чудеса  храбрости.  И, наконец, преданность,
доходящая в своем ослеплении до того, что Савельич  затевает  с
Пугачевым  разговор  о  злосчастном  зипуне,  когда его любимец
находится на волоске от виселицы.
     Но Пушкину мало и этого.  Комендант  Белогорской  крепости
предан  царице  точно  так,  как  Савельич своему барчуку. Жена
коменданта, такая же ворчливая, как Савельич, сама  предана  до
последнего часа своему мужу, как предан своему барину Савельич.
То  же  самое  можно  сказать  о  Маше  и о юном Гриневе. Одним
словом, здесь торжество преданности.
     И вот эта идея преданности с неожиданной  силой  погружала
нас  в свой уют спокойствия и доверия, уют дружеского вечернего
лагеря перед последним утренним сражением. Мы ведь тоже преданы
своему милому, еще кудрявоволосому барчуку, чей  портрет  висит
на стене нашего класса.
     Мы  еще  дети,  но  уже, безусловно, думаем (может, именно
потому, что дети) об этом грядущем последнем сражении со старым
миром. Пусть мы его представляем смутно,  но  в  этом  ожидании
заложено  то организующее, то духовное начало, без которого нет
жизни.
     То, что мы собираемся делать завтра,  делает  нас  сегодня
такими   или   иными   людьми.   Идея   преданности   идее,   а
следовательно, и друг другу, была самым человечным  сегодняшним
воплощением  нашего  завтрашнего  дела.  Идея преданности самой
идее, которая, по-видимому, из-за отсутствия других  воплощений
высоких  человеческих  страстей развивалась в нас с трагической
(о чем мы не ведали), а иногда и уродливой (о чем мы тем  более
не ведали) силой.
     Может  быть,  именно  поэтому  чтение  "Капитанской дочки"
производило  тогда   такое   сладостное,   такое   неизгладимое
впечатление.   И   именно   поэтому  мы  оттолкнули  (чуть-чуть
уродство)  попытку   другой   учительницы   продолжать   чтение
Александры Ивановны.
     -- Да не коси ты, не коси! -- иногда говорила мне на уроке
Александра  Ивановна.  Я  никогда ни от кого не слышал, чтобы я
косил, и тем более сам не замечал этого. Но,  оказывается,  она
была  права.  Если  меня что-то сильно огорчало, оказывается, я
начинал слегка косить.
     -- И не собираюсь,-- отвечал я ей обычно.
     -- Я же вижу, закосил, закосил,-- говорила  она  улыбаясь,
словно  похлопывая  меня  по спине, словно давая знать, что мои
неприятности  совсем  не  стоят  того,  чтобы  я  придавал   им
значение.
     С  одной стороны, меня раздражало то, что сам я никогда не
видел своих косящих  глаз,  и  наблюдение  Александры  Ивановны
казалось   мне  довольно  вздорным,  а  главное,  было  слишком
публичным для той внутренней близости, какую я испытывал к ней,
и было как-то неловко перед другими учениками.
     Примерно такое же чувство я испытывал на  улице  во  время
футбольной  или  другой  игры,  когда кто-то из близких кричал,
чтобы я шел домой, потому что набегался  или  слишком  вспотел.
Меня  всегда  раздражал  этот наивный эгоизм близкого человека,
которому и в голову не приходит, что набегался не только  ты  и
слишком вспотел не только ты.
     Я  больше  всего любил наблюдать за Александрой Ивановной,
когда она встречалась со  своим  сыном,  учившимся  в  соседней
школе.  Это  был  высокий парень с нежным пушком бороды и усов,
которые он долго не сбривал, и об этом говорили в обеих  школах
-- в нашей, где она работала, и в соседней, где он учился.
     Он  довольно  часто  заходил  в  нашу  школу, и Александра
Ивановна провожала его до ворот, а я всегда с  какой-то  тайной
радостью  наблюдал  за  этими  их  встречами.  Я  знал, что его
приходы в нашу школу почти всегда связаны  с  выклянчиванием  у
Александры Ивановны денег.
     Уже  в воротах школы он ее начинал уламывать, а на ее лице
появлялось выражение  повышенной,  хотя  и  вполне  бесплодной,
бдительности,  означавшей,  что ни на какие пустые траты она не
согласится. В конце концов она доставала  откуда-то  из  жакета
кошелечек  и  с неловкой скрупулезностью вынимала оттуда мелочь
или бумажные рубли и отдавала ему.
     Взяв деньги, он иногда подшучивал над выражением ее  лица,
и  я  каждый  раз  угадывал,  что  подшучивает  он над ее якобы
огорченным выражением лица,  а  она,  слегка  растерянная  этим
шутливым обвинением, так же искусственно пыталась показать свою
беззаботность,   как  до  этого  пыталась  изобразить  на  лице
выражение строгой отчетности. Иногда он как бы совал ей  деньги
назад,   а   она  растерянно  отбивалась,  а  однажды,  видимо,
рассердилась и в самом деле выхватила у  него  их.  Но  тут  он
схватил  ее  в  охапку  и  слегка  закружил на месте, и до меня
донеслось: -- Карлуша, не дури!
     Видимо,  для  меня  была  чем-то  новым,  неизвестным  эта
нежная,  подтрунивающая  друг  над  другом  товарищеская любовь
старой женщины и почти взрослого сына. Я знал, что у них больше
никого нет.
     Иногда он появлялся на нашей улице, и все почему-то именно
так, смягченно, называли его Карлушей. Однажды, когда я сидел в
холодке на ступеньках  парадной  лестницы  с  ворохом  журналов
"Вокруг  света",  которые  я брал у одного из наших соседей, он
присел ко  мне  и  стал  листать  журналы,  издавая  те  теплые
улыбающиеся  восклицания, которые издают любители книг при виде
своих давних знакомых. Оказывается, он в свое время  читал  эти
журналы, и его потрясали те же гангстеровские рассказы, которые
сейчас потрясали меня.
     --  А  я  у  вашей  мамы  учусь,--  сказал я почему-то, не
выдержав. Он  как-то  странно  улыбнулся  и  потрепал  меня  по
голове.  Он ничего не ответил. Вернее, я ему как бы признался в
родстве, а он мне как бы ответил: -- Да ты и так вроде неплохой
пацан, стоит ли нам еще родственные отношения выяснять?!
     Однажды на моих глазах он заспорил с одним парнем с  нашей
улицы,  известным  велосипедистом.  Карлуша доказывал, что этот
парень плохой наездник. Карлушу я вообще никогда  не  видел  на
велосипеде,  а  этот  парень  и за водой ездил на велосипеде, и
катался лучше всех на нашей улице.
     В конце концов Карлуше кто-то дал свой  велосипед,  и  они
договорились  ехать  до  моря и обратно, и за это время Карлуша
его должен догнать и хлопнуть по спине.
     -- Давненько я в руки руль не брал,-- сказал он, вставая и
отряхиваясь от пыльной  травы,  на  которой  сидел,  подошел  к
велосипеду,  который  ему  одолжили  на  этот  случай.  Он взял
велосипед одной рукой за руль, другой за седло, несколько  раз,
приподымая, ударил его о землю. Так пробуют мяч.
     Парень  с  нашей  улицы  отъехал  шагов  на двадцать и все
время, вихляя рулем, чтобы не упасть,  оглядывался  и  медленно
продвигался дальше, все время спрашивая у Карлуши: "Хватит?"
     --  Давай!  --  наконец  крикнул  Карлуша  и сам вскочил в
седло.  Через  миг  они  оба  исчезли  в  клубах  пыли,  и  мне
показалось, что расстояние между ними ничуть не уменьшилось.
     --  На подъеме он его схамает, как булочку,-- лениво глядя
им вслед, сказал  старший  брат  моего  друга  Юры  Ставракиди,
считавшийся  на  нашей  улице  знатоком международной политики.
Улица, по которой они должны были возвращаться  от  моря,  была
довольно крутой. И Юрин брат, как всегда, оказался прав.
     Минут через двадцать они появились на углу, уже слившись в
маленький,  быстро  приближающийся  смерч  пыли, в котором, как
молнии в далекой туче, время от времени высверкивали спицы.
     Как только они поравнялись с нами, Карлуша  его  догнал  и
звонко  шлепнул  рукой  по  спине.  Парень  резко затормозил, а
Карлуша,  проехав  еще  метров  двадцать,  неожиданно   вздыбил
велосипед и, лихо выбросив его из-под себя, спрыгнул.
     --  Слушай,  это старый наездник, ты что хочешь от него,--
сказал Юрин брат парню с нашей улицы, кивая на Карлушу.
     -- Только здесь он меня  догнал!  --  нервно  крикнул  наш
парень, кивнув головой в сторону улицы с крутым подъемом.
     Все рассмеялись, вспомнив слова Юриного брата.
     --  А  я  что  говорил?  -- сказал Юрин брат, самодовольно
улыбаясь.
     -- На подъеме, как булочку, схамает! -- крикнули ребята  в
несколько голосов.
     Помню,  тогда  меня  поразило  больше  всего, что Карлуша,
казалось, уже многое испытал в своей жизни и в  том  числе  уже
был  когда-то  замечательным  велосипедистом, а ведь он был еще
школьником девятого или десятого класса.
     x x x

     Время, описываемое мной, совпадает с  мирным  договором  с
Германией, то есть с 1939 годом. Мне было десять лет. В нас был
рано разбужен интерес к политике, и этот интерес, как зажженный
бикфордов шнур, шел к своему логическому взрыву в душе каждого,
в ком была душа. Чаще всего это был взрыв внутренний, мало кому
заметный  из  окружающих,  но  иногда  это  был  и заметный для
окружающих  трагический  взрыв,  похожий  на  взрыв  гранаты  в
неумелой детской руке.
     Смутно  помню,  что,  когда  в  газете  появился  портрет,
кажется,  Риббентропа   с   Молотовым,   было   как-то   чудно,
ненормально,  неприятно,  скорее  всего  из-за  привычки видеть
гитлеровцев только в качестве карикатуры.  В  натуральном  виде
они воспринимались как нечто ненормальное.
     Помню,  что  сам  мирный договор мной и, наверное, многими
моими  сверстниками  воспринимался   как   некий   политический
шахматный  ход  (мы  уже  играли в шахматы) с некоторой потерей
качества для будущей грандиозной комбинации  с  шахом  и  матом
всему капиталистическому миру.
     Мы как бы подмигивали друг другу по поводу этого договора,
не замечая,  что  человек,  который от имени всех нас, ну уж по
крайней  мере  от  имени  всех  наших  взрослых  родственников,
заключил  этот договор, никакого повода к этому подмигиванию не
давал и тем более сам, по крайней мере в этом смысле, никому не
подмигивал.
     Помню смешную тонкость, которую я тогда заметил в газетах.
До мирного договора, судя по нашим  газетам,  казалось,  что  в
мировой  политике  более  правы  противники  Германии.  То есть
газеты, наверное, точно освещали фактический  ход  событий,  но
было ощущение спокойного, ровного отношения к двум хищникам.
     После  мирного  договора  осторожно  стали  выступать едва
заметные признаки симпатии по отношению  к  Германии.  Признаки
симпатии воспринимались как намек на правоту. Намек на правоту,
в  свою  очередь,  давал  намек на победу, потому что по нашему
учению правота в конечном итоге всегда должна  была  побеждать.
Если  она побеждала сразу -- тем более правота себя утверждала.
Правда,  судя  по  газетам,  правота  немцев  была  не  слишком
большой,  но  и  победы их соответственно были не так блестящи,
как мы собирались в будущем побеждать врага.
     Эта разница  между  освещением  хода  мировых  событий  до
мирного  договора  с  Германией  и  после  него воспринималась,
помню, с каким-то симпатизирующим комизмом. Это было похоже  на
возрастающие  и  угасающие симпатии моей тетушки по отношению к
соседям. Да стоят ли они все того, чтобы из-за  них  вводить  в
газеты  такие  тонкие  намеки  на правоту, которая все равно по
сравнению с нашей Правотой смехотворна, на победу, которая  все
равно  рано  или  поздно  обернется полным поражением, когда мы
возьмемся за дело?!
     Но вот в один прекрасный день для меня лично  и  произошел
тот душевный взрыв, сильнее которого я не знал в жизни.
     --  Ребята,--  сказала  в этот день Александра Ивановна,--
теперь нельзя говорить "фашисты"...
     Это было сказано в классе, но я не помню, по какому поводу
это было сказано, и  было  бы  кощунственно  сейчас  выдумывать
повод.  То ли кто-то из ребят, разозлившись на товарища, назвал
его фашистом, то ли один  мальчик  у  другого  громко  попросил
какую-нибудь  книгу,  скажем,  про  смелого  немецкого пионера,
обманывающего фашистов. Тогда было довольно много таких книг.
     Она об этом  сказала  просто  как  об  изменении,  которое
отныне  вошло  в  грамматические  правила.  Но,  видно,  что-то
заключалось в этих словах такое, чего ни она, ни мы не ожидали.
Слова эти в отличие от многих других слов, которые  мы  слышали
от  учителей,  не  прошли  мимо ушей и не вошли в сознание. Они
остались в воздухе. И, словно оставшись в воздухе, они как бы с
каждой секундой твердели, становились  все  более  отчетливыми,
все  более  удобочитаемыми.  Это  подтверждалось еще и тем, что
многие   ученики,   когда   она    произносила    эти    слова,
переговаривались  или  рассеянно думали о чем-то своем, как это
бывает в конце последнего урока, когда все ждут звонка. И  вот,
словно  в  самом  деле  слова висели в воздухе, постепенно к их
постыдной удобочитаемости  подключился  весь  класс,  в  классе
становилось  все  тише  и  тише  и,  наконец,  мертвая тишина в
течение пяти-десяти секунд.
     Все ждали, что Александра  Ивановна  как-то  пояснит  свои
слова,  но  она ничего не говорила. Помню, хорошо помню красные
пятна,  которые  пошли  по  морщинистым  щекам   нашей   старой
учительницы. Она продолжала молчать, и края губ с одной стороны
ее рта мелко-мелко вздрагивали.
     Тот  стыд,  который  я  тогда испытал и который в какой-то
мере охватил весь класс, я никогда не забуду.
     После этого много раз в жизни мы видели  эти  повороты  на
сто восемьдесят градусов, которые никто и не пытался нам как-то
объяснить.     Казалось,    самим    отсутствием    какого-либо
правдоподобного объяснения зигзагов политики  тот,  кто  вершил
ее, проверял полноту своей власти над нами.
     -- Ничего, схамают, как булочку,-- казалось, бормотал он в
усы, словами брата Юры Ставракиди.
     Все-таки  я  благодарен какой-то детской чуткости, которая
ни на мгновенье, это я помню хорошо, не дала мне подумать,  что
предательство это связано с самой Александрой Ивановной. Нет, я
почувствовал,  что  есть  какая-то  страшная  сила,  которая  с
неимоверной тяжестью давила на нашу учительницу и вынудила  ее,
покрываясь красными пятнами, сказать то, что она нам сказала.
     x x x

     Из  всех  дядей  моих самым любимым был дядя Риза. Он-то и
подарил мне когда-то мои первые  книги  --  "Гадкий  утенок"  и
"Рассказы о мировой войне".
     Небольшого   роста,   ладный,  красивый.  Во  всей  фигуре
какая-то   невзрослая    легкость,    стремительность,    глаза
насмешливые  и  зоркие-презоркие.  Именно  эти стремительность,
живость, добродушная зоркость на все  смешное  и  казались  мне
тогда красотой. Но он и в самом деле был хорош.
     Дядя  часто  водил меня на стадион. Проходили без билетов,
потому что он был еще недавно сам известным футболистом, и  его
все знали.
     Было   по-праздничному   радостно  идти  с  ним  за  руку,
подходить  к  гудящему  стадиону,  протискиваться  к  входу.  Я
нарочно старался пройти мимо контролерши с независимым видом.
     --  Мальчик,  куда?  --  спохватывалась она, уже пропустив
меня.
     Но тут я оборачивался, а дядя, улыбаясь, говорил: -- Он со
мной...
     Мы усаживались возле раздевалки, откуда доносились  голоса
футболистов.  В  окошечко  было видно, как они примеряют бутсы,
туго натягивают гамаши,  разминаются.  Дядю  встречали  друзья,
такие  же  крепкие,  франтоватые, возбужденные. Разумеется, все
болели  за  нашу  местную  команду,   но   она   почти   всегда
проигрывала.
     -- Дыхания не хватает,-- говорили одни.
     --  Судья зажимает, судью на мыло! -- кричали другие, хотя
неизвестно  было,  зачем  судье,  местному  человеку,  зажимать
своих.
     Мне тогда почему-то казалось, что возглас "Судью на мыло!"
связан не только с качеством судейства, но и с нехваткой мыла в
магазинах в те времена. Но вот и теперь, когда мыла в магазинах
полным-полно, кричат то же самое.
     Если  во  время  игры  кого-нибудь из наших сшибали и ног,
стадион приходил в неистовство.
     -- Пеналь! Пеналь! -- громыхали болельщики. Если же  падал
кто-нибудь  из противников: -- Симулянт! С поля! -- безжалостно
гудел стадион.
     Главным  врагом  нашей  местной   команды   была   команда
тбилисского  "Динамо". Все болельщики Мухуса жили одной мыслью,
одной надеждой, одним пламенным желанием увидеть поражение этой
команды от нашей. Поистине это  была  любовь-ненависть,  потому
что,  когда  тбилисское  "Динамо"  играло с какой-нибудь другой
командой, все наши болельщики болели за нее. Если наша  команда
проигрывала какой-нибудь другой команде, это было неприятно, но
более или менее терпимо.
     Но  проигрыш тбилисскому "Динамо" каждый раз воспринимался
как     чудовищная     несправедливость,     как      результат
катастрофического  невезения.  Надо сказать, что наша команда с
величайшим ожесточением играла с тбилисским "Динамо", и нередко
первый тайм кончался вничью или даже в нашу пользу,  но  потом,
во втором тайме, они все равно выигрывали.
     Бывало,   если   первый   тайм  кончался  вничью,  стадион
охватывало предвкушение счастья. И каждый, предвосхищая победу,
старался с  суеверным  страхом  сдерживать  радостные  прогнозы
друзей,  хотя  тут  же забывался и сам давал такие же прогнозы.
Так что во время перерыва весь  стадион  сам  себя  успокаивал,
чтобы не сглазить победу.
     Иногда  кто-нибудь  с  верхней  трибуны, отвечая на вопрос
прохожего,  говорил:  --  Пока  ничья...  Но  (тьфу,  тьфу,  не
сглазить!) наши сидят у них на воротах.
     Но тут зрители суеверно оборачивались на этого болельщика,
потерявшего  сдержанность, и с презрительным шиканьем водворяли
его на место.
     -- Если  без  него  жить  не  можешь,  иди  и  там  с  ним
разговаривай,--  стыдили  они  его. Но некоторые болельщики все
равно никак не могли сдержать провидческого зуда.
     -- Чтоб ты меня похоронил, если три -- один не будет!
     -- Два-один тоже неплохо.
     -- Чтоб ты меня похоронил, если три -- один не будет!
     --  Чтоб  я  тебя  похоронил,--   неожиданно   вмешивается
совершенно  посторонний  болельщик,-- не надо заранее говорить,
сколько раз можно предупреждать!
     -- Но я просто так,-- миролюбиво гаснет,  оборачиваясь  на
него  любитель  счета  "три  --  один",--  я просто так, вообще
говорю...
     -- Вообще тоже не  надо,--  безжалостно  отрезает  нервный
болельщик.
     Среди  наших  футболистов особенно выделялись двое -- один
из нападающих и защитник.
     Черноголовый  нападающий  был  очень  быстрым   и   ловким
игроком,  но, ложалуй, бестолковым. Как только ему попадал мяч,
он прорывался к воротам. Но тут его перехватывали защитники. Он
извивался, пританцовывал, делал финты  и  в  конце  концов  так
запутывался,  что бил в двух шагах от ворот мимо или неожиданно
с  какой-то  оскорбительной  легкостью  у  него  отбирали  мяч.
Партнер,  который  все  это  время  прямо-таки вымаливал у него
подачу, останавливался как  вкопанный,  как  бы  призывая  весь
стадион в свидетели. Судорожно вытянув руки, он показывал на то
место, где стоял и откуда он якобы обязательно забил бы гол.
     Нападающий  делал  вид,  что  только  что  его заметил, и,
покаянно  опустив   голову,   покрытую   черными   глянцевитыми
волосами,  удалялся к центру. Но как только ему попадал мяч, он
мгновенно забывал свое покаяние,  и  все  повторялось  сначала.
Зато  какой  грохот  стоял  над  стадионом, когда ему удавалось
забить мяч! Овеваемый гулом обожания,  не  глядя  ни  на  кого,
ровной рысцой, как цирковая лошадка, он бежал к середине поля.
     Про   длинного,   всегда  невозмутимого  защитника  пацаны
рассказывали легенды. Он был левша,  но  говорили,  что  правой
ногой  ему  запретили  бить после того, как он ударом мяча убил
голкипера. Еще говорили, что он однажды с такой силой выбил мяч
из вратарской площадки, что тот влетел в ворота противника.  Он
и в самом деле сильно бил. Бывало, выбежит навстречу мячу и как
саданет!  А  потом лениво возвращается на место, уверенный, что
после его удара мяч не так-то скоро прилетит обратно.
     Иногда мяч влетал на  трибуну,  и,  когда  кто-нибудь  его
оттуда выбивал, почему-то все начинали смеяться.
     После  первого  та