часовых и сейчас, если
будет нужно, я расстреляю ракетами и вас, и офицерские семьи. я не  шучу
и не собираюсь блефовать. вы находитесь полностью в моей власти, поймите
это сразу, повторять я не стану.  если  вы  попробуете  начать  выводить
людей через окна с  другой  стороны  здания,  я  нажму  на  гашетку  без
предупреждения. если вы попробуете  атаковать  мой  самолет  -  я  нажму
гашетку  без  предупреждения.  если  вы  не  выполните  хоть  одно   мое
требование - я нажму на гашетку без предупреждения. это понятно?
   - понятно.
   - очень хорошо. вы прикажете, чтобы мне залили полные баки  горючего.
к самолету должен подъехать всего один заправщик, с  одним  человеком  в
кабине. я должен его видеть. после этого я взлетаю - и вы свободны. ваши
диспетчеры организуют мне воздушный коридор и ведут туда, куда я  скажу.
это понятно?
   - я должен доложить начальству.
   - нет.
   - почему?
   - разговор окончен.
   - я ведь не торгуюсь. без санкции штаба  округа  я  не  смогу  ничего
сделать. я объясню им, что происходит, и они согласятся. мне нужно всего
полчаса.
   - ладно. докладывайте. но через десять минут я нажимаю на гашетку,  и
от здания с вашими семьями  остается  только  облачко  пара.  еще  через
десять минут я нажимаю на гашетку второй раз - и в облачко превращаетесь
уже вы сами.
   - дайте мне полчаса...
   - нет. десять минут. время пошло.
   Он отключил связь и  откинулся  в  кресле.  кресло  в  самолете  было
удобным. когда лампочка  связи  замигала  снова,  часы  показывали,  что
прошло ровно восемь с половиной минут.
   - алло! пятьдесят восьмой! вы меня слышите?
   - да.
   - ваши требования принимаются. куда вы собираетесь лететь?
   - я скажу после того, как поднимусь в воздух.
   - если вы собираетесь лететь за границу, мне понадобится связаться  с
иностранными диспетчерами.
   - нет. не за границу.
   - вы представляете какую-нибудь организацию?
   - зачем вам это?
   - меня просили узнать те, с кем я советовался.
   Он помолчал.
   - да, представляю. я представляю боевую группу политического движения
"прямое действие".
   - погодите, не так быстро. политического... как вы сказали?
   - заправщик должен подъехать справа. ехать медленно, остановиться  за
белой разделительной полосой. делать он все должен  медленно.  если  что
будет не так... вы меня понимаете...
   - понимаю.
   - если вы надумаете  залить  мне  какое-нибудь  не  то  горючее,  или
начнете  мудрить  с  воздушным  коридором,  или  еще  что-нибудь  хитрое
придумаете, то... у меня на коленях лежит карта. на карте значится,  что
вон за тем леском расположен городок нижнереченск. сколько бы горючего у
меня ни было, взлететь мне хватит и до городка я дотяну. и скорее всего,
успею расстрелять все четыре ракеты. и уж только затем свалюсь на  самой
оживленной нижнереченской улице. я внятно излагаю? да? давайте обойдемся
без экспромтов, хорошо?
   - хорошо.
   Желтый заправщик медленно выехал из-за ангаров.  машина  подползла  к
разграничительной   линии,   и    из    кабины    вылез    действительно
один-единственный техник. если что-то и должно было начать  происходить,
то именно сейчас. но все обошлось.
   Индикаторы показали, что баки полны. заправщик так же медленно  уполз
обратно.
   - все о'кей? - поинтересовался динамик.
   - да.
   - вы собираетесь выходить на полосу?
   - собираюсь.
   - погодите, тут с вами хотят поговорить.
   В динамике пощелкало. потом даниил узнал голос:
   - даниил владимирович? вы меня слышите?
   - да, майор, я вас слышу.
   - что происходит, даниил  владимирович?  мне  сказали,  вы  захватили
базу?
   - захватил.
   - я не понимаю: вы в одиночку захватили целую базу?
   - да.
   - зачем?
   - давайте вкратце, я очень занят. что вы хотели мне сказать?
   Майор говорил о том, что даниил поступает странно,  очень  странно...
он подводит лично его, майора, который, между прочим, ходатайствовал  за
него, ручался и содействовал его  досрочному  освобождению...  а  теперь
такое  начинает  происходить...  и  в  этот   раз   помочь   ему   будет
невозможно...
   Даниил не слушал. он обеими  руками  держал  штурвал  и  не  торопясь
разворачивал самолет на исходную позицию.
   Подъехав к жирной белой черте  с  надписью  START,  он  проговорил  в
микрофон:
   - давайте не будем тянуть время. я не передумаю.
   Повисла долгая пауза. посланные майором головорезы в любом случае  не
успевали подъехать до того момента,  как  шасси  самолета  оторвутся  от
земли.
   - куда вы хоть собрались-то?
   - я собрался в москву. все четыре ракеты  я  собираюсь  выпустить  по
кремлю.
   - по кремлю?!
   - да.
   - почему по кремлю? это же паранойя! зачем вам это надо?!
   - я знаю, что это паранойя.
   - и все равно делаете?!
   - у меня мало времени.  попросите  командира  базы  переключиться  на
связь со мной.
   - даниил владимирович, что вы делаете, а? вы же понимаете, что у  вас
нет ни единого шанса добраться до москвы!
   - понимаю.
   - и все равно пытаетесь? вас собьют в воздухе. собьют сразу  же,  как
только вы взлетите.
   - я знаю.
   - тогда зачем вам взлетать, я не понимаю?! все ПВО северо-запада  уже
предупреждены. вам осталось жить от силы двадцать минут!
   - майор, вы зря тратите время.
   Он потянул руль на себя.  перед  ним  лежала  бесконечная,  ровная  и
чистая взлетная полоса.
   Двадцать  минут?  ну  что  ж,  пусть  двадцать...  это  будет   очень
интересная жизнь. не очень  длинная,  и  получаса  не  наберется,  но  -
настоящая жизнь.
   Взлетная полоса упиралась в прекрасное восходящее солнце.)

Ночь кончилась. Начинался день.

ИЛЬЯ СТОГОFF КАК ЗЕРКАЛО
РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ СЕЙЧАС

   Тероризм - устращивание, устрашенье смертными казнями,
   Убийствами и всеми ужасами неистовства.
   Словарь Даля

   Тут  у  нас  старичок  один...  научился  преотличные   гранатки   из
консервных  банок  мастерить.  Вот  дать  кое-кому  из  наших  по  такой
самодельной гранатке, да в день открытия и угостить ими как следует всех
гостей.
   Борис Полевой,
   "Мы - советские люди"

   Первое издание этого романа появилось почти четыре года назад.
   Тираж его давно распродан,  гонорар  пропит,  а  корректуры  сданы  в
макулатуру.
   За два года изменилось многое. Прежде всего изменился сам Стогоff.  В
одночасье  из  популярного  журналиста  и   преуспевающего   беллетриста
нежданно-негаданно  он  превратился  в   "культового   писателя"   (если
выражаться  словами  его   бывших   братьев   по   профессии),   любимца
шестнадцатилетних girls и столь же шестнадцатилетних boys. Его портреты,
напечатанные на обложках глянцевых журналов, снисходительно  смотрят  со
стеклянных  стен  киосков.   Знакомством   с   ним   гордятся   глашатаи
современного книжного рынка Александр Гаврилов и  Лев  Данилкин.  О  нем
пишет  Белинский  наших  дней  Андрей  Семенович  Немзер.  Его  цитируют
новостные сайты. Его читают, ругают, хвалят, а главное - покупают.
   Что же касается мира - то он тоже изменился. Он стал еще больше похож
на свой портрет в романе.
   Мир - изменился. Люди же - нет.
   Как полтора века назад некий молодой романтик призвал Русь к  топору,
так эхо этого призыва до сих пор  разносится  "от  Москвы  до  самых  до
окраин". На него откликаются все новые и новые люди, убежденные,  говоря
словами Бакунина, что "никакое государство, а  тем  паче  Всероссийское,
без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не
может".
   По  сути,  террор  как  был,  так  и  остается  краеугольным   камнем
общественных отношений государства Российского, как бы оно ни называлось
и какую бы территорию ни  занимало.  Государство  терроризировало  своих
граждан, граждане иногда отвечали тем  же.  Не  было  для  холопа  слаще
мысли, чем мысль о том, как бы подпалить барское имущество, изнасиловать
барскую дочь, а самого барина - топором и в омут. Не было  для  жандарма
приятней подвига, чем двинуть по уху случайно подвернувшегося мужика или
мастерового. Есть  старинный  анекдот:  мужика  спрашивают,  чем  бы  он
занялся, если бы вдруг стал царем; мужик отвечает, что сидел  бы  целыми
днями на завалинке, лущил бы семечки, а каждого проходящего мимо бил  бы
по морде.
   Что же изменилось с тех пор?
   Прочтите "Камикадзе", прочтите "Революцию сейчас!", и вы поймете, что
не изменилось ничего.
   Нынешние жандармы легко и доблестно избивают (а иногда и безнаказанно
убивают) и правого и не правого, и левого и нелевого; кулаки  и  дубинки
же у них чешутся так же, как и у знаменитых предшественников.
   Нынешние холопы отличаются от прежних лишь тем, что теперь  они  бьют
офисы и жгут "мерседесы"; холопская же психология осталась прежней.
   Санкюлоты, разграбившие Лувр, более чем на  два  столетия  обеспечили
процветание парижского антикварного бизнеса. Много ли осталось в русских
деревнях имущества из барских усадеб?
   На Западе терроризм - болезненное исключение, у нас - почти что часть
этикета. Вспомните, сколько  русских  императоров  умерло  от  старости?
Значительно меньше, чем тех, кто умер по другим причинам.
   Западный  мир  рождал  и  рождает  террористов-эстетов.  "Анархия   и
творчество  едины.  Это  синонимы,  -  говорит  герой   честертоновского
"Человека, который был Четвергом". - Тот, кто бросил  бомбу,  -  поэт  и
художник, ибо он превыше всего поставил великое мгновенье... Радость его
- лишь в хаосе". Налет извращенного эстетизма имеют  даже  и  чудовищные
теракты последнего времени.
   Не  то  в  России.  Здесь  любая  террористическая  акция  разительно
напоминает избиение случайного прохожего толпой  гопников,  скандирующих
"Спартак - чемпион!". Или бизнес по-русски: украли ящик водки,  продали,
а деньги пропили...
   Пожалуй, это все, что можно сказать  о  героях  "Камикадзе".  Гораздо
приятнее поговорить о самом романе, да и, пожалуй, о феномене  Стогоff'а
в целом.
   Ролан Барт заметил как-то, что с тех пор, как существует  Литература,
одна из функций писателя - воевать с ней. И в этой  войне  Илья  Стогоff
одержал  полную  и  безоговорочную  победу.  Или  можно   сказать   так:
Литература зашла  в  его  прозу,  остановилась  там  заночевать  и  была
безжалостно убита своей сводной сестрой - Журналистикой. Ведь то, что вы
только  что  прочли,  -  строго  говоря,  не  роман,  а  текст,  искусно
мимикрирующий под него.
   С одной стороны, это можно объяснить причинами сугубо  коммерческими,
ибо любой текст, не позиционированный как "роман", продать сейчас весьма
непросто. Пройдитесь по лоткам, и вы увидите, что как  минимум  половина
выставленных там "романов" - это либо классические повести,  либо  нечто
"безобразно, бессловесно и не имуща вида".  Сборник  рассказов  в  такой
компании  зачастую  выглядит  диковато,   как   розовощекий   спортсмен,
комсомолец и красавец, затесавшийся на вечеринку умудренных Кастанедой и
утомленных наркотиками сквотеров. Шансов стать "своим" у него нет. Да  и
букеры разные в основном за романы дают. В общем, вы понимаете...
   Но есть и сторона творческая. Стогоff - не  писатель,  он  журналист.
Писать романы он  учился,  копируя  от  руки  в  школьную  тетрадь  "The
electric cool-aid acid test", а лучшим чтивом до сих пор считает  журнал
"Птюч". И роман (договоримся называть его текст так) свой писал он,  как
пишут газетно-журнальные репортажи: наскоро, второпях,  едва  успевая  в
следующий номер. И вот несколько таких репортажей сложились и  составили
книгу.
   Двести лет назад выходили  журналы  одного  автора.  Издатель  такого
журнала зачастую писал  все  -  беллетристику,  критику,  смесь.  Прошло
немногим менее ста лет - и подобную форму попытался  сымитировать  Борис
Эйхенбаум, выпустив книгу под названием "Мой временник".
   Творчество Стогоff'а чем-то похоже на явления подобного рода. Тот или
иной его роман -  это  нечто  вроде  подшивки  газеты  одного  автора  с
репортажами о самом себе, которая притворилась  романом.  Недаром  главы
"Камикадзе" называются по числам и временам суток.
   Не надо путать газету с дневником. Сейчас дневники ведут  либо  очень
сентиментальные, либо  очень  уверенные  в  себе  люди.  Притом  дневник
пишется для себя, в нем могут быть перерывы - так, М.  Кузмин  записи  в
свой знаменитый дневник делал иногда задним числом. Листы дневника - это
поле для саморефлексии, анализа увиденного. Любимые  строфы,  засушенные
листы, кажущиеся удачными мысли.
   Газета всей этой роскоши позволить себе не может. Только репортажи  о
самых свежих или  самых  модных  событиях,  фотоснимки  на  всю  полосу,
односложные  интервью  по  горячим   следам.   Если   за   день   ничего
скандально-интересного  не  произошло,  колонки   заполняются   нелепыми
слухами, избитыми анекдотами, астрологическими  прогнозами  редакционных
Нострадамусов.
   Книга не должна быть близка и понятна  всем  образованным  читателям,
как часто говорят, но лишь тому их числу, что напечатано в  ее  выходных
данных после слова  "тираж".  Газета  же  обязана  быть  понятной  всем.
Поэтому язык ее - это язык толпы, язык "ее страстей и заблуждений".  Она
не пытается спасти, улучшить или даже просто осмыслить  окружающий  мир.
Она тороплива, нередко косноязычна. Иногда  публикует  нелепые  слухи  и
невероятные прогнозы. Но зато она фиксирует мир, каков он есть.  И  люди
на страницы газет, как правило, попадают грубыми, сырыми, не обдуманными
и не превращенными писателем в материал для сюжетной ткани романа.  Люди
на страницах газеты предстают самими собой, а еще  семьдесят  лет  назад
Селин  писал,  что  быть  самими  собой  -  это  значит  быть  грязными,
жестокими, нелепыми. Стогоff не выбирает своих героев, они сами приходят
к нему.  Автору  "Камикадзе",  как  и  другому  нашему  соотечественнику
(единственный роман  которого,  кстати  сказать,  почти  официально  был
признан "безнравственным"), "просто было  весело  рисовать  современного
человека, каким он его понимает и, к его  и  вашему  несчастью,  слишком
часто встречает".
   Иногда у читателей Стогоff'а мелькает  вопрос:  действительно  ли  он
такой ублюдок, каким предстает со страниц своих  книг?  На  этот  вопрос
могу ответить так: Илья Стогоff имеет такое же отношение к Илье Юрьевичу
Стогову,  как  герой  поэмы  "Москва  -  Петушки"  Веничка  к  Венедикту
Васильевичу Ерофееву. Это - не псевдоним, не alter  ego,  а  всего  лишь
одна из ипостасей реального человека. Может, что-то  с  ним  и  было  из
того, что он описывает, а может быть, и нет - это совершенно  не  важно.
От себя могу  лишь  сказать,  что  устные  байки  И.  Ю.  Стогова  очень
напоминают виртуальные черновики Стогоff'ских романов.  А  вот  пьет  он
значительно меньше, чем может  себе  вообразить  даже  самая  наивная  и
восторженная его поклонница (и то в основном "Кока-колу").
   Лет двадцать назад один аргентинский  умник  написал,  что  будто  бы
никакого человека с именем "Хорхе Луис Борхес" не  существует,  что  это
коллективный псевдоним Бьой Касареса, Мухики Лайнеса и Маречаля и что на
людях роль "Борхеса" играет нанятый ими провинциальный актер. Уже в наши
дни другой, на этот раз наш, умник на страницах  толстого  и  уважаемого
журнала с серьезным видом уверял, что в России нет ни "Ильи  Стогоff'а",
ни "красных бригад", о которых он пишет. Не  знаю  как  насчет  "красных
бригад", а вот человек И. Ю.  Стогов  (как  и  литератор  Илья  Стогоff)
существует. Иногда с ним бывает приятно выпить пивка, поболтать о том  о
сем, одолжить ему очередную десятку. Самый большой его  порок  -  он  не
отдает взятые почитать книги.
   Илья Стогоff существует... но мне очень не хотелось бы, придя однажды
домой и включив телевизор,  увидеть,  как  взрывается  Исаакий  и  горит
Кремль.

   Алексей Балакин
   7 ноября 2001 г.