я, - обязательно зайду. Дайте только адрес, сегодня
же и зайду.

                                   * * *

     Через много лет я написал:
     "Попал к нему я, однако, только через четверть века. Потому что  в  тот
день как-то у меня не оказалось времени, а потом он уже и не звал к себе.  А
затем мы разъехались  в  разные  стороны,  и  я  совсем  забыл  о  художнике
Калмыкове.  Знал  только,  что  из  театра  он  ушел  на   пенсию,   получил
однокомнатную квартиру где-то в микрорайоне (а раньше  жил  в  самом  здании
оперы)  и  теперь  живет  один,  питается  молоком  и  кашей   (он   заядлый
вегетарианец). Его часто видят на улицах. В прошлые мои приезды я тоже видел
его раза три, но он на меня, как и на всех окружающих, никакого внимания  не
обращал, и поэтому я молча прошел мимо. Я заметил, что он похудел, пожелтел,
что у него заострилось и старчески усохло лицо. И еще глубже  прорезались  у
носа прямые глубокие морщины. "Лицо измятое, как бумажный рубль", -  написал
где-то Грин о таких лицах. А было на нем что-то уж совершенно  невообразимое
- балахон,  шаровары  с  золотистыми  лампасами,  и  на  боку  что-то  вроде
огромного  бубна  с  вышитыми  на   нем   языками   разноцветного   пламени.
Ярко-красные, желтые, фиолетовые, багровые шелковые нитки.  Он  стоял  около
газетного киоска и покупал газеты.  Великое  множество  газет,  все  газеты,
какие только были у киоскера. Я вспомнил об этом, когда на третий день после
смерти художника вошел в его комнату. Газет тут было великое  множество.  Из
всех видов мебели он знал только пуфы, сделанные  из  связок  газет.  Больше
ничего не было. Стол. На столе чайник, пара стаканов и все.  Да  и  что  ему
надо было больше?
     Из газетных вязок он составлял диваны, кресла, стулья для гостей, а  на
столе писал. И много писал!
     На полу, рядом с газетами, лежали другие кипы - его бесконечные романы.
Все под самыми хлесткими названиями - "Фабрика бумов" - 93  тетради;  "Роман
нашей эпохи" - 163  тетради;  "Приятная  усталость"  -  103  тетради  и  еще
множество, множество листов  и  тетрадей  -  "Тайна  отеля  Сюлли",  "Тысяча
композиций с  атомонистическими  отражателями",  "Проблема  Джинов"  и  тьма
тьмущая всякой иной всячины  (реестр,  из  которого  я  все  это  выписываю,
называется  "Приложение  3-е  к  акту  по  определению   художественного   и
литературного наследства художника С. И. Калмыкова").
     Все стеллажи были прямо-таки набиты гравюрами, акварелями, карандашными
рисунками, фантастическими композициями, которые в течение полувека  с  1916
по 1966 годы создал этот необычайный художник. Человек, всецело  погруженный
в мир своих сказок и всегда довольный своей судьбой.
        "Загадка века.
        Самый элегантный мужчина земного шара!
        Величайший деятель наук и искусств.
        Гений первого ранга междупланетной категории".
     Так писал он о себе.
     И предрекал:
     "Я загоню в пузырек все Академии наук земного  шара.  Да,  да,  как  ни
странно, а это так и будет".
     На этих пуфах ему снились раскрашенные сны и тогда, встав, он записывал
в алфавитную книгу:
     "Э". "Энное количество медведей, белых  арктических,  северных  понесли
меня в черных лакированных носилках! Бакстовские негры возглавляли  шествие!
Маленькие обезьяны-капуцины следовали за ними!"
     "Я".
     "Я видел анфилады зал, сверкающих разноцветными изразцами!"
     "Я проходил по палатам, испещренным всякими знаками".
     Да, в очень красивом и необычайном мире жил бывший художник-исполнитель
Оперного театра имени Абая - Сергей Иванович Калмыков.
     И вот тут, среди действительно блистающих изразцов лунных джазов, фей и
кавалеров, я увидел на куске картона нечто совершенно иное - что-то  мутное,
перекрученное,  вспененное,  почти  страшное.  Посмотрел  на  дату,   что-то
вспомнил, что-то с чем-то связал и вдруг понял - у меня в руках  именно  то,
что Калмыков писал четверть века назад в тот день нашего единственного с ним
разговора. Крупными мазками белил, охры и  берлинской  лазури  (так  что  ли
называют эти  краски  художники?),  Калмыков  изобразил  то  место,  где  по
мановению директора на берегу Алма-Атинки должен  был  возникнуть  волшебный
павильон "Наука и религия".
     Глыбы, глыбины, мелкая цветастая галька, острый щебень, изрытый пологий
берег, бурное пенистое течение с водоворотами и воронками - брызги и гул,  а
на самых больших глыбинах разлеглись люди в трусиках и жарятся под  солнцем.
Вот в солнце и заключалось все -  его  прямой  луч  все  пронизывал,  и  все
преображал, он подчеркивал объемы, лепил  формы.  И  все  предметы  под  его
накалом излучали свое собственное сияние - жесткий, пронизывающий свет.
     От этого  солнца  речонка,  например,  напоминала  напрягшуюся  руку  с
содранной кожей. Ясно видны пучки мускулов, белые и желтые бугры,  застывшие
в судорогах, перекрученные фасции. Картина так  дисгармонична,  что  от  нее
рябит в глазах.  Она  утомляет  своей  напряженностью.  Ведь  такой  вид  не
повесишь у себя в комнате. Но вот если его выставить в галерее,  то  сколько
бы полотен ни висело там еще, вы обязательно остановитесь именно перед  ним,
перед этим напряженным, и мало на что похожим наброском. Конечно,  постоите,
посмотрите, да и пройдете мимо, может быть, еще  и  плечами  пожмете:  ну  и
нарисовал! Это что же, Алма-Атинка, что ли, наша такая?
     Но вот что обязательно случится потом: на улице или за вечерним чаем, а
то уже лежа в кровати, без всякого на то повода вас вдруг словно толкнет: "А
та речка-то? Мысль-то, мысль-то какая заложена во  всем  этом!"  И  примерно
через неделю именно это и произошло со мной, я вдруг  понял,  что  же  здесь
изображено.  Калмыков  написал  Землю   вообще.   Такую,   какой   она   ему
представилась в то далекое утро. Чуждую, еще не обжитую планету.  Вместилище
диких неуравновешенных сил. Ничего, что тут ребята, ничего, что они купаются
и загорают - до них речке никакого дела нету: у нее свой космический  смысл,
своя цель, и она выполняет  его  с  настойчивостью  всякой  косной  материи.
Поэтому она и походит на обнаженную  связку  мускулов,  поэтому  все  в  ней
напряжено, все на пределе. И глыбы ей тоже под стать - потому что и не глыбы
они вовсе, а осколки планеты, куски горного хребта, и  цвета  у  них  дикие,
приглушенные - такие, какие никогда не используют в  своей  работе  люди.  И
совсем тут неважно, что речонка паршивенькая,  а  глыбы  не  глыбы  даже,  а
попросту большие обкатанные валуны. Все равно это  сама  природа  -  "Natura
Naturata",  природа  природствующая,  как  говорили  древние.  И  здесь,  на
крохотном кусочке картона на протяжении  десятка  метров  городской  речонки
бушует  такой  же  космос,  как  и  там,  наверху,  в  звездах,  Галактиках,
метагалактиках, еще Бог знает где. А ребята пусть у ног ее играют в камушки,
пусть загорают, пусть себе, пусть! Ей до этого никакого дела нет. Вот отсюда
и жестокость красок, и резкость света, и подчеркнутость объемов  -  это  все
родовые черты неживой материи, свидетельство о тех грозных  силах,  которыми
они созданы. Да и они  сами,  эти  камни,  просто-напросто  разлетевшиеся  и
застывшие сгустки ее мощи. Так изобразил художник Алма-Атинку  в  тот  день,
когда  он  развертывал  перед  нами  свой  первый  лист  ватмана  с  древним
астрологическим небом и трактором, въезжающим через дворцовую арку на  самый
Млечный путь. Это АлмаАтинка, увиденная из туманности Андромеды.
     А сейчас эта картина висит у меня над книжным шкафом, и я  каждый  день
смотрю на нее. Оказывается, от этого можно даже получить удовольствие  -  до
того здорово это сделано. Другие же картины художника Калмыкова находятся  в
художественной галерее Казахстана,  очень  советую,  пойдите,  посмотрите  -
многое вам покажется, может быть, непонятным,  а  то  и  чудовищным,  но  не
осуждайте, не осуждайте сразу же сходу художника. Вспомните Шекспира  -  "во
всем этом безумьи есть своя  система".  Так,  зазря,  не  обдумав,  художник
Калмыков вообще ничего не творил, и что поделать, если существуют  на  свете
такие странные, ничем не управляемые вещи - как  мечта,  фантазия  и  просто
иное видение мира.

        "АБЫЛХАН КАСТЕЕВ - ПЕРВЫЙ ХУДОЖНИК-КАЗАХ "

     Это  случилось  почти  в  незапамятные  времена,  то  есть  в  середине
тридцатых годов. В ту пору всю Алма-Ату можно было свободно пройти из  конца
в конец за полчаса. А через несколько  кварталов  от  центра,  сразу  же  за
Головным арыком (или попросту,  за  Головнухой)  начиналась  степь.  Сейчас,
когда я проезжаю здесь по широким проспектам  современного  большого  города
или пересекаю залитую голубым и белым светом площадь  с  памятником  Абая  -
меня иногда берет сомнение: да полно, было ли  все  это?  Уж  не  напутал  я
что-нибудь? Действительно тут ли существовала эта страшная  Нахаловка,  этот
подземный город Порт-Артур? Пещеры, норы, дома из ящиков и заборов, лачужки,
в которых, как в старой русской загадке, "нет  ни  окон,  ни  дверей,  полна
горница людей". Кем же они были? Какой ветер тридцатых годов занес их  сюда?
В тот край, куда и  письма  даже  не  пошлешь,  -  потому  что  улиц  нет  и
почтальоны не ходят? Тогда мы как-то никогда не задавались такими вопросами.
Говорили "Нахаловка", говорили "Там, за Головнухой", и этим уже было сказано
все.
     Так вот, однажды через эту самую "Нахаловку", а потом  дальше  -  через
Головной  Арык,  первые  городские  кварталы  к   деревянным   турксибовским
постройкам мы шагали - два случайных попутчика, два молодых парня,  попавшие
в этот конец  света  не  помню  уж  по  каким,  но  безусловно  случайным  и
чрезвычайным обстоятельствам. Был поздний вечер, может быть, ночь,  и  никто
не попадался нам навстречу.
     Мой попутчик,  крепко  сбитый  коренастый  казах  в  военной  куртке  и
сапогах, жил где-то недалеко от этих краев. Не в самой Нахаловке, конечно, а
где-то рядом, но уже в черте города. В ту пору, как я сообразил много позже,
- у него уже была жена, а может быть и дети, но все равно он казался страшно
молодым, ну а я был моложе его еще лет на пять, и у  меня  никого  не  было.
Очень примечательно, конечно, что все это об нем я узнал через много  лет  и
не от него, а из книг, примечательно, потому что ведь мы тогда  болтали  обо
всем на свете.
     Так, он сказал, что только недавно  из  Москвы,  учился  на  художника,
потом там что-то не склеилось, и вот пришлось вернуться.  Что  очень  трудно
было учиться в одном месте, а ночевать в другом. А вот  где  он  ночевал,  я
запомнил сразу же - в общежитии ГИТИСа {Государственный театральный институт
им. Луначарского - старейший  театральный  вуз  страны.  Прим.  автора.},  у
земляков. Да! Вот почему, наверное, я не  спросил  его  ни  о  каких  других
подробностях: я ведь сам  учился  в  ГИТИСе  и  страшно  обрадовался,  когда
услышал это слово. В этом самом  общежитии  я  бывал  много  раз  и  поэтому
разговор естественно переключился на ГИТИС. А ты такого не знаешь? А  ты  на
лекции такого-то  случайно  не  ходил?  Кто  там  сейчас  преподает  историю
русского театра?  Не  знаешь?  Не  был?  Что  же  ты  так?  Неужели  даже  у
Дживилегова не был? Эх, какой же ты дал промах!
     Вот на что у нас перешел разговор и конечно о  всем  прочем  мы  просто
забыли.
     Нет, он не знал никого из преподавателей, и на лекции их тоже не ходил.
Он ведь не готовился в декораторы, он просто хотел стать художником и все, -
поэтому жил он у земляков (в то время в ГИТИСе было казахское отделение),  а
заниматься ходил в какую-то рабочую студию. Какую  и  кто  ею  руководил,  я
сейчас не помню, впрочем, наверно, он мне и не сказал. Вообще же  он  только
недавно вернулся из Москвы и был еще полон ею: говорил о ней, ругал, хвалил,
восхищался.
     А между тем летняя Алма-Ата, по  которой  мы  шли,  была  непередаваемо
прекрасна, мало было еще фонарей, на улицах  стояли  лужи  -  асфальтировали
только центр, современных построек, кроме турксибовских времянок,  было  раз
два и обчелся, а самым высоким зданием считался Дом Наркоматов с гастрономом
внизу. Около него постоянно горел свет, стоял фонарь и находился милицейский
пост. Здесь на углу мы и расстались. На прощание  мой  попутчик  назвал  мне
свою фамилию - так впервые в мою память вошел художник Абылхан Кастеев.

                                   * * *

     А собственно говоря, я мог  бы  знать  о  нем  и  раньше.  В  биографии
народного художника республики Абылхана Кастеева, как она сейчас  излагается
в статьях и книгах о нем, есть такие  строки:  "В  1934  году  он  принимает
участие в конкурсе на создание портрета казахского  поэта-просветителя  Абая
Кунанбаева и иллюстрации к его произведе