щущение бесконечного счастья,  какое  чрезвычайно  редко  даруется
человеку, безмерного и необозримого  в благости своей,  как  звездное небо в
теплый весенний вечер, над тихим садом с цветником белых роз...
     Если бы тогда я знал...
     Это был наш последний вечер,  и первый,  когда она не  уговаривала меня
остаться, никуда не уезжать, потому что с моим пе-реводом в МГУ все было уже
окончательно решено. А еще, мо-жет быть, потому, что сегодня я  рассказал ей
о настоящей при-чине своего отъезда -- о матери и отчиме.
     "Это же всего шесть месяцев, родная... Ты приедешь ко мне в Москву, и я
встречу тебя на аэродроме". "Ты так легко сказал: шесть месяцев..."
     "И еще  полтора года, а потом мы  всегда  будем вместе. Пред-ставляешь,
каждый день! С ума сойти!"
     Мы стояли на этой скале, и она была для нас самым уютным местом на всей
Земле, квартирой с уютной спальней, с завешен-ными белыми занавесями окнами,
выходящими на солнечную площадь с голубями, на море, с детской комнатой, где
мы играли на пушистом ковре  в кубики с нашим ребенком, с письменным столом,
за которым я работал вечерами до той минуты, пока ко мне не подходила Эля и,
обняв меня, прижавшись ко мне голо-вой, не начинала  говорить на ухо смешные
слова, которые знала только она...
     Если бы я знал тогда...
     Она говорила, что очень меня любит, а я ее гладил по плечам и целовал в
обветренные губы и глаза и  тоже  чуть не плакал, потому  что  Я ведь  очень
любил, так  как  никого и никогда ни до, ни после нее. Я  говорил ей о своей
любви и о том, что буду считать каждый день до встречи с нею, буду писать ей
каждый день и звонить...
     "Я  тоже  уеду  с  тобой  завтра,  не  хочу здесь жить  без  тебя".  "А
институт?"
     "Черт с ним! Или тебе нужна обязательно образованная жена?"
     Я  говорил ей какие-то разумные, ласковые слова, успокаивал  ее, потому
что был спокоен за нашу любовь и за наше будущее, так, как только может быть
спокоен человек с сердцем, перепол-ненным нежностью и любовью.
     "Ты меня правда очень любишь?" "А кого мне еще любить, кроме  тебя?" "А
вдруг ты меня  разлюбишь в Москве?" "Не могу, если даже очень захочу. Никого
у меня нет в целом свете, только ты. Я и жить без тебя не хочу".
     "Я тебя  буду  ждать  каждый день  и  каждую  ночь видеть  во  сне.  Ты
почувствуешь это?" "Да, родная".
     Она помещалась у меня в  руках  вся -- маленькое  любящее  человеческое
существо,  которое  я  был  готов  защищать   до   пос-ледней  капли  крови,
единственное, необходимое мне тогда и во все времена потом, и я целовал ее и
вдруг  ощутил тоску, щемя-щую и странную,  потому  что  не мог  тогда  знать
ничего из того, что мне предстояло испытать потом.
     Ты должен любить меня всегда, я умру, если ты меня раз-любишь".
     "Я люблю тебя, Эля! И никто мне больше не нужен!"
     Я  ее увидел,  как  мы  и  условились,  через  шесть  месяцев, ко-торые
навсегда  опрокинули  мир. Она молча стояла передо  мной,  с лицом, покрытым
коричневыми  пятнами, с  пожелтевшими  бел-ками  глаз, лицом,  какое  иногда
бывает на шестом месяце бере-менности. Я хотел отвести взгляд от ее живота и
кольца на ее руке, надетого тем самым парнем из нашей группы, который всегда
уверял  меня,  что  я не умею толком жить и никогда не  научусь, и не мог. Я
ничего не спросил у нее о  проклятой  вече-ринке в его  доме, на которой она
выпила как  раз столько,  чтобы* с того дня  ей хотелось выпивать столько же
всю жизнь. И я ничего не сказал ей о том, что мне хочется умереть...
     Я говорил ей все слова, которые она не услышала от меня в тот день, они
рвались, обгоняя друг друга, из самого  сердца,  и  не  было в них укора или
обиды, а только нежность. Я говорил ей о своей любви, не отпускающей меня ни
днем ни  ночью. Я  го-ворил ей о величайшем, ни с  чем не  сравнимом счастье
быть рядом с любимым  человеком и  готовности  во имя этого счастья простить
все.
     Я рассказывал о страданиях,  равных которым  нет  в жизни,  нестерпимой
боли  воспоминаний,  боли навсегда  утраченной,  изувеченной  чужими  руками
любви. Я сказал ей, что не хочу без нее жить, потому что не могу так жить, и
каждое  слово  мое  было  правдой,  идущей  от  сердца...  Я  говорил  ей...
говорил...
     Она стояла в передней, прислонившись спиной к двери, от-кинув голову. Я
увидел  ее  глаза, в  которых  светились  восторг,  и  неслыханная  мука,  и
ожидание, я увидел побелевшие кисти рук, охватившие плечи, и еще я увидел ее
губы,
     Я  просто  лежал и думал.  Я  говорю  --  думал,  за  неимением другого
подходящего  слова. Мне  даже  кажется,  что  такого и слова не  существует,
посредством  которого можно  определить состояние мышления человека, который
проснулся  утром  в пре-восходном  настроении  и,  лежа  на  своей  кровати,
старается ни о чем не думать по той простой причине, что ему очень приятно и
спокойно,  и  ни  в каких, даже самых возвышенных или  прак-тически выгодных
мыслях у него потребности нет. К сожалению, это состояние продолжалось очень
недолго  --  я почувствовал,  как мозг,  словно  стыдливая  восьмиклассница,
застигнутая врас-плох  на задней парте новым учителем, молодым и чрезвычайно
мужественным,   за   выщипыванием   бровей  во  время  сочинения,  мгновенно
встрепенулся   и  заработал   не  останавливаясь,  возмож-но,   даже   более
старательно,  чем обычно, хотя ему, а  следова-тельно и  мне, было абсолютно
ясно, что сегодня никакой нужды в этой суете нет. Вообще ради справедливости
должен сказать.
     что  я  им доволен.  Мозгом.  Ни  разу он еще меня ничем  не под-водил.
Бывали,  правда,  случаи,  когда  мне казалось, что в неко-торых критических
ситуациях он  был  недостаточно быстр,  но  потом,  спустя  некоторое время,
поразмыслив,  я  приходил к убеждению, что  при очень  высоком качестве  его
решений это была, пожалуй, максимально возможная скорость. Конечно  же, я им
очень  доволен. Я  ведь ему многим обязан.  Благодаря ему все в жизни дается
мне гораздо легче, чем подавляющему боль-шинству моих  близких. Многое в нем
меня восхищает. И еще, и в этом я убежден, думая об этом, я всегда испытываю
ощу-щение уверенности и радости -- я знаю точно, что не открыл  для себя все
возможности и качества его, еще скрытые для меня, подобно  залежам урана, до
поры  до  времени  спокойно  лежащим  на   дне  интенсивно  разрабатываемого
свинцового  рудника или золотого  прииска.  Я знаю, что когда-нибудь,  может
быть, сегод-ня, а может быть,  через десять лет,  этот день  наступит, я  не
знаю, где он  застанет  меня  --  за  письменным  столом  или  в постели,  в
лаборатории, на пляже, или  в самолете,  но я жду  встречи  с ним,  когда он
выступит,  и  прозвучит "откройся. Се-зам", и родится в ослепляющем  людское
воображение озарении  дитя с  именем, еще никому не ведомым, но прекрасное в
своей  гениальности, в той же  степени и в том же  ряду, что "Война и  мир",
теория относительности или  "Героическая симфония"...  Стоп!  Хорош,  хорош!
Ничего не скажешь.  Настроение у  меня  и впрямь, видно, отличное. Ну что ж,
остановимся и вывесим табличку: "Посторонним..,", а  еще лучше, чтобы это не
выгля-дело  чересчур серьезным: "Посторонним В.", и улыбнемся при  этом  как
"все-все-все",  кто увидел  ее  на  дверях  одного поросен-ка,  очень хорошо
понявшего ее смысл...
     А может быть, и  не  будет этого  дня.  Обойдемся и не будем  стонать и
ныть.
     Так или иначе,  наступит  этот  день  или  нет,  будем  держать  себя в
постоянной  форме.  И   самое  главное  --  ни  к   кому  не  при-выкать,  а
следовательно, ни от  кого  не  зависеть.  Чувство --  самый  страшный  враг
независимости.  Один раз  удалось  выпу-таться,  понеся  крупные потери  при
переходе из сословия "раб чувств" в разряд "свободный гражданин", второго не
будет.
     А  когда  наступит  тот  день...  Интересно,  кто  бы это мог так  рано
позвонить?
     -- Я слушаю.
     Все  понятно. Как я  сразу  не  догадался? Все-таки великое качество --
такт. Я убежден, что любого человека, потратив на  это дело какое-то время и
энергию, можно  отучить плеваться на  улице  или  в саду при зоопарке и даже
есть  при  помощи ножа котлеты и рыбу... Можно. Любые  хорошие манеры  можно
при-вить, а вот насчет такта  --  абсолютно безнадежное предприя-тие; или он
есть, или его  нет, и никогда  уже не будет. Возьмем, к примеру, сотрудников
нашей лаборатории: и того, с которым  сейчас разговариваю, и двух остальных,
что  стоят  рядом  и шлют мне приветы. Люди  вроде интеллигентные,  да  и не
"вроде", а действительно интеллигентные, и образование у них выше не бывает,
а с  тактом дела из рук вон плохи...  Это же элементарно -- нельзя  больному
человеку звонить так рано! Ведь  они-то уверены все, что я болен, так какого
же черта зво-нят в такую рань?
     _ Здравствуй, дорогой мой! Гораздо лучше. Думаю,  что дня через два-три
буду  в  состоянии  прийти.  --  Господи,  только  это-го  мне  не  хватало!
Собираются  прийти навестить. Ведь  весь отдых к чертям полетит. -- Спасибо,
спасибо,  очень тронут... У меня  все есть,  не беспокойтесь. Я был бы очень
рад,  если  бы вы  пришли,  но,  честно говоря... --  Последние  слова  надо
сказать, понизив тон, и после них сделать паузу человека, который
     смущается.
     Удивительно ценная вещь -- инерционное мышление собе-седника, всегда на
него можно рассчитывать -- моментально сработало, _даже слова он сказал  те,
которые я  от  него  ждал,  те самые слова,  которые  позволили  мне в ответ
скромно, но вместе с тем неуловимо игриво хихикнуть, как мужчина, -которо-му
есть что скрывать.
     -- Между нами говоря, ты  тоже в этой области своего не  упустишь. И не
старайся,  все равно не отгадаешь. Вы  ее  не  знаете.  --  Пора  переводить
разговор. Еще,  чего  доброго,  растро-гают  меня эти  разговоры.  -- А  как
последние  замеры? Как  с  графиком дела?.. Что?!  Кривая, по  крайней мере,
должна быть на два порядка ниже! -- Теперь ясно, почему они позвонили сразу,
как  только пришли на работу. Непонятно только, для чего была нужна увертюра
с вариациями на тему  о здоровье,  лекарствах и фруктовых соках. И чего  это
проклятая линия ни с того ни с сего полезла вверх? .
     -- Да не нервничай ты так, ничего еще не  случилось... Ну еще подумаем,
время пока терпит. Ты мне можешь подробно рассказать вчерашнюю операцию? Вот
и  прекрасно,  прочти  по журналу...  --  Читает,  а голос  прямо дрожит  от
волнения.  Я-то его  понимаю: если  эта  проклятая кривая не остановится, то
опять придется начинать сначала,  весь месячный труд насмарку,  но, понимая,
такого  волнения  не  испытываю.  Не  должен  человек  из-за  пустяков   так
расстраиваться,  ведь его тогда на мало-мальски  крупное просто физически не
хватит, а этот  читает с таким выражением в голосе, как будто у него в руках
не  лабораторный  дневник-журнал,  а,  по  крайней  мере,  роман  с  главами
."Библия",  "Коран" и "Талмуд". Так-так, так! Или мне это показалось, или он
все же это сказал -- "ноль целых одна десятая", а ведь должна присутствовать
всего лишь одна сотая... В любом  слу-чае  торопиться  не будем.  Не  будем.
Никаких вопросов. Через страницу эта цифра опять будет  произнесена... Есть!
Точно -- "одна десятая". Прекрасно.  Ларчик открывается просто, но дадим его
сперва подержать всем по очереди. Пусть сперва все трое пройдут над миной, в
данном случае именуемой "одной десятой", чтобы  ни у кого из оставшихся двух
не было  возмож-ности сказать: "Я непременно заметил бы эту  ошибку, если бы
читал  журнал  сам.  Ты  же знаешь,  на  слух  цифры  всегда вос-принимаются
хуже..." -- или что-то в этом роде.  Сейчас глав-ное -- установить и довести
до сведения моих собеседников, что ошибку совершили  все, естественно, кроме
отсутствующих, в  частности  меня.  Приступим  к фиксации. -- Спасибо.  1  ы
извини  меня,  пожалуйста,  но я  не успел сделать  кое-какие пометки.  Тебе
придется прочитать  все  сначала... --  Как  можно  небреж-ней:  --  Передай
дневник  Алику,  пусть  он  и  прочитает,  нечего ему  бездельничать.  Да  я
нисколько не сомневаюсь, что тебе не-трудно, но пусть и Алик потрудится, тем
более что сегодня я его голоса еще не слышал. И ради бога, не волнуйся  так,
что-нибудь  всем  коллективом придумаем...  --  Хороший  голос у  Алика,  по
телефону  особенно  заметно,  сразу  же  и  мембрана  зазвучала  удивительно
полнозвучно,  словно это  не типовая  угольная  пластинка  трубки  польского
аппарата, а  стереофониче-ские динамики "Эстонии" или "Грундика", из которых
доносит-ся  внешне  бесстрастный,  но  полный внутреннего  драматизма  голос
диктора Центрального радио, читающего ту  часть сообще-ния о землетрясении в
Перу  или тайфуне над  Пакистаном, где  рассказывается  об убитых и раненых,
страдающих от голода и холода и зарождающихся эпидемий. Он кончил читать как
раз на том месте, где обычно начинается лаконичный абзац с вестью о том, что
медикаменты, продовольствие  и остальные  предметы первой необходимости  при
катаклизмах, безвозмездно посланные Красным Крестом, уже  находятся  в пути,
на  борту  быстроходных  самолетов. Будут,  будут самолеты  со спасатель-ным
грузом на борту, и прилетят они вовремя -- Красный Крест уже принял решение.
Но с объявлением повременим.
     -- Так, так.  Я здесь все записал, сейчас просмотрю  и поду-маю.  И  вы
думайте. Вместе на что-нибудь и  набредем. Я к вам через часик позвоню.  Ну,
конечно, если раньше что-нибудь на-думаю, позвоню сразу. Честно говоря, я не
думаю, чтобы было что-то уж очень серьезное, скорее всего какая-то ошибка не
кон-структивного характера... Ни в  чем  я не уверен, чисто интуитив-но... И
еще, пожалуйста, это на всякий случай, попроси  Тимо, пусть он прочитает мне
две  странички  в  части  реакции   с  вана-дием.  Привет,  Тимо...   Думаю,
выкарабкаемся  как-нибудь.  Чи-тай, а  я буду записывать... --  Старательный
человек наш Тимо. И  добросовестный.  Медленно  читает, слоги  все раздельно
про-износит, но и эту злополучную  ванадиеву  "одну десятую" тоже по  слогам
прочел, так, чтобы я успел  записать. Очень  не хоте-лось  бы, чтобы Тимо, с
его добрыми прозрачными глазами, узнал бы когда-нибудь,  что вместо блокнота
с карандашом я держал в руке стакан с яблочным соком из холодильника.
     -- Ну,  всего доброго, ребята. Начинайте думать.  Как только прояснится
что-нибудь, немедленно созвонимся.  Ну как  вам не  стыдно, не  такой уж я и
больной. Какие могут быть между нами счеты? Позвоню минут через сорок.
     Можно  и раньше, но  не  стоит, напряжение  должно  достигнуть предела,
чтобы наиболее  полно ощутить  радость. А напряжение  будет максимальным, за
это уж  я  ручаюсь.  Им ведь  сейчас  вся-кие  ужасы мерещатся, уже сомнения
всякие появляются по по-воду правильности всей работы в целом. Ведь работа к
концу  близится. И  вот  вам  --  на одном  из самых последних этапов, можно
сказать,  почти  заключительном,  какая неприятность. И впрямь с  ума  сойти
можно. Пожалуй, я им не через  сорок, а  минут через двадцать позвоню, жалко
ребят, они  и на самом  деле хорошие люди,  да  и  работники неплохие,  но с
потолком, видимым потолком  среднего ученого. Да ведь это и  не так уж плохо
-- быть средним ученым, добросовестно делающим свое дело, пользу приносящим,
так что не буду  я их томить,  а обрадую через двадцать, а точнее, уже через
пятнадцать  ми-нут.  Есть  время  допить   сок  и  понежиться  в  полудреме.
Заслу-жил.  Без  лишней скромности  скажу,  заслужил.  И всех троих заставил
вслух повторить  ошибку.  И самое  ведь главное  -- очень тонко  это сделал,
незаметно, как раз с  тем самым так-том, отсутствие которого  так  заметно в
поведении  большинства  людей.  И  причем ведь  я  это не  для  собственного
удоволь-ствия делаю или ради праздного развлечения, а во  имя целей не сразу
заметных, но в конце концов свои плоды прино-сящих и в сути своей не низких,
а  благоразумных и  даже  гу-манных. Вот  позвоню  я  им, сообщу,  что нашел
ошибку,  обра-дуются все несказанно  после  всех треволнений,  и  мне  будет
искренне приятно оттого, что удалось товарищей обрадовать. Но ведь это одно,
причем лежащее  на  самой  поверхности об-стоятельство.  Я же  из-за другого
старался, когда  троих заставил произнести "одна десятая". Ведь предотвратил
же  я  этим  уни-зительные  для  всех  поиски  виновного,  а  следовательно,
неиз-бежное появление в  здоровом коллективе  жалкого  и всеми пре-зираемого
козла отпущения, поставившего своей грубой ошибкой под  угрозу срыва работу,
от исхода которой зависит, без преувеличения, благополучие  и  успех дальних
планов остальных. Не  будет козла, а  будет три человека, по  справедливости
ощущающих свою вину  и еще раз получивших возможность убедиться, что рядом с
ними работает человек незаурядный, но вместе с  тем скромный и на первенство
ни  в  коей  мере  не  пре-тендующий и  но всему  этому достойный  не только
всяческого уважения,  а и  теплого  внимания  и чуткости. Дело  это  тонкое,
успехи  каждый  раз  приносящее  незначительные, но  каждый  раз в  сознании
окружающих закрепляемые  и со  временем оказываю-щие  на общественное мнение
действие  приятное  и  весомое,  по-доено  тому  приятному  давлению,  какое
оказывает   на  ладонь  благонравного  и   рассудительного  мальчика  пестро
раскрашен-ное   глиняное   яблоко,   переполненное   монетками,   каждая   в
от-дельности из которых,  способная  в  свое время доставить чело-веку пусть
острое, но, к сожалению, не оставляющее  материаль-ного следа  наслаждение в
виде   аттракциона   "Вертикальная   сте-на"   или   даже   цирка,   теперь,
укомплектованная подобными себе  до  состояния полной  копилки, ставила  его
впервые  в жизни на качественно  новую ступень -- человека, не зависимого ни
от  кого,  но  по  справедливости  заслужившего (в  отличие  от  всех  своих
товарищей) право на безграничное счастье владельца ве-лосипеда или самоката.
     Я набрал  номер  и почти сразу же  вслед за  этим услышал  голос  Тимо,
видно, он  и не  отходил от  телефона.  Я спросил,  как  идут дела и нет  ли
каких-нибудь изменений к  лучшему. Я  еще некоторое время послушал, а потом,
прервав  страстный погре-бальный речитатив, сказал ему, что, проанализировав
запись-телефонограмму, кажется,  установил ошибку. Я сказал  им (я знал, что
все  трое, прильнув  к трубке, слушают меня),  что все дело в  дозировке,  и
назвал правильную цифру, и голос мой пе-рестал быть слышным под обрушившейся
на   меня  лавиной  апло-дисментов.  Я  стоял   на   сцене,  залитой  светом
прожекторов, и  раскланивался, жестами и  мимикой  напоминая беснующейся  от
восторга публике, что не надо забывать и об оркестре, в той же мере, что и я
заслужившем   благодарность,  но  публика  не   ве-рила  моему  лицемерию  и
продолжала  выкрикивать мое  имя, не обращая никакого  внимания на  встающих
каждый раз по  мановению моей руки музыкантов,  среди которых были  двое или
трое,  кажется,   контрабасист,   первая  скрипка  и  саксофон-баритон,  еще
продолжающих думать, что этот успех принадле-жит всем находящимся на сцене в
равной степени. В заключение я сказал ребятам, что выйду на работу через два
дня, и попро-сил  звонить каждый  день и информировать меня о  ходе опыта. Я
решительно остановил разговоры о том, какой я молодец,  ве-ликодушно сказав,
что эту пустячную ошибку мог бы сразу заметить каждый, взглянувший на записи
свежим,  отдохнувшим взглядом, что  у меня  и  получилось,  и, попрощавшись,
положил  трубку. Я знал, что  сейчас  они  только и  говорят о том, какой  я
хороший товарищ и человек, и, не скрою, мне было это очень приятно. Мне даже
вдруг  захотелось  очутиться  в  лаборатории,  но  это сумасбродное  желание
мгновенно исчезло, вышвырнутое из сознания мыслью, что через два дня  я буду
иметь  возмож-ность находиться  в ней  ежедневно ,в  продолжение долгих семи
часов,  так  сказать, практически лишенным  на  это время  пр