ель женщины.
Гибнут, наверное,  не очень  тебя задерживая, стоит им только побыть в  этой
атмосфере чувственной неги и уюта, да?
     Нет, в этот вечер я не сказал бы такого. Во всяком случае, для погибшей
ты,  девчонка, чересчур активна. Но какого черта я должен это выслушивать? И
самое  главное,  ведь  никаких  осно-ваний  у  нее  так  разговаривать  нет!
Повода-то я еще никакого  не давал!  Нет-нет,  пора  обижаться. Но не  очень
сильно, так, чтобы не выглядеть смешным.
     --  Мне  кажется, -- сказал  я, -- что у тебя  очень  сильно,  раз-вито
воображение. Видно, сказывается твоя профессия худож-ника-модельера.
     -- Может  быть, и  так,  -- согласилась она.  --  Ты  не обидел-ся?  Не
обижайся,  ладно?   Я  ведь   почти  начала   поддаваться,   у  тебя  кресло
удивительное, как будто обнимает плечи ласковыми руками,  а тут еще  музыка.
Ты  ее здорово подобрал,  действует  с  каждой  минутой  все  больше,  прямо
сознание обволакивает ка-кой-то приятной пеленой. Ну и коньяк тоже...
     Господи, хоть бы покраснела. Первый раз  в  жизни сталки-ваюсь со столь
неприкрытым цинизмом. А все-таки интересно, какое я  занимаю место в этой ее
шкале квартирных элементов-соблазнителей. Лестно бы  занять почетную полочку
где-нибудь между  кофе  и  коньяком, а  то  ведь  можно  очутиться  в  одной
ком-пании с домашними туфлями и зубочисткой.
     -- Никогда не  подозревал  за своей квартирой таких волшеб-ных качеств.
Буду теперь  о  них знать и пользоваться ими для  достижения  самых  гнусных
целей,  -- сказал я и засмеялся, при этом сразу же поняв, что ни от кого еще
в жизни не слышал такого отвратительного смеха.
     -- Ты все-таки обиделся, -- огорченно сказала она. -- А жаль. Я ведь не
хотела  этого. Ты  пойми,  я  тебя нисколько  не  осуждаю.  Ты  все  делаешь
правильно. Просто мы с тобой играем в разные  игры.  Я тебе все  это сказала
для  того,  чтобы  ты  мог вовремя  остановиться  и  не  очутился  в  глупом
положении. Изви-ни, если у меня это получилось грубо.
     -- Все нормально,  --  сказал  я. --  И  обижаться мне  не на  что. Мне
кажется, что тебе все показалось,  о чем ты  говорила. Или, как  минимум, ты
сильно преувеличила. Но спорить я не стану, думай как хочешь.
     И  впрямь, пусть думает как хочет. Не  буду ее ни в  чем пе-реубеждать.
Очень  мне  нужно. Вот  только вечера  жалко,  первый  свободный вечер,  так
сказать,  драгоценный   вечер  благородного   Бюллетеня,   и  так  нелепо  и
безвозвратно гибнет на  глазах. Те-перь самое  главное спасти  его  остатки,
отступить   медленно,   без  еще  более  ощутимых  потерь  для  самолюбия  и
достоинства.
     -- Я  у  тебя еще  немного  посижу, ладно? Не беспокойся, я скоро уйду.
Очень у  тебя хорошо. Да и  ты очень приятный человек. Честное  слово. Будем
считать, что тебе сегодня не повезло. Просто мне ничего этого не нужно. И не
хочется.
     Не хватало  мне  только на сегодня роли добросовестного не-вропатолога,
допытывающегося  об истинных  причинах  депрессии  у  пациента,  страдающего
ложной стыдливостью.  Хотя  стыдли-вости  здесь и в помине  нет, давно я  не
слышал столь грубого  по своей откровенности разговора. Нет, все-таки  маска
человеку обязательно нужна. Ничего хорошего не получится, если все начнут не
стесняясь выдавать друг другу, что у них на уме. Спрашивается только, какого
же черта ты  пришла,  если  ты  такая проницательная,  знала  же,  что  не в
библиотеку тебя приглаша-ют? Остались бы в кино, и то лучше было бы...
     -- У тебя сложилось на мой счет какое-то мнение, и ты гово-ришь, исходя
из  него,  --  недоуменно  пожав плечами,  сказал я.  --  Предугадывая  твои
последующие  мысли,  я  предупреждаю,  что  ни  набрасываться  на  тебя,  ни
подсыпать  в  кофе  снотворного  я  не   собираюсь.  Также  не   буду  силой
препятствовать тебе, когда ты соберешься  уйти, а  даже  провожу  до  такси.
Кстати, насчет снотворного, хочешь еще чашку кофе?
     --  Ты и вправду очень милый, -- сказала она. -- Я хочу еще чашку кофе,
хочу еще немного посидеть  у тебя, а теперь,  когда нам обоим все ясно, даже
потанцевать мне хочется.
     Мы  выпили  еще  немного кофе  с  коньяком и  пошли танцевать.  Она еле
уловимо улыбнулась, когда я попытался  коснуться губа-ми ее лба, и легко, но
решительно отстранилась.
     Мы танцевали, и хотя это было очень приятно -- медленно двигаться с ней
под прекрасную музыку, видеть рядом со  своим ее  лицо, ощущая кожей  ладони
тепло ее тела, вдыхая душистый аромат ее волос, испытывая волнение и желание
от  ее осязаемой  близости, -- несмотря на все это,  я  чувствовал  себя тем
самым невезучим енотом,  получившим от  остановившегося перед его  клеткой в
зоопарке   посетителя  с  раскрытым  пакетом  нарезанной,   соблазнительной,
дурманяще пахнущей колбасы -- черствый бублик, от которого только  и пользы,
что его можно повозить по полу клетки, тщетно  пытаясь себе представить, что
это  и   есть  вожделенный  розовый  кружок  с  белыми   пятнышками  жира  и
божественным вкусом,  или даже  погрызть его  в целях упраж-нения челюстей и
заточки  зубов,  но  без  всякого  удовольствия,  и  не  испытывая  к  этому
посетителю-дарителю ничего, кроме как чистосердечного презрения и неприязни.
     Мы  выпили  еще  по  чашке  кофе  и  рюмке  коньяку  под  звуки  песни,
исполняемой незнакомым певцом. Я  переписал ее  недав-но,  точную дату этого
события могут назвать  почти все мои со-седи по этажу  и блоку,  считавшие в
первые дни звучания этой песни своим гражданским долгом немедленно позвонить
в двер-ной звонок и с встревоженным видом спросить у меня, что про-исходит в
квартире и не нуждаюсь ли я в их немедленной помощи и защите.
     Это была выдающаяся мрачной первозданностью своей ме-лодия в  сочетании
с титанической по  силе и бросающей в дрожь выразительностью  тембра голоса,
песня,  оказывающая на чело-века ни  с чем  не  сравнимое по  своей мощности
эмоциональное воздействие.  Как  будто  в  этом голосе воплотились  в едином
гар-моническом  сплаве вся  сила и все  умение Имы Сумак, Василия Алексеева,
квартета скрипок и  двух тамтамов.  В  наиболее  спо-койных, по сравнению  с
другими   частями  этой  песни,  можно  сказать  без  преувеличения,   почти
жизнерадостных  местах  начи-нало   вдруг  казаться,  что  певец  оплакивает
какие-то,  без сомне-ния хоть и печальные для каждого, но  все-таки не самые
ужас-ные  события  из  истории  и  настоящего  человечества; в  эти  ми-нуты
явственно представлялось,  что  он  безмерно грустит  по поводу безвременной
кончины  всех  без  исключения  жертв  ко-раблекрушений, не  делая  никакого
различия  в глубине своей печали  для погибшего экипажа  эллинской  галеры и
пассажиров "Титаника", или скорбит, вместе с  тем сдержанно  возмущаясь,  по
поводу необратимых последствий  истребления  африканской флоры и европейской
фауны;  в  местах  же, достигающих  высшей  точки оркестрового и  вокального
подъема,  слушателя охватывало ощущение беспомощности  и  бессилия в связи с
отсутствием  всякой возможности  помочь  талантливому  человеку, у  которого
какие-то  злоумышленники   живьем  вырывают  селезенку   и  желчный  пузырь,
одновременно требуя у него немедленного со-гласия на законный и  фактический
брак с вдовой Гиммлера.
     Мы  почтили  последний  аккорд  совместным   молчанием,  а  по-том  она
посмотрела  на  часы и сказала,  что ей пора  уходить и что она очень давно,
даже вспомнить нельзя, до того это была  давно, не засиживалась так поздно в
гостях. А сегодня это  ока-залось  возможным,  потому  что  с  больной мамой
осталась при-ехавшая на несколько  дней ее проведать двоюродная сестра.  Еще
она сказала,  что  через неделю  у нее  начинается отпуск, она с матерью,  у
которой  вдобавок к параличу еще больная пе-чень,  поедет  в Трускавец, куда
они выезжают ежегодно.
     Я  представил  себе  эту  парализованную   маманс,  характер  ко-торой,
наверное, под  благотворным  влиянием больной печени и постоянного лежания с
каждым  днем   приобретал  новые   ценные   качества,   приближающие  его  к
совершенству,  длинные вечера в ее обществе в квартире, пахнущей лекарствами
и болезнью, и подумал, что моей гостье не очень повезло в жизни.
     Вслух же я выразил ей легкое сочувствие в самой необидной, ненавязчивой
форме, сказав, что она молодчина, так как, без сомнения, это очень трудно --
совмещать работу с уходом  за больной матерью, самоотверженно отказываясь во
имя этой высокой и гуманной цели, предполагаю, от многого, в  том числе и от
семейной  жизни. Я старался говорить как  можно сдержан-ней, но ее все равно
что-то задело,  она  покраснела и ответила мне, что  в любом случае о  своем
разводе  ничуть  не  жалеет,  потому  что этот  ее  бывший муж  не  выдержал
элементарного испы-тания жизнью, и ничего, кроме легкого презрения к нему  и
удив-ления по поводу того, как она могла его полюбить, она не испы-тывала.
     . Про себя я посочувствовал этому парню, благополучно для себя и своего
потомства не выдержавшему "элементарное  испыта-ние жизнью", заключающееся в
ежедневных содержательных  бе-седах с  парализованной, исходящей,  наверное,
желчью тещей,  в развеселых  ежегодных  поездках-пикниках  на лоно природы в
Трускавец   или  еще  в   какой-нибудь  такой  же   госпиталь,  и  поду-мал,
естественно, также про себя,  что интересно,  как бы  выгля-дела эта высокая
самоотверженность  в  аналогичном случае с той незначительной разницей, если
бы в роли страждущей героини выступала не теща, а свекрова.
     Еще она сказала, что трудно  было только первое время, с  непривычки, а
сейчас она привыкла, заработок позволяет ей нанимать на то время, что сна на
работе, сиделку-домработницу.  Сказала,  и  в  интонации  ее  мне послышался
вызов,  что, кроме матери, у нее'  никого нет, и она ее  очень любит и будет
делать все, что как-то скрасит ей и без того тяжелую жизнь.
     Она посмотрела на меня,  а я,  видно, несколько перестарался, изображая
на   лице   искреннее   участие  и  сочувствие,   уместные   для   человека,
выслушивающего  у себя  дома  грустную историю,  рас-сказываемую  прекрасной
гостьей, и  сказала, что, в общем,  это совсем не  страшно, что с ее стороны
нехорошо обременять своими заботами меня, и,  улыбнувшись, попросила  на все
ею сказанное не обращать внимания.
     Все равно  мне стало приятно, что ее беспокоит мое настрое-ние, и стало
еще приятнее, когда она заметила, что есть во мне нечто, что расположило ее,
всегда  сдержанную и  даже скрытную,  к  откровенности,  хотя если  говорить
начистоту, то вся эта  история  произвела на  меня приблизительно  такое  же
впечатление,   какое   производит   антиалкогольная   лекция   на   случайно
прослушавшего ее пьющего  интеллигента:  вроде  бы все логично и общественно
правильно  и  вместе  с  тем  в  той  же  степени  абсурдно  и  практи-чески
неприемлемо.
     Я предложил  ей посмотреть  по телевизору румынские муль-типликационные
фильмы,  которые должны были  начаться  через несколько минут, но  она очень
решительно  отказалась  и  встала.  Я с досадой  понял,  что  удерживать  ее
бесполезно  и  так хорошо начавшийся вечер безнадежно пропал. Я шел за ней в
переднюю, возлагая надежды только на Второй Приход. Она надела плащ и теперь
стояла передо  мной, произнося учтивые  слова  прощания и признательности за
приятно  проведенный вечер. Я  же думал  в это  время, что  она  удивительно
красива какой-то необычной,  мягкой красотой  лица и тела своей ненавязчивой
женственно-стью, не бросающейся в глаза, но волнующей, ощутимой в каж-дом ее
слове,  каждом  движении. Я  подумал,  что те усилия,  которые мне  придется
приложить в оставшиеся до ее отъезда семь или восемь дней, стоят того, и еще
я, между прочим,  пора-довался,  вспомнив о счастливом  совпадении,  которое
позволит   мне   заполнить   предстоящие   десять   дней   отдыха,   любезно
предо-ставленного  мне  Министерством  здравоохранения,   в  высшей  степени
содержательно, под знаком приключения самого высоко-го  уровня, связанного с
очень  красивой  и очень  желанной  жен-щиной,  приключения  того  типа, что
оказывают самое благотвор-ное влияние  на всю  нервную систему и оставляют в
человеке  после своего  благополучного  и  своевременного  окончания чувство
уверенности в себе и силы.
     Я спросил у нее насчет завтрашней встречи, о времени, удоб-ном для нее,
дав понять,  что готов пожертвовать всеми своими  делами и планами, если они
назначены на тот час, который она назовет.
     Она ответила, что завтра мы не увидимся.
     Что и  говорить, я  предпочел  бы услышать  другой ответ, однако  любой
ответ  является  всего-навсего  не  чем  иным, как  одним  из  бесчисленных,
постоянно  меняющихся  по  сути  своей ответов  и  вопросов,  непрестанно  и
хаотически  меняющихся  ва-риантов,  лишь  в самом  конце,  в  сумме  своей,
составляющих  то гигантское  сочетание  с  невыведенной  формулой, именуемое
че-ловеческими взаимоотношениями.
     Я сказал ей, что ни  в коем случае не буду настаивать на том,  чтобы мы
встретились  непременно  завтра, что  в моих  глазах  ценность этой  встречи
ничуть не  уменьшится, если ее отложить на один  или даже несколько дней, но
стоит ли  так расточительно тратить  время, зная, что  в  нашем распоряжении
остается всего лишь какая-то жалкая неделя перед отъездом в Трускавец.
     По-моему, она неприметно улыбнулась  при слове "нашем", впрочем,  может
быть, мне показалось, во всяком случае, когда я кончил, она была  совершенно
серьезна.
     -- Дело в том, -- сказала она, -- что мы никогда больше не встретимся.
     Она  посмотрела на  меня, но я  промолчал, ожидая продол-жения, которое
должно было последовать.
     -- Мы никогда не встретимся. Мне это не  нужно,  словом, я  этого и  не
хочу. Поверь,  дело  совсем не в  тебе...  Просто мне  все это  ни  к  чему,
неинтересно,   понимаешь?  Для  меня  этот  жанр  давно  уже  исчерпал  свои
возможности...
     Все ясно, сейчас пойдет крещендо, с рассуждениями о потреб-ности души в
настоящем,  так  сказать, об  истинной и  непреходя-щей  ценности  тщательно
выделанной, но скромной на первый взгляд дубленки по сравнению с самой яркой
синтетикой...
     -- Ты не обижайся, ладно? Все-таки я себя чувствую перед тобой немножко
виноватой, а ты  ведь  ни  при чем в этой истории.  Ты,  наверно,  про  себя
думаешь,  зачем же  я  тогда  остановилась  с  тобой  на  улице и,  если  не
собиралась видеть впредь, пришла к тебе?
     Это и впрямь  ведь очень интересно --  услышать ответ на чистейшей воды
риторический вопрос.
     --Я  скажу  из  благодарности  к тебе, ну и  еще потому, что сейчас  мы
прощаемся. Вчера, когда  ты меня встретил  в поликли-нике, ты не можешь даже
себе  представить,  до  чего мне было  плохо. Да, собственно  говоря,  никто
представить не  может. Ни-когда  так  плохо не было.  Хотелось  чуть  ли  не
заплакать в го-лос или закричать.  А я ведь  сильная и умею  держать себя  в
руках. Я поговорила  с маминым врачом,  и он  мне вчера впервые  сказал, что
никаких надежд  на  выздоровление  мамы  нет, что  она  навсегда обречена на
неподвижность.  Я  об  этом  и раньше дога-дывалась,  но отгоняла эти мысли,
ужасно  боялась  поверить  и  все-таки  на  что-то  надеялась.  Думала,  она
выздоровеет  и когда-нибудь этот кошмар  кончится.  Я  шла  -- до сих пор не
пойму, как это я нашла дорогу домой, потому что  передо  мной стояла розовая
пелена, за  которой я  ничего не видела. И только  дума-ла, за  что  же  мне
такое, почему  это  все досталось именно мне -- и  мамина  болезнь, и смерть
отца, и ничтожный муж? Я уже  толь-ко на середине  проспекта очнулась, когда
ты меня за  локоть  схватил... Прошло  это  уже, слава богу. Я  ведь  тебе и
вправду очень благодарна за сегодняшний вечер.
     Все понятно,  мавр сделал  свое дело, выдадим мавру медаль за  спасение
утопающих или  на пожаре... Но  мавр-то  недоволен,  желает  получить вместо
медали, а еще лучше вместе  с  ней и шарф, собственноручно связанный нежными
ручками прекрасной дамы. Вот ведь в чем дело.
     -- Ну вот и все. Сперва сомневалась, говорить или  нет, а те-перь рада:
хорошо,  что  сказала  тебе  обо всем,  а то потом  совесть  мучила бы,  что
нехорошо обошлась с  тобой. Ты бы ведь всякое  подумать мог, что обидел меня
чем-то  или  внешность  у  тебя  от-талкивающая для  разведенных  женщин,  с
которыми так легко  знакомиться на улице.  Просто мне  все  это, ну как тебе
сказать,  чтобы  ты понял,  просто элементарно  неинтересно  и даже, извини,
смешно. Совершенно мне  все  это не нужно. Пойми,  я  не цену себе набиваю и
тебя не стараюсь на дальнейшие уговоры воодуше-вить. Не  нужно все  это. Так
что ты уж поверь мне,  что я  правду говорю, и  не поминай лихом. Желаю тебе
завтра  наверстать  все  сегодняшние потери. Знаешь,  сколько сейчас девочек
хороших  ходит с желанием, чтобы  их  приласкали. Только  подведи их  к краю
такой  западни, и  всем сразу же станет хорошо. Ну ладно, извини,  извини, я
пошутила. Побегу. Всего тебе доброго!
     А я верил. Правда --  она ведь всегда правда. Каждому слову ее поверил,
испытывая при  этом признательность  принципиаль-ного и  пытливого, видящего
истинный  смысл жизни  в  неустан-ном поиске  правды  правдоискателя, в  тот
момент, когда проник-нувшаяся наконец его убеждениями жена сообщает ему, что
совершенно  случайно, но не без удовольствия,  отдалась  сегодня  управдому,
зашедшему днем по вопросу ремонта-форточки.
     Я  не знал,  что сказать ей, не знал, что сделать, чтобы  удер-жать ее,
потому   что   меня  охватило  ненавистное  мне  состояние  беспомощности  и
неотвратимости,  неизбежности  того,  что  я  бес-силен остановить. Мне было
неизвестно средство, могущее меня от него  освободить, и еще я  пронзительно
ясно почувствовал, что после ее ухода это ощущение останется со мной.
     Мы  стояли в передней, и она говорила какие-то прощальные слова,  может
быть, шутила,  так  как  на лице ее  была улыбка,  во  взгляде моем теряющая
постепенно ^четкие очертания,  и я уже с трудом улавливал их значение, чутко
прислушиваясь, еще  не совсем в это серя, к тему, что  происходило во мне. А
потом я пе-рестал слышать и понимать звуки ее слов  и смысл  их оттого,  что
все существо мое захлестнула  освежающая волна, разорвавшая  одним  ударом в
клочья  все  путы  и  сети,  туго  стягивающие под  черепной  крышкой  мозг,
наложенные на  него  для  того, чтобы  не  вырывался  он  за отмеренные  ими
пределы, для того чтобы с рождения и до  смерти  находился им воспринимаемый
мир в тисках и под надзором лишь пяти только и ведомых ему чувств.  И вторая
волна,  смявшая, словно оно  из ваты, время и легко,  играючи, переставившая
местами раскрашенные кубики прост-ранства.
     ...Я стоял с нею на нависающей над невидимым морем скале, называемой за
необычный   голубоватый  оттенок  "Синей".  Было  уже   темно,  но  ветерок,
налетающий с  моря, пахнущий водоросля-ми и  простором, был легким и теплым.
Только и были  видны звезды и слышны, кроме  спокойного  рокота  моря, звуки
музыки из лагеря, где ребята уже,  как обычно, заканчивали ужин и собирались
на танцы,
     Мы стояли,  прижавшись друг к другу, и почти  не разговари-вали, потому
что это был  последний вечер перед моим  отъездом  в Москву. Я целовал ее, и
мне было грустно  от мысли, что с зав-трашнего  дня  нам предстоит  разлука,
потому что  я  очень  любил  Элю,  самую красивую девушку  нашего института,
неизвестно   в  силу  какого  недоразумения  и  неслыханного  моего  везения
полю-бившую  меня,  отвергнув  многочисленные,  получаемые  в письмен-ной  и
устной  фирме уверения  и предложения  со стороны  самых  выдающихся  людей,
включая  институтских  чемпионов  по  боксу  и шахматам,  одного  ленинского
стипендиата и заместителя дека-на нашего факультета. И вместе с тем я ощущал
в себе счастье  в его самом первозданном чистом виде. Без преувеличения, это
было то  о