о разжалась из-за ненадобности камня. Он оглянулся
и, заметив маму, видимо, устыдился своего неуспеха.
     -- Ты еще не ушла? -- сказал он, и мне показалось, что  он
жалеет, что выпустил камень.
     -- Я только до дверей,-- сказала мама.
     --  Или  ты, или я! -- резко сказал завуч, все еще злой на
собаку, и, быстро подойдя ко мне, слегка подтолкнул меня, чтобы
я шел быстрее. Я  убыстрил  шаг  и  оглянулся.  Мама  стояла  и
смотрела  на  меня  немного  растерянно.  Никакого  страха  или
одиночества я не испытывал оттого, что остался один. Ведь школа
эта была расположена в двух кварталах  от  нашего  дома,  и  я,
играя возле дома, иногда прихватывал и школьный двор.
     Мы  вошли  в один из флигельков и пошли по коридору. Вдруг
завуч, оставив меня, наклонился возле одной из  дверей  и  стал
смотреть  в  замочную  скважину.  Перестав  слышать его шаги, я
оглянулся и увидел его маленькую фигурку,  хищно  склоненную  у
дверей.
     Мне  показалось странным, что он это сделал, провожая меня
в класс, и главное -- не стыдясь моего присутствия. Я вспомнил,
что именно так мой сумасшедший дядюшка наблюдал сквозь щелки  в
кухонной  пристройке  за  одной  женщиной  из  нашего  двора, в
которую он был влюблен. Но он  этого  никогда  не  делал,  если
знал,   что  кто-то  за  ним  следит.  А  этот  прямо  при  мне
подглядывает.
     Наконец, отделившись от замочной скважины и  нисколько  не
стыдясь  того,  что я это заметил, он подошел ко мне и мы пошли
дальше.  Мне  казалось,  что  на  лице  его   плавало   подобие
блаженного выражения, какое бывало у дядюшки после того, как он
насмотрится   на   свою   возлюбленную   и   выходит  во  двор.
Ненормальность дядюшки как бы проявлялась в этой  неряшливости,
а  может  быть,  доверчивости  сознания,  которое не спешит или
забывает  убрать  с   лица   выражение,   вызванное   чувством,
испытанным  до  этого.  Так,  выпив  воду с сиропом, которую он
очень любил, он некоторое  время  сохранял  на  лице  выражение
человека, утоляющего жажду.
     Между прочим, мое предположение оправдалось. В этом классе
работала  юная учительница, очень хорошенькая, может быть, даже
красивая. Именно к ней часто  приходили  расфранченные  молодые
люди,  и  она  на  переменах  бегала  к  ним  своей  трепещущей
походкой, время от времени вскидывая голову,  как  бы  стараясь
высунуться из курчавого кустарника густых золотистых волос.
     Интересно,   что   в  детстве,  если  уж  женская  красота
воспринималась как красота, то это восприятие  для  меня  лично
сопровождалось  каким-то  ощущением  стыда  за ее обнаженность.
Наряду с любопытством и приятностью вида  красивого  лица  было
еще  какое-то  не  до  конца  уловимое  ощущение,  но оно было.
Отчасти  это  ощущение  можно  назвать   чувством   неловкости,
неподготовленностью    окружающей   среды,   ее   недостаточной
праздничной  настроенностью  для  восприятия  красоты,   словно
красивые  женщины  должны появляться на улицах только в большие
праздники -- Первого мая, 7 ноября, в Новый год.
     Отчасти это было ощущение  некоторой  ранимости  красивого
женского  лица,  словно  оно  сделано из другого материала, чем
обычные лица, и связанное с этим желание как-то  прикрыть  его,
накинуть что-нибудь на него вроде платка (уж не чадролюбивые ли
гены  моих  предков  тосковали  во  мне).  Но еще один оттенок,
по-видимому, связанный с моими  чадролюбивыми  стремлениями  и,
может  быть,  этот  оттенок и был главным, а именно -- ощущение
того, что красота связана с какой-то  великой  тайной,  которую
нельзя обнажать.
     Разумеется,   все   это  представлялось  тогда  совершенно
смутно, но я уверен, что сейчас  проращиваю  зерна  именно  тех
ощущений, а не каких-нибудь других. Точно так же, как я уверен,
что  завуч  подглядывал  в  замочную  скважину  именно  за этой
молодой учительницей, хотя теперь уже не помню, видел ли я  ее,
выходящей  из  этого  класса  или не видел. То, что она в нашем
флигеле работала, это я помню точно.
     Но вот  завуч  подвел  меня  к  нужной  двери,  открыл  ее
хозяйским  жестом  и, пропустив меня вперед, вошел сам. Грохнув
крышками  парт,  дети  вскочили,  что  было  для   меня   такой
неожиданностью,  что  я  еле  удержался от желания броситься за
дверь.
     -- Садитесь,-- сказала учительница ребятам, и они с  таким
же  грохотом  сели.  Она  повернула  к  нам лицо. Это было лицо
пожилой женщины в  пенсне,  блестевшем  золотистой  оправой,  с
коротко   остриженными,  местами  серебрящимися  волосами.  Она
вопросительно оглядела нас.
     -- Македонович прислал,--  сказал  завуч  тоном  человека.
который полностью снимает с себя всякую ответственность.
     --  Но  у меня...-- начала было она, но, взглянув на меня,
вдруг добавила: -- Хорошо.
     Приподняв  голову,  она  оглядела  класс  и,  показав  мне
глазами на свободное место, сказала: -- Пока вон туда садись...
     Завуч  закрыл дверь. Ребята радостно вскочили, приветствуя
его  уход,  я,  не  подозревая,  что   его   уход   тоже   надо
приветствовать,  опоздал  вскочить,  что  вызвало  у  некоторых
учеников усмешки, показавшиеся мне обидными. Я чувствовал,  что
у  мальчиков,  которые  здесь  учились.  сейчас возникло ко мне
любопытство, скорее всего враждебное, какое бывает  ко  всякому
чужаку, который входит в среду привыкших друг к другу людей.
     Учительница  продолжала урок. Я сейчас не помню, о чем она
говорила, зато хорошо  помню,  что  она,  говоря  то,  что  она
говорила, старалась отвлечь это враждебное любопытство, которое
я  ощущал  у себя на затылке. И в самом деле, я чувствовал, что
от ее  голоса  враждебное  любопытство  ослабляется  и  уходит.
Возможно,  это  происходило  отчасти  за  счет  усиления  моего
собственного любопытства к тому, что она говорила.
     Во время перемены, когда я выбежал на школьный  двор,  где
встретил  несколько  ребят  с нашей улицы и только начал с ними
осваиваться  в  новой  для  меня  роли  школьника,  как   вдруг
прозвенел звонок, призывающий всех в класс. Тогда меня поразила
смехотворная  несправедливость  длины  перемены  по сравнению с
длиной урока.
     Потом помню  себя  после  уроков  идущим  домой.  Я  часто
прислушиваюсь  к  себе  и  удивляюсь  впечатлению  первого  дня
пребывания в школе: надоело -- вот это впечатление.
     А ведь до этого у  нас  дома  не  только  хвастались  моей
будущей  учебой,  но  я и сам делал вид, что страшно тоскую без
школы, что только и мечтаю, как бы поскорее туда попасть, чтобы
утолить сжигающую меня жажду познания. Отчасти я  в  эту  роль,
видимо,  выгрался,  чувствуя,  что от меня ждут чего-то такого,
чтобы я вызвал у моего брата завистливый аппетит к учебе.  Мало
того,  что  у  брата  аппетита к учебе я так и не вызвал, я сам
потерял этот свой хваленый аппетит в первый же день учебы.
     В то же время я понимал,  как  взволнованно  и  празднично
дома   ждут   моего  возвращения  из  школы  и  как  все  будут
разочарованы, если я им скажу, что в первый же день мне надоело
учиться в школе. У меня хватило выдержки (или  чего-то  похуже,
чем  выдержки)  скрыть  свое  разочарование школой, но все-таки
изъявлять восторги по поводу моего принятия в школу я  не  мог,
просто сил не хватило.
     Да  и  не  надо  было,  потому  что  в этот день случилось
несчастье: на дядю Самада наехал автомобиль, вернее, не наехал,
а сбил его с ног. Как раз, когда я возвращался из школы, машина
"скорой помощи"  остановилась  возле  нашего  дома  и  санитары
вынесли  его  на  носилках  и внесли во двор. Весь двор высыпал
наружу, а один из санитаров, по-видимому, знакомый  моей  тети,
кричал  во  всю  глотку,  что  ничего  особенного не случилось,
пусть, мол, бабушка не волнуется.
     Когда санитары стали подниматься по лестнице  и  я  увидел
удлиненную  голову  дяди,  слегка  сползшую  к  углу носилок, и
вынужденно, из-за  осторожности,  торжественный  ход  санитаров
вверх  по  лестнице,  я  вдруг подумал, что мой дядя никогда не
достигал такого сходства с Суворовым, как сейчас на носилках.
     Когда санитары стали поворачиваться на  первой  лестничной
площадке,  дядя  приоткрыл  глаза  и,  как  обычно, посмотрел в
сторону дверей Самуила. Но на этот раз из-за марлевой занавески
испуганно выглядывала его жена. И вдруг рука дяди поднялась над
простыней и вяло опустилась, он прикрыл глаза.
     Между прочим,  за  носилками  оставался  густой  спиртовой
запах, словно из дяди вытекал и вытекал многолетний алкогольный
дух.  Дядя  Самад  после  этого  еще  месяца  два лежал дома со
сломанной ногой, и в доме стоял густой  спиртовой  запах,  и  в
конце  концов  тетушка, ссылаясь на нестерпимость этого запаха,
выселила его на верхнюю  площадку  парадной  лестницы,  которой
почти  никогда  не  пользовались.  Комнату  его  тетушка  сдала
квартирантам.
     Так как я стал учиться в школе с двухнедельным опозданием,
многих вещей, уже освоенных другими учениками,  я  не  понимал,
что  вызывало  у моих товарищей улыбки, а то и откровенный смех
класса. Так. например, я не знал, что  разговаривать  в  классе
вообще  нельзя,  а если уж говоришь, то надо стараться говорить
потише и как-то сообразовывая  свой  голос  с  расстоянием,  на
котором находится от тебя учительница, с тем, куда она смотрит,
и  так  далее.  А  между  прочим,  голос  у меня от природы был
достаточно громким.
     В  ответ  на  неоднократные  нарушения  правил  Александра
Ивановна мне несколько раз предлагала выйти из класса, с чем я,
оказывается,   соглашался   с   неприличной  поспешностью.  Эта
неприличная  поспешность  вызывала  тайное  веселье  Александры
Ивановны,  я  это  замечая  по  ее глазам, скрытым под стеклами
пенсне. А между прочим, поспешность моя объяснялась не тем, что
я радовался освобождению от занятий, а просто  я  старался  как
можно  быстрее  выполнить  то,  что  мне  сказала  учительница.
Впрочем, может быть, кроме этого, на моем  лице  было  написано
еще что-то такое, что вызывало ее тайное веселье.
     Но  что уж вызывало всеобщее, никем не скрываемое веселье,
это то, как я выходил из  класса.  Как  только  мне  предлагали
выйти  из  класса, я начинал впихивать в портфель свои школьные
пожитки.
     -- Портфель пусть  остается  --  ты  выходи!  --  говорила
Александра  Ивановна,  стараясь не смеяться и руками показывая,
чтобы я оставил в покое портфель. Я неохотно оставлял  портфель
и выходил из класса.
     Сейчас  я  думаю,  что  в этом маленьком эпизоде сказалось
некое коренное свойство  моей  натуры,  которое  заключается  в
склонности,  уходя,  уходить целиком. Это очень неудобное и для
меня и для  окружающих  свойство.  Зная,  что  я,  уходя,  буду
стремиться  уходить  целиком,  я  в отношении с людьми проявляю
слишком большую  терпимость,  что  поощряет  некоторых  из  них
выращивать  свое  вкрадчивое хамство в сторону моей терпимости.
Нет, чтобы сразу же приостановить вкрадчивое  хамство  или,  во
всяком  случае,  отвернуть  его  от  моей терпимости и дать ему
расти  в   свободном   направлении,   я   долго   терплю,   что
воспринимается  хамством  как награда за высокое качество своей
вкрадчивости.
     Но в один прекрасный день, когда  вкрадчивое  хамство  уже
успело  вырастить  на подпорках моей терпимости неплохой урожай
баклажанов, помидоров и  других  не  менее  полезных  огородных
культур,  я  неожиданно для хамства, привыкшего к оседлости (от
слова оседлать) возле моих подпорок, я, значит, неожиданно  для
хамства  трогаюсь с места, забирая с собой все свои подпорки, и
устраиваюсь в безопасной для этого хамства местности.
     -- Подожди, объяснимся!  --  кричит  мне  вслед  покинутое
хамство,  но  я  не останавливаюсь, а оно не может бросить свое
хозяйство, отчасти обрушившееся и осевшее после моего ухода.
     -- Подожди, объяснимся! -- кричит хамство, но в  том-то  и
удовольствие  --  уйти  от  хамства,  не  объясняясь.  Мне даже
кажется, что сама сила моей терпимости  долгое  время  питалась
надеждой   дать   хамству  достаточно  раскуститься,  обвиснуть
плодами, а потом неожиданно покинуть его, не объясняясь.
     Некоторое  время  я  благодушно   наслаждаюсь   сиротскими
стенаниями  покинутого  хамства. Но, видно, я слишком затягиваю
это   наслаждение.   Никогда   не   надо   слишком   затягивать
удовольствие,  потому  что  тот,  кто  его  нам отпускает, тоже
следит за  этим.  И  если  иногда  нам  удается  продлить  его,
пользуясь  тем,  что и тот, кто следит за правилами пользования
отпущенного  нам  удовольствия,   тоже   иногда   зазевывается,
доставляя  себе  непозволительное  для  следящего  удовольствие
поротозейничать, то и  он  за  это  рано  или  поздно  получает
взбучку,  потому  что  и  над следящим за нами есть следящий за
всеми следящими. Так вот, следящий за  нами,  получив  от  него
взбучку,  в  свою  очередь,  обрушивает  свой  гнев  на  нас  и
прерывает   наше   неправомерно    затянувшееся    удовольствие
соответствующим наказанием.
     Во  всяком  случае,  я,  мысленно  наслаждаясь  сиротскими
стенаниями покинутого хамства, иногда,  очнувшись  обнаруживаю,
что  по  посоху  моей терпимости уже вьются робкие плети нового
растения  с  нежными   антеннками   усиков,   с   мохнатенькими
листиками,  в  сущности,  так  непохожими  на  позднейшие плоды
хамства, как желтенькие звездочки весенней завязи  непохожи  на
осенние,  тяжелозадые  тыквы.  Ну,  как  отщелкнешь  эту робкую
плеть!  Подождем,  посмотрим,  а   вдруг   что-нибудь   хорошее
получится...
     x x x

     Конечно,  я  быстро  усвоил  все  эти  гласные и негласные
школьные правила. Так что  теперь,  если  приходилось  покидать
класс,  я  доверчиво  оставлял свой портфель. Надо сказать, что
наказание  это  я  испытывал  очень  редко  и  всегда  тоскливо
переносил.
     Учился  я  хорошо.  Мне  ничего  не  оставалось. Сокрушить
всеобщую семейную уверенность в том,  что  с  моим  приходом  в
школу  будет  полностью  восстановлено  не  только  благонравие
семьи,  но  в  виде  более  отдаленного,  но  вполне  мыслимого
будущего  достаток  и  процветание,  сокрушить  все это было бы
дороже и утомительней.
     Иногда я бывал отличником, но чаще бывал  среди  тех,  кто
близок  к  тому,  чтобы  стать  отличником. Во всяком случае, в
кругах отличников я проходил за своего  человека.  Но  истинные
отличники, то есть отличники по призванию, нередко обращаясь ко
мне,  едва  скрывали насмешку в глубине своих умненьких глазок,
как бы уверенные, что рано или поздно мое  тайное  дилетантство
должно будет меня подвести. Так оно и случилось.
     x x x

     Случилось  это,  видимо, в третьем или четвертом классе, в
начале учебного года. В тот удивительный промежуток своей жизни
я почти каждый вечер ходил с тетушкой  в  кино.  Я  думаю,  что
началось  это хождение по кинотеатрам с лета, а потом незаметно
для тетушки (погода-то у нас еще долго  в  начале  осени  стоит
почти летняя) перекинулось на осень.
     У  меня  такое  впечатление,  что  мое  детство прошло под
странным знаком заколдованного времени -- моя  тетушка  за  все
это  время  никак  не  могла  выскочить  из тридцатипятилетнего
возраста.
     В ту осень она почему-то особенно часто говорила,  что  ей
тридцать пять лет и что я отличник. Может быть, где-то в первом
классе оба эти сведения совпадали, но потом они совпадать никак
не  могли, с тем более странным упорством она утверждала, что я
отличник, а ей тридцать пять лет. После первого класса я иногда
и бывал отличником, но ей, конечно, больше  никогда  не  бывало
тридцать  пять  лет. А именно в эту осень я был так же далек от
отличника, как она от полюбившегося ей возраста. Но она об этом
не знала. То есть я хочу сказать, что она не знала не  то,  что
ей больше тридцати пяти лет, а не знала то, что сведения о моей
учебе так же преувеличены, как преуменьшен ее возраст.
     И  вот  тетушка каждый вечер ходит со мной в кино, говорит
своим знакомым, что ей тридцать пять лет и что я  отличник.  Не
то,  чтобы она прямо так связывала эти два обстоятельства, мол,
вот он, мой племянник-отличник, а что, мол, касается  меня,  то
мне  тридцать  пять  лет.  Но  все-таки  какая-то  связь  была.
Каким-то образом,  выдавая  меня  за  отличника,  она  помогала
версии о том, что ей всего тридцать пять лет.
     Иногда  я  пытался  протестовать,  но  из  этого ничего не
получалось или получался еще больший конфуз. Мои  протесты  она
относила  к  числу  как  раз  тех  достоинств,  которые  делают
человека отличником.
     --  Круглый,--  говорила  она,  махнув  на  меня  рукой,--
круглый отличник...
     Вот  это махание рукой особенно меня выводило из себя. Оно
означало, что тут и разговаривать не о чем, тут этого вещества,
которое делает человека отличником, столько, что можно было  бы
и   отряхнуть  меня  слегка,  как  ветку,  чересчур  отягченную
плодами.
     -- Одного боюсь,--  говаривала  она,  вздохнув,--  слишком
много читает...
     Тут  рассказывался  случай,  и  в самом деле имевший место
один раз в жизни, но поданный с  таким  видом,  как  будто  это
обычная картина. Я и в самом деле однажды читал книгу, а именно
"Детство"  Горького,  и  вдруг  погас  свет, что было в те годы
обычным явлением. Дело происходило у тетушки на кухне.
     Пока все  ожидали,  не  зажжется  ли  свет,  или  готовили
керосиновую  лампу,  я  прилег  на  пол тетушкиной кухни и стал
читать при свете, льющемся из экрана керосинки.
     Свет,  конечно,  слабый,  но  по-своему  очень  уютный   и
приятный.  Читал я так, наверное, с полчаса, не подозревая, что
вокруг меня и этой закоптелой керосинки уже  слегка  миражирует
контур  легенды  о  маленьком  мученике  ученья. К сожаленью, в
последующие годы, да и до  сих  пор  горячка  чтения  сменяется
долгими промежутками равнодушия к книге.
     ...Почти  каждый  раз, когда мы шли с тетушкой в кино, она
по дороге заходила на работу  к  своему  мужу  дяде  Мише.  Она
заходила  в  магазин  с  тем, чтобы забрать его с собою, но это
редко  удавалось,  потому  что  дядя  бывал  занят,  и  тетушка
некоторое  время  нудно упрекала его в загубленной молодости, а
он сидел над грудой накладных, щелкал счетами  и  что-то  молча
записывал.
     Мне  как-то  неприятно  было  слушать  эти  упреки, как-то
неловко было оттого, что не тот, кто работает,  упрекает  того,
кто развлекается, а тот, кто развлекается, наскакивает на того,
кто работает.
     Обычно  мы  уходили  вдвоем,  и тетушка торопилась, как бы
стараясь наверстать упущенное за время  загубленной  молодости,
потом  успокаивалась  и  примерно  через  квартал каблуки ее от
быстрой сердитой дроби переходили на веселый  легкий  перестук.
Иногда   мне  кажется,  что  она  этими  бесконечными  упреками
освобождала  душу  от  небольших  угрызений  совести  за   наше
кинообжорство.
     --  Ах,  так!  --  как  бы  говорила  она  себе после этих
попреков.-- Вы с нами не желаете пойти погулять! Так мы в таком
случае не будем вылезать из кино!
     Дядя очень добросовестно относился  к  своим  обязанностям
директора  гастронома.  У  нас  в  доме  до  сих пор сохранился
огромный снимок, где он стоит в окружении своих  продавцов  под
переходящим   знаменем  торга,  которое  он  держал  в  течение
нескольких лет, покамест во время войны его не забрали в армию.
Даже на этом снимке его могучая фигура  и  сильное,  правильное
лицо  не могут скрыть тайной унылости, которая, видимо, стала к
этому времени хроническим состоянием  его  души.  И  как  бы  в
противовес дяде один из продавцов на этом снимке, а именно дядя
Раф,  так  и  лучится  жульническим весельем. Тетушка с большой
симпатией относилась к этому продавцу, отчасти  потому,  что  у
него  был  веселый,  легкий  характер,  отчасти  потому, что он
снабжал тетушку не вполне оплаченными покупками.
     Обычно она за продуктами посылала дядю  Колю,  вручив  ему
деньги и список того, что ей нужно. Когда