-  для  неспециалиста   это  такая   скука  _  разговоры  об
эксперименте.  Работа  химика  становится  интерес-ной  только  тогда, когда
заканчивается. И то, если получается в результате что-нибудь путное.
     Великий  Человек  смотрит  на  меня,  не  переставая   благожела-тельно
улыбаться. Хотя что-то  новое  в выражении глаз  появи-лось.  Теперь это был
взгляд водителя, выехавшего круто из-за поворота и заметившего  на светофоре
желтый  свет,  но не знаю-щего  еще -- предвещает он красный или  зеленый, и
опытный шофер почти неощутимо надавил на тормоз.
     -- А как вам понравился новый порт?
     -- Очень понравился. По-моему, давно его надо было по-строить.
     --  Очень  рад, что  наши  мнения  абсолютно  сошлись,  --  мож-но было
подумать, что он этим совпадением чрезвычайно поль-щен. -- А теперь пойдем в
соседний зал,  посмотрим концерт. -- Он взял нас, меня и папочку, под руки и
повел к входу. -- Обещали, что будет интересно.
     Мы сидели  в  первом ряду импровизированного партера и слушали концерт,
даваемый  мастерами  искусств в  честь созда-телей нового  порта. Назывались
имена  лучших рабочих, брига-диров и  инженеров, и известные  артисты пели и
играли  в их  честь, для  услады их глаз и слуха.  А потом и  до тебя  дошла
очередь, папочка, и весь зал приветствовал тебя аплодисмента-ми... Ты встал,
и  раскланялся, и  снова сел  рядом,  между  мною и  Великим  Человеком. И я
аплодировал тебе, папочка, потому  что я  ведь против тебя ничего  плохого в
душе не. имею, уважаю тебя  и даже  восхищаюсь,  но уж прости ты меня за то,
что люблю  во много  раз меньше, чем полагалось бы  хорошему сыну.  Я  тебе,
папочка, не судья, и судить тебя  не за что. Сказал же ты как-то раз, хоть в
сердцах, но справедливо,  в одну из наших считанных  встреч: "Я  не с  тобой
развелся,  а  с твоей матерью, и никто не дал тебе права  вмешиваться в наши
отношения". Я  и не  вмеши-ваюсь.  Но вспоминаю,  и тут  уже ничего с  собой
сделать не  могу. Каждый раз, как с тобой встречаюсь, вспоминаю, что в нашем
доме, после того как мама  во второй раз вышла  замуж, появи-лось Животное и
село  на  то  место  за  столом,  где  всегда  сидел  ты. Животное, сопящее,
хрюкающее, и чавкающее, и высказывающее свое не подлежащее обсуждению мнение
в течение долгих лет. А потом Животное подняло руку на человека. Я как раз в
этот  момент  вошел в комнату  и увидел  лицо  мамы.  Я, папочка,  ко-нечно,
преувеличиваю,  утверждая, что все помню. Конечно,  не все  -- помню только,
как закричала мама, оттаскивая меня от него. И еще я никак не могу вспомнить
-- выступал ли ты в тот  день в телевизионной передаче "В мире прекрасного",
в которой  ты выступал  часто, говорил  убедительно  о  вещах  возвышенных и
полностью  названию  передачи  соответствующих.  Потом  они  уехали  --   не
пожелавшая с ним расстаться  мама  и отчим -- переехали в Кировабад, где ему
предложили  новое, более  удобное  стойло и  больше  средств на  ежемесячный
прокорм, а я перевелся в московский институт... Ты писал мне...
     Что это? Почему  все встали?  А...  Окончился концерт. Все  расходятся.
Великий  Человек  сказал мне на прощание,  что  ждет  меня в гости  вместе с
отцом. А потом мы остались одни. Мы стояли перед огромным, ярко подсвеченным
зданием на безлюд-ной площади.
     Вечером оно еще красивей, -- сказал я. -- Поздравляю.
     Он улыбнулся:
     Спасибо. Честно говоря, мне оно и самому нравится. Ну пойдем? Машину  я
отпустил, думал, приятно будет  прогуляться  пешком Тебе не холодно,  с моря
прохладой потянуло?
     --Нет.
     Пойдем  ко  мне, посидим,  чаю  попьем.  А хочешь  вина?  Мне  прислали
несколько бутылок настоящего сагианского. Еще же не очень поздно.
     Не пойду  я к  тебе, папочка, пить  чай или  вино по  той ува-жительной
причине, что не хочется мне.
     "Собрался братец Кролик в гости, проведать тетушку Мидоус и ее дочек".
     -- К сожалению, я должен быть дома. Ко мне будут звонить. Он  пригладил
хорошо знакомым мне жестом волосы на  голо-ве, даже в полумраке площади было
видно, как они поседели. "Оседлал братец Кролик свою лошадь и поскакал..."
     -- Я рассчитывал, что нам удается посидеть сегодня вместе, жаль, что не
получилось. -- Он поежился, видно, ветер с моря и впрямь был прохладным.
     "И невдомек было братцу Кролику,  что у тетушки Мидоус с дочерьми в это
время сидел и курил свою трубку братец Лис..."
     -- Ну что ж. Спасибо, что пришел на открытие. Всего добро-го. Звони. --
Он повернулся и пошел.

     С кухни доносится запах  ванили, мама  что-то готовит  нам  вкусное  на
ужин.  Хорошо сидеть на отцовском колене,  чувство-вать на плече его  руку и
слушать,  как  он  читает своим неторопли-вым  добрым голосом сказки дядюшки
Римуса. И комната ка-жется такой уютной в теплом свете зеленого абажура.
     Откуда ты, чудное душистое  видение,  вызывающее сладкую щемящую грусть
по давно безвозвратно минувшим счастливым дням? Из каких  неведомых складов,
кладовых памяти появилось ты и когда в следующий раз ждать твоего прихода?
     Он шел неторопливо, не оборачиваясь, думая о чем-то своем.
     --Папа!-- я услышал свой голос и подумал, что крикнул слишком громко.
     Давно  я его так не называл, даже и вспомнить нельзя, когда в последний
раз я сказал ему "папа".
     Он остановился и медленно повернулся ко мне.
     -- Хочешь, я к тебе завтра зайду? Вечером.
     Кажется, он хотел что-то сказать, потом раздумал и молча кивнул.
     Я  вдруг  обратил  внимание, что набираю цифры ее  телефона  необычайно
медленно и  плавно, не сразу отпуская диск в обрат-ный, невыносимый  в  этой
тишине своим  скрипом путь,  словно от меня зависело, чтобы звонки на другом
конце провода прозвуча-ли бы без пугающей громкости, как можно тише и мягче,
дели-катным стуком  ночного  гостя в дверь друга, который тщетно прождал его
весь вечер с семьей к ужину и перестал ждать к по-луночи, а он, задержавшись
на  ненужной  и  утомительной  вече-ринке  в  кругу  случайно  встретившихся
подвыпивших однокаш-ников, все же пришел, несмотря на поздний  час, при этом
нещадно  ругая  себя  только  для того, чтобы  попрощаться  перед бесконечно
долгой разлукой.
     Она взяла трубку сразу, и голос ее не был сонным.
     --  Пожалуйста,  извини,  '--  сказал я. --  Видишь ли, я  очу-тился  в
ситуации...
     -- Вижу,  --  сказала она и  засмеялась.  --  Я  уже думала, что ты  не
позвонишь.
     Я  сказал, что очень обидно, что пропал последний вечер пе-ред отъездом
и что мне удастся ее теперь увидеть только на вокзале. Она засмеялась .
     -- Почему ты смеешься?
     --  Ужасно  смешно,  что  ты   говоришь  шепотом,   как  будто  боишься
кого-нибудь разбудить. Мне тоже очень  жаль. Ну да бог с ним, что прошло, то
прошло. А ты меня все-таки хочешь видеть?
     Это был вопрос, требующий только одного ответа, и я не-медленно сказал:
     -- Очень.
     --Подними правую руку и торжественно  скажи: "Находясь в здравом  уме и
твердой  памяти, хочу тебя видеть.  Очень,  очень, очень!" Скажи.  Это  меня
утешит.
     -- ...Очень; очень, очень!
     -- Ну вот, -- огорченно сказала она, -- так  я и знала,  что руку ты не
поднимешь... Не поднял ведь?
     -- Ну не поднял, -- испытывая досаду из-за того, что не  могу найтись и
в шутливом  тоне соврать, сказал я.  Как будто  она  и впрямь  могла  знать,
поднял я руку или нет!
     -- Вот видишь, -- сказала она. -- Значит, не очень хочешь.
     -- Если  бы я знал, что от  этого что-то зависит, то я поднял  бы сразу
обе  руки и  простоял бы в этом положении до той самой минуты, пока не увижу
тебя, -- очень серьезно и медлен-но сказал я, с удовольствием ощущая в своем
голосе такое ко-личество высококачественной убежденности и правды, что его с
избытком  хватило бы  на  то,  чтобы  немедленно отправить  на вечер устного
рассказа  с  фрагментами "Илиады"  и "Одиссеи" в исполнении Сурена  Кочаряна
трех благополучных пайщиков, в тот самый момент, когда уже полностью собраны
взносы  и  ус-пешно завершены  хлопоты  с  сервировкой,  состоящей  из  двух
граненых стаканов и чистой баночки из-под майонеза, -- и ме-жду жаждущими  и
мигом блаженства остается лишь один легко преодолимый  этап в виде свободных
от очереди кассы и при-лавка
     Не надо, -- сказала она. -- Конечно,  если тебе очень хо-чется, подними
их, но не держи поднятыми очень уж долго.

     Ладно?
     -- Почему?
     -- Потому что я не хочу, чтобы от этого они  онемели и стали неловкими,
потому что я не хочу, чтобы руки у тебя были хо-лодными, когда я приду.  Мне
очень нужно, чтобы сегодня ночью они были очень теплыми и ласковыми...
     Это  было очень неожиданно,  и  я  чуть было не спросил у  нее, как она
сумеет  уйти  незамеченной, а также -- не отразится ли на состоянии здоровья
маман-с  и на  впечатлениях приезжей тетки внезапный и немотивированный уход
среди  ночи  благо-нравной  и примерной  дочери  и  племянницы,  но  вовремя
спохва-тился.
     -- Спасибо, -- проникновенно сказал. -- Я даже надеяться не мог...
     Она сразу же перебила меня:
     --  Ты хочешь,  чтобы  я  пришла? -- Голос  ее  вдруг  стал  нервным  и
напряженным. -- Скажи.
     --Как ты можешь сомневаться? Можешь быть  уверена, что ничего в жизни я
так не хотел!
     -- Я не сомневаюсь.
     -- Я очень хочу тебя видеть.
     -- Если ты очень хочешь, если я очень хочу этого, то ничто на свете нам
не помешает, -- теперь ее голос звучал так же легко, как в начале разговора.
-- Я иду.
     -- Я сейчас же выйду и пойду к тебе навстречу, -- сказал я.
     -- Не надо. Мы  можем  разминуться, а  это -- время, которого у нас уже
очень мало. Жди меня дома.
     Те  двадцать пять  минут,  что  оставались  до  Последнего  При-хода, я
использовал очень четко и предельно  плодотворно, слег-ка прибрав, комнату и
доведя свою внешность при  помощи в  любом  другом  случае необязательного и
преждевременного  бритья  и  свежей  рубашки  до  стадии,  вполне  достойной
увеко-вечения на фотографии, оставляемой на прощание родственни-кам, близким
друзьям  и любимой девушке --  метеорологом, отбывающим  на долгую и опасную
вахту с Антарктиду.
     Я  тихо прикрыл дверь и, осторожно ступая,  так, чтобы спо-койного,  но
чуткого  сна  соседей  не  коснулись приятные  и  вместе  с  тем  изнуряющие
воображение и посему в это время суток особенно вредные импульсы,  исходящие
от увлекательнейшего, объединяющего в себе множество неразгаданных тайн быта
раз-дела "Удивительное рядом", вышел на улицу.
     Было безлюдно и тихо, впрочем, наверное, не более безлюд-но и тихо, чем
бывает всегда в три часа ночи в середине обычной  рабочей  недели. Некоторое
время постоял неподвижно у  ворот, пока не прибежала собака,  у которой этой
ночью  были  какие-то  неотложные  дела  именно  в  подъезде  моего  дома. Я
догадался об этом не сразу, хотя она сделала по справедливости все возможное
для того, чтобы довести это обстоятельство до моего сведения. Возможно, если
бы я был повнимательнее или  лучше разбирался в  собачьей  этике, я бы сразу
понял, что  означаю! круги, выполняемые неторопливой рысцой посредине улицы,
и взгляды, изредка  украдкой бросаемые на  меня.  Но  я  не  дога-дывался  и
прозрел  только  тогда,  когда собачьему  терпению  пришел  конец. Она резко
остановилась  и села напротив меня на достаточно близком  для общения и в то
же время вполне безо-пасном расстоянии и,  облизнувшись, уставилась  на меня
взгля-дом,  в котором в очень точной пропорции сочетались удивление,, легкое
раздражение и  неуловимое  высокомерие  завсегдатая  не'  большого закрытого
читального  зала для докторов наук и по-четных  академиков, обнаружившего на
своем насиженном, уют-ном месте у окна листающего детектив посетителя, вид к
манеры которого убедительно свидетельствуют,  что никакого  пропуска в  этот
зал  у него  нет и  в  ближайшие пятьдесят  лет  ни  будет. Я  устыдился  и,
пробормотав  извинения и захлопнув де-тектив, вышел  в общий зал, ощущая  на
своей  спине  присталь-ный, но уже  подобревший от моей покорности взгляд, а
собака проворно юркнула в подъезд  и,  судя по  явственно донесшемуся оттуда
мелодичному журчанию,  незамедлительно  и добросовест-но приступила на своем
участке к еженощным  работам по  дове-дению стойкого, неистребимого аромата,
именуемого в просторе-чии кошачьим, до уровня букета, незабываемая острота и
крепость которого дадут ему бесспорное право претендовать в  шкале окрестных
подворотен, как минимум, н'а высокое звание тигриного.
     Я  увидел ее издали,  сразу, как только  она вышла из-за  угла на  нашу
улицу. Но  почему-то  не  пошел ей  навстречу, как только  что собирался,  а
продолжал  стоять  все  то время,  что  она  легко  и  стремительно  шла  по
бескрайней плоскости улицы в холодном призрачном свете газосветных ламп. Она
подошла ко мне и мол-ча положила голову мне на грудь.
     Может быть, из-за света ночных фонарей, придавших проис-ходящему  налет
нереальности, но мне вдруг показалось, что это все как две капли воды похоже
не очень красивую сцену из  ста-рой картины, которую я видел не так давно  в
кинотеатре пов-торного фильма, и я мельком подумал, что совсем необязательно
чтобы темные окна окружающих зданий видели  эту же сцену,... (да она ни была
прекрасна, при моем участии. И еще я никак не мог вспомнить точного названия
фильма, несмотря на то, что оно вертелось у меня на кончике языка, не мог --
и  все.  Не  то "Знак  Зорро",  не  то  "Кардинальская  мантия"...  А  потом
неза-метно для себя  я перестал ломать над этим голову  скорее всего потому,
что ведь до смехотворного ясно, как это неважно-- вспоминать точное название
какого-то старого сентиментального  и наивного фильма,  из тех, что время от
времени крутят для любителей...
     Ока не сказала ни одного слова, не  сделала ни единого  дви-жения,  она
просто стояла посреди улицы, прижавшись всем те-лом ко мне, и я ощутил тепло
ее,  проникшее ко мне  сквозь ткань платья  и рубахи, запах ее волос и ласку
ладоней, сжимавших мои плечи.
     Мы проговорили всю  нашу  последнюю  ночь, вернее весь  остаток  ее, до
самого  рассвета,  это  был  длинный  монолог,  про-износимый  ею  горячо  и
сбивчиво, и  это так было непохоже  на нее, знающую высокую цену  сарказма и
иронии, пристойно и разумно раскрывающих занавес ровно настолько, чтобы было
позволено  зрителю  увидеть  и  услышать  лишь то, что  приготовил  для  них
режиссер, и ничего больше...
     Я слушал с  изумлением  и  жалостью  к  ней,  задавая себе  вопрос,  не
пропустил  ли я  тот  первый  момент, когда  мне  надо  было  остановиться и
задуматься,  увидев  во тьме  искры и по-чувствовав запах горящего  дерева и
раскаленного  металла, и не упустил ли я по беспечности  или в силу  эгоизма
даже второй, уже всерьез  грозящий увечьем, но все же еще  не  гибельный для
хрупкого  здания  миг,  когда надо  было  немедля  сорвать  огне-тушитель  и
попытаться отогнать от крыльца и стен  протянув-шиеся к ним жадные оранжевые
языки...
     Я перестал задавать  себе эти  вопросы, потому что  услышал  ответ в ее
словах, увидел его в ее глазах. Я видел пламя, с ревом вырывающееся из окон,
услышал жуткий треск  обрушив-шихся  стропил  и  перекрытий, почувствовал на
лице своем не-стерпимый жар, погасить который было уже не под  силу ни одной
пожарной команде...
     И еще она  сказала,  что  в ее  памяти останется  каждая  мину-та наших
встреч, и я знал, что это правда, и что она благодарна мне за все, и что это
чувство останется в ней навсегда...
     Она  заснула,  когда было уже  светло, и лучи  солнца  окрасили кожу ее
прекрасного,  совершенного  по  форме  тела  в  нежный розовый цвет, покрыли
прозрачным, золотистого оттенка лаком бесценную картину,  не  менее древнюю,
чем история  человечест-ва, и это было последнее, что  запечатлелось  в моем
сознании перед тем, как я закрыл глаза.
     Это был сон  без  видений, душный кошмар,  объявший  все  существо  мое
паническим  страхом,  навалившийся  на меня невы-носимой  болью, от  которой
сразу же свело в судороге кисти руки челюсти. Боль разбегалась по радиальным
кругам  из  моего  левого  колена  ослепительными  пульсирующими  вспышками,
сжигающими   в  золу  нервы   и  мышцы,  сдирая  с   позвоночника  и  костей
окровавленные  лохмотья.  Это продолжалось вечность и  продолжалось  бы  еще
столько же,  но  я  неожиданно очнулся  и увидел  над собой ее встревоженное
лицо:
     -- Что с  тобой? Что с тобой,  мой мальчик? Тебе  приснилось что-нибудь
страшное? Ты ужасно крикнул во сне!
     Я  кивнул,  еще в полной мере не придя  в себя,  но  уже ощу-щая прилив
животной первозданной радости здорового суще-ства, благополучно добравшегося
до  своего жилища и как ни-когда до этого ощутившего всю  прелесть полумрака
родной пе-щеры и надежную толщину ее стен. И все же в самой глубине сознания
страх остался, мне казалось, что исчезнувшая с дур-ным  сном боль притаилась
и  ждет своего часа, пульсируя от не-терпения и жадности. Но вскоре прошло и
это.
     Она схватила мою голову  и, прижав к  груди,  говорила какие-то смешные
слова, очень похожие  на те, что говорят своим детям матери,  когда хотят их
успокоить и приласкать.
     Пока  она была в ванной,  я приготовил завтрак.  Похоже было на то, что
самообладание вернулось к ней полностью -- мы си-дели  за  столом и говорили
на самые разные темы -- начиная от ожидаемых мод наступающего зимнего сезона
и сегодняшней  по-годы и кончая предположениями об  истинных причинах визита
Никсона  в  Китай.  Это  был  легкий,  непринужденный  завтрак  двух  людей,
чрезвычайно приятных друг другу, которым пред-стоит провести совместную уйму
свободного времени в местности с ограниченным набором развлечений -- пляжем,
ресторанчиком с  меню из восточных блюд и таким же трио, изредка,  по заказу
интеллигентных  посетителей,  разнообразившим дикую  танце-вальную программу
Второй  рапсодией  Листа,  и  летним  кино-театром  со  своей  небольшой, но
постоянной фильмотекой.
     Она похвалила кофе,  допивая вторую чашку,  к еде она не притронулась и
сказала, что  ей  пора идти. Я  попросил  ее  непре-менно  написать  мне  из
Трускавца, дав понять, что мне будет очень приятно получить от нее весточку.
Она улыбнулась, это была довольно-таки грустная улыбка, и сказала, что может
рас-сказать   содержание   этого  письма  прямо  сейчас,  так  как   никакие
неожиданности  в  Трускавце  ее  не  ждут,   тетя,  на   которую  она  очень
рассчитывала, ехать с ними отказалась (она не сказала о причинах отказа, и я
не стал спрашивать, понимая,  что у пере-утомленной жизненной дорогой тетки,
пробывшей  некоторое  время   наедине  со  своей  дорогой  кузиной,  видимо,
появилась острая  жажда общения с другими, может быть,  менее  близ-кими, но
более  мобильными   и  жизнерадостными  родствен-никами),  сиделка,  которая
приходила к ним  днем, на месяц уехать не может (я подумал, что скорее всего
дело в ограничен-ных  денежных возможностях), и,  таким образом, в Трускавце
ей  предстоит  довольно-таки однообразная  жизнь, протекающая по  уже  давно
известному распорядку.  Я  сказал,  что  для  меня важ-но  не содержание  ее
письма,   а   сам  приятный  факт  его  получения.  И  по-моему,  эта  фраза
приличествовала  моменту и  была  произ-несена  достаточно  заинтересованным
тоном,  с  оттенком  сочув-ствия  и в  то же время  без  всякого  намека  на
задевающую  чело-века  с  самолюбием жалость. Я  представил,  как она  катит
кресло  с  парализованной  старухой по  аллее парка,  по  улицам,  следуя по
разработанному на  месяц постоянному маршруту,  с останов-ками у процедурных
кабин, долгие унылые вечера, и мне стало ее искренне жаль.
     Она безразлично кивнула:
     --  Напишу,  --  а  потом,  улыбнувшись мне,  сказала:  --  Ни-чего  не
поделаешь,  вслед за праздниками всегда следуют  будни. Пошли.  Мне ведь еще
надо  зайти в городскую кассу, там оста-вили мне  билеты,