дядя Коля возвращался
домой, она с каким-то повышенным азартом заглядывала в корзину,
после  чего  или расцветала, или явно гасла. Если лицо ее гасло
-- это означало, что дядя был на месте и Раф отпустил продуктов
ровно столько, на сколько хватило денег.
     -- Отец был там? -- спрашивала она на всякий  случай  дядю
Колю.
     --  Там,  там,--  радостно отвечал тот, не подозревая, чем
вызван ее вопрос.
     -- Ну, конечно,-- говорила тетушка неизменно,--  я  так  и
знала...
     Хотя  тетушка  часто  ворчала  на  мужа, что другие на его
месте особняки строят, а он семье  отказывает  в  куске  хлеба,
все-таки  она  в  этих делах дядю побаивалась и свои симпатии к
Рафу объясняла целиком его веселостью и отзывчивостью. Если  мы
с   тетушкой   приходили  за  продуктами  и  заставали  дядю  в
гастрономе, то он сам  отпускал  нам  продукты  и  с  некоторой
комической  дотошностью  вынимал  из кармана деньги и клал их в
кассу, пока Раф перемигивался с другими продавцами.
     Однажды, не замечая, что я стою поблизости и  рассматриваю
витрины   с  конфетами,  этот  Раф  рассказал,  видимо,  своему
близкому  другу,  стоявшему  по  эту  сторону  прилавка,  такой
случай.
     Оказывается,  под праздник в гастрономе продавали кулич, и
один любитель кулича, купив его и убедившись, еще не доходя  до
дому,  что  кулич  совершенно невкусный, вернулся в гастроном и
устроил скандал. Но так как было совершенно ясно, что  продавцы
в  этом  не  виноваты,  ему пришлось успокоиться и уйти домой с
этим невкусным куличом.
     --  А  как  же  он  будет  вкусным,--   продолжал   Рафик,
посмеиваясь  и плутовато кивая на кондитерскую фабрику, которая
была  расположена  недалеко  от  гастронома,--  если  яйца  мне
принесли, сахар мне принесли, масло тоже...
     Тут они оба расхохотались, и взгляд Рафика упал на меня. Я
это почувствовал.
     -- Не дай бог, дядя Миша узнает, убьет,-- сказал он своему
другу, и они слегка приглушили свой смех.
     -- Почему невкусный, спрашивает, да? -- напоминал время от
времени его товарищ.
     -- Да,-- соглашался Рафик, и они снова начинали смеяться.
     Я  сделал  вид, что ничего не понимаю, хотя мне было очень
неприятно, что он так обдуривает дядю, которого я считал  умным
человеком.
     Вообще-то  я  думаю, что в глубине души дядя знал, что его
обманывают, но уже сделать ничего  не  мог.  С  одной  стороны,
невозможно  было  уследить  за  всеми, с другой стороны, он уже
слишком прославился как  руководитель  образцового  коллектива,
получающий  ежегодно  переходящее  знамя. Торгу он был выгоден,
как  надежный  чудак,  на  которого  во  всех   случаях   можно
положиться,  и  его  гастроном  снабжали  лучше,  чем остальные
магазины, что давало ему возможность намного перевыполнять план
и получать приличную зарплату.
     Сейчас я думаю, что он чувствовал эту  липоватость  своего
образцового  положения,  но  не  мог  ни  привыкнуть  к ней, ни
набраться сил и уйти от всего этого, а заодно и от  тетушки.  И
это  состояние  придавало его облику некоторую заторможенность,
сумрачную  тяжеловатость,  которая   так   не   соответствовала
щедрому, легкомысленному, эгоистически-ненасытному темпераменту
тетушки.
     Они  довольно  часто  ссорились,  и  ссоры  эти  из-за  ее
вздорной страстности проходили слишком бурно. Однажды во  время
ссоры тетушка крикнула, что она больше так не может, и выбежала
из  кухни.  Все  поняли,  что  она  сейчас  же  покончит  жизнь
самоубийством, и даже поняли как именно:  бросится  со  второго
этажа  внутренней  парадной  лестницы на цементный пол прихожей
нижнего этажа. Все, кто был в кухне, включая  бабушку  и  моего
сумасшедшего  дядю, бросились ее останавливать. Все, кроме меня
и дяди.
     Мне почему-то было совершенно ясно,  что  этого  не  может
быть, что она ни за что этого не сделает.
     --  А  ты  чего  тут  сидишь?! -- вдруг заорал дядя, когда
погоня слегка замолкла в глубине дома.  До  этого  он  на  меня
никогда  не  кричал.  Сконфуженный,  я  вышел  из  кухни. Я был
особенно смущен, потому что, оставшись вместе с дядей на кухне,
считал, что я его этим поддерживаю,  как  бы  своим  поведением
доказываю вздорность ее угрозы.
     Теперь-то  я  понимаю, что он очень волновался и только из
гордости не  сдвинулся  с  места.  Моя  детская  рациональность
правильно  мне  подсказывала,  что  человек  не может покончить
самоубийством из-за всякой  ерунды.  Но  взрослый  опыт  сильно
расшатывает   чистоту   детских   представлений   о  логических
соответствиях. Взрослый человек понимает, что хотя  все  это  и
так,  а  все-таки  человек  может  сделать  роковой  шаг помимо
всякого смысла, а может быть, и назло всякому смыслу,  особенно
если этот человек женщина...
     Вот  почему дядя тогда так закричал на меня. Видимо, я ему
был противен и тем, что, оставшись, как бы напрашивался  ему  в
напарники  в  слишком личном деле, а моя незаполненная душевной
болью выдержанность должна была привести его в бешенство, что и
произошло. Разумеется, из всего этого никак не следует,  что  я
был равнодушен к этим стычкам, но, конечно, чувствовать и сотой
доли его страданий я не мог.
     Интересно,  что  после больших ссор между ними, по крайней
мере на несколько дней, устанавливались изумительные отношения,
и тетушка целыми вечерами, когда он приходил с работы,  как  бы
осыпала его кроткими перышками голубиной нежности.
     И  вот, значит, в тот несколько фантастический период моей
жизни мы с тетушкой почти каждый вечер ходим  в  кино  и  почти
каждый  вечер  смотрим  по  две  картины.  Первую, как правило,
смотрим в  одном  из  клубов,  а  вторую  в  нашем  центральном
кинотеатре  "Апсны",  где  директором  тогда работала тетушкина
давняя приятельница, тетя Медея. Разумеется, у тети Медеи мы ее
смотрим бесплатно, и чаще всего на третьем сеансе.
     Помню  маленькую  фанерную  пристроечку  внутри  помещения
кинотеатра  под  лестницей,  ведущей  на галерку. Убогость этой
фанерной   пристройки   взрывается   (чуть   откроешь    дверь)
сокровищами  ее  внутреннего  убранства  -- сочетание ярчайшего
электрического света и волшебных цветных афиш, которыми оклеено
все стенное пространство помещеньица. Одни афиши славны как  бы
сказочностью  невозвратимого  прошлого,  они говорят о фильмах,
которые я уже никогда не увижу, но ребята, те, что постарше лет
на пять, знают их  и  с  восхищением  рассказывают  о  них  как
ветераны: -- "Знак Зеро", "Месс Менд", "Красные дьяволята"!
     Другие  афиши, снабженные легким, пьянящим словом "Анонс",
мягко утешают, улыбаются, как  бы  говоря,  не  все  счастье  в
прошлом,  кое-что будет и в будущем, например, "Ошибка инженера
Кочина", "Граница на замке".
     Афиши вообще сами по себе почему-то волнуют, словно  несут
на   себе   мгновенный   жар   пронесшейся   кометы  праздника,
рассматривать их доставляет огромное удовольствие.
     Пока тетушка разговаривает  с  тетей  Медеей,  сидящей  за
маленьким   столиком,   скорее   напоминающим   туалетный,  чем
учрежденческий, я впиваю и впиваю в себя аромат этих афиш.
     Иногда в кабинетик тети Медеи всовывается голова одной  из
работниц кинотеатра:
     -- Звонок давать? -- спрашивает она.
     --  Подожди, я скажу! -- отмахивается от нее тетя Медея и,
затягиваясь    бесконечной    папироской,    продолжает    свой
бесконечный,  как  тетушкины тридцать пять лет, рассказ о своей
жизни. Его нехитрую суть, как мне казалось, я сразу уловил: она
была замужем за одним  человеком,  но  потом  он  ушел  к  этой
Негодяйке.  Иногда  она  его  самого  тоже называла Негодяем, и
тогда мне казалось вполне  естественным,  что  Негодяй  ушел  к
Негодяйке,  и  я  никак не мог понять, о чем тут жалеть и зачем
это все переживать тысячу раз.
     Тетушка  обычно  слушала   ее,   глядя   в   ее   бледное,
по-видимому, когда-то привлекательное лицо, так же жадно куря и
пуская  изо  рта  воинственные  струи  дыма. Так как расстояние
между ними было небольшое, они обе,  выдыхая  дым,  приподымали
головы,  чтобы не дымить друг другу в лицо, и иногда струи дыма
перекрещивались в воздухе, как бы пронзая призрак Негодяйки.
     Тетушка слушала ее рассказы, все время давала  ей  советы,
которые  сводились  к  тому, что этой Негодяйке непременно надо
отомстить, опозорить, унизить ее.
     Рассматривая афиши, я краем  уха  слушал  эту  болтовню  и
прекрасно  понимал,  что  все  это  вздор, что само предложение
отомстить Негодяйке никак не выполнимо, потому что она  жила  в
Тбилиси,  а  мы  жили  в  Мухусе,  так что все это было пустыми
словами. Я также чувствовал, что сама энергичность предлагаемых
тетушкой мер идет от их невыполнимости, но в то  же  время  они
взбадривают  тетю  Медею,  как  бы показывают ей, насколько эта
Негодяйка мерзка и каких она достойна кар, даже если  эти  кары
не  настигнут  ее.  В  конечном  итоге все эти свирепые советы,
предлагаемые  тетушкой,  как-то  полностью   оправдывали   наше
бесплатное посещение кино.
     Иногда  дверь кабинета отворялась каким-нибудь посетителем
кино, возмущенным то ли билетом, выданным ему на проданное  уже
место,  то  ли  еще  чем-нибудь.  В  таких  случаях  тетя Медея
прерывалась   с   большой   неохотой   или   даже   откровенным
раздражением   в   зависимости   от   общественного   положения
посетителя и, нередко от возмущения закашлявшись (она и так все
время  покашливала),  начинала  стыдить  этого  жалобщика  или,
указывая  на тетушку, просила его подождать, пока она поговорит
с предыдущим посетителем. При этом тетушка  неизменно  выражала
всем  своим  видом, что вот она в кои веки вошла к директору по
важному делу, а ей и пару слов не дают сказать.
     Некоторые посетители, у которых вообще никакого билета  не
было,  тут  же  направлялись  в правительственную ложу, и они с
важностью  следовали  туда  чаще  всего   целыми   семействами.
Интересно,  что  как  только  дверь  за  ними  закрывалась, они
награждались  каким-нибудь  презрительным  замечанием,  как   я
понимал,  за  то,  что  они,  не будучи правительством, лезут в
правительственную ложу.
     Вообще правительства я  никогда  в  кинотеатре  не  видел,
этим,  видимо,  и пользовались такого рода люди. Судя по всему,
они занимали в обществе такое положение, что сидеть на  обычных
местах  они  уже  не  хотели,  а до правительственного места не
дотягивали, вот им и приходилось просить тетю Медею.
     -- Подумаешь, в АБСОЮЗе работает,-- говорила  тетя  Медея,
или  что-нибудь  в этом роде,-- забыл, как его отец петрушку на
базаре продавал.
     -- Эта гальская кекелка тоже себя  дамой  почувствовала,--
добавляла  тетушка  в  адрес  жены  этого работника непонятного
АБСОЮЗа.
     Если мест в кинозале не было, тетя Медея усаживала  нас  в
распахнутых  дверях  кинозала,  куда мы перетаскивали стулья из
кабинета. Обычно она усаживалась рядом с нами, и, если  картина
была  им  не  очень  интересна, они полушепотом продолжали свои
разговоры про эту Негодяйку.
     Если мы попадали на последний сеанс, я  время  от  времени
засыпал,  потом  просыпался,  силясь  понять,  что  делается на
экране,  и  снова  засыпал.  Таким  образом,  именно  в  дверях
переполненного  зала мы смотрели картину "Петр Первый", и я все
время мучительно старался продрать глаза и  понять,  чего  этот
Петр  Первый  все  время  кричит,  дерется  палкой  и  прыгает,
кажется, из  окна,  во  время  наводнения.  Помню,  он  мне  не
понравился   своими   кошачьими   усами,  а  главное,  чувством
опасности этого человека, от которого не знаешь, чего ожидать.
     Помню такой длинный киножурнал с речью  товарища  Сталина,
которую он произносил на каком-то собрании. Он стоял на трибуне
и,  по-видимому,  чувствовал себя очень свободно, громко звякал
бутылкой о стакан,  наливая  себе  воду,  чуть-чуть  отпивая  и
продолжая говорить.
     Так как я тогда был слишком мал, чтобы оценить величавость
его движений,  я их воспринимал как странную замедленность. То,
что окружающие меня взрослые его речь понимали не больше  меня,
было  ясно  из  того,  что  все они обсуждали одну-единственную
фразу из всей речи, которая  и  мне  именно  тогда  же  в  кино
показалась живой, ясной и мудрой.
     --  Семья не без урода,-- сказал тогда вождь в своей речи,
и  я  тут  же  стал  мысленно  подыскивать  в  знакомых  семьях
какого-нибудь   урода,  а  в  некоторых  семьях  я  находил  по
нескольку уродов.
     Интересно, что в семьях, которые  мне  казались  до  этого
идеальными, я, подумав как следует, начинал находить урода. При
этом  меня  поражало, как они ловко маскировались, скрывая свое
уродство, и именно те вдруг мне представлялись уродами, которые
меньше всего до этого казались подозрительными.
     Мысленно просматривая их поведение,  я  вдруг  обнаруживал
трещинку  странности,  которая соединялась с другими трещинками
странностей, и все это вместе складывалось в картину скрытого и
потому  еще  более  уродливого  уродства.   Полное   отсутствие
каких-либо  странностей  воспринималось  как  особо  изощренная
странность, так что ни одна  семья  не  могла  рассчитывать  на
исключение.  Ведь  сказано:  "Семья не без урода". Значит, надо
искать и находить.
     Из разговоров взрослых по поводу этих мудрых слов я понял,
что, оказывается, у великого отца есть сын Вася, который  очень
плохо  учится.  И  вот, исчерпав все доступные средства, а ему,
разумеется, были доступны все существующие в мире средства,  и,
убедившись,  что  сын  Вася упорно продолжает плохо учиться, он
пришел к неотвратимому выводу,  что,  оказывается,  тут  ничего
нельзя поделать, что, оказывается,-- это такой закон природы: в
каждой семье должен быть урод.
     Интересно,  что, узнав про сына Васю, который, несмотря на
все старания великого отца,  плохо  учится,  я  почувствовал  к
вождю  какое-то  теплое чувство. Должен со всей определенностью
сказать, что этого теплого чувства у меня  к  нему  никогда  не
было.  Иногда  это  меня  мучило  как-то,  Но  я  ничего с этим
поделать не мог. Несколько  позже,  уже  будучи  подростком,  я
узнал,  что  и  у некоторых моих сверстников тоже не было этого
теплого чувства...
     У меня по поводу многих картин, которые я  тогда  смотрел,
были  свои  недоумения, как я теперь понимаю, довольно здравые.
Так, например, бесконечные шпионские картины, которые  сами  по
себе   мне   очень   нравились,   были   все-таки  недостаточно
убедительными.
     В каждой картине, кишмя кишевшей шпионами, все они к концу
оказывались  выловленными.  То,  что  наш  отважный  чекист,  в
которого  многие из них стреляли и вполне могли убить, все-таки
оставался живым, в худшем случае раненным в руку, так что он по
крайней мере мог обнять и вдумчиво  поцеловать  свою  жену  или
невесту, пришедшую к нему в больницу, меня не очень смущало. Ну
ладно,  думал  я, хотя это выглядит немного по-детски, все-таки
приятно, что такой смелый, симпатичный парень остался живым.
     Неубедительным было другое, а  именно  то,  что  в  каждой
картине  вылавливали  всех  до  самого последнего шпиончика. Ни
одному  не  удавалось  удрать.  Я  даже  часто  себя  ловил  на
постоянной  мысли,  что  хотел  бы, чтобы хоть один шпион сумел
утаиться. Для чего я это хотел? Прежде всего  для  того,  чтобы
сделать  убедительными  остальные  картины  про шпионов. Уцелел
один,  стало  быть,  он  завербует   растратчиков,   доверчивых
ротозеев,  вызовет  по  приемнику  новых шпионов из-за границы.
Ведь будут другие картины про  шпионов,  и  тогда  будет  ясно,
откуда они взялись.
     А  так  после  каждой  картины  получалось, что все шпионы
выловлены и любимый город, как  поется  в  песне,  может  спать
спокойно.  А  потом  оказывается,  что  все  равно полным-полно
шпионов и незачем было уверять любимый  город,  чтобы  он  спал
спокойно.
     Помню  еще  одно  недоумение. Показ фашистов сопровождался
такой страшной музыкой, от их облика исходила такая беспощадная
свирепость, что я иногда в  ужасе  поворачивал  голову,  чтобы,
увидев рядом горбоносый профилек тетушки, кстати, невозмутимый,
убедиться,  что  мне  лично ничего не угрожает, что я далеко от
всего этого и в полной безопасности.
     Хотя это отчасти успокаивало, вернее,  успокаивало  как-то
физически,   нравственно  я  испытывал  немалые  терзания.  Мой
трепещущий организм явно отказывался совершать подвиг  в  таких
условиях.  Например,  в  картине про испанского мальчика Педро,
который, каким-то образом  оказавшись  на  фашистском  корабле,
обнаруживает в трюме ящики с бомбами, на которых для маскировки
(нет предела их коварству) написано "Шоколад".
     И  вот  этот  отважный  мальчик  решил взорвать корабль и,
набрав в кочегарке полное ведро жару, проносит его  в  трюм.  И
вот  он  идет с этим ведром (ужас!), и каждую секунду его могут
обнаружить  фашисты,  и  музыка   своей   назойливой   тревогой
подтверждает  это.  Я  смотрю,  я слушаю, я чувствую всем телом
леденящий  душу  страх,  с  унижающим,  растаптывающим   стыдом
чувствую, глядя на Педро, что нет, я этого не мог бы сделать...
     Правда, на следующий день среди дневного сияния, вспоминая
картину,  уже  отделенную  хотя  бы от этой ужасающей музыки, и
успокоенный знанием счастливого конца этой  истории,  я  как-то
снова  начинаю  храбриться  и верить, что, пожалуй, и я смог бы
повторить подвиг республиканского мальчика Педро.
     Между тем время шло. Мама ворчала, потому что по утрам  ей
стоило  невероятных трудов поднять меня с постели, но тетушка в
нашем доме главенствовала над всеми, тем более я сам с огромным
удовольствием окунался в этот киношный разгул.
     Иногда тетушка по какой-то неожиданной причине  охладевала
к  своей  подруге,  и  мы  прерывали  на  несколько  дней  свои
кинопоходы  или  ограничивались  просмотром  одной  картины   в
каком-нибудь  из клубов. Я как-то никогда не мог понять, почему
она к ней охладевала, потому что внешне их отношения как  будто
никак не менялись. Но иногда, возвращаясь после кино домой, она
вдруг  начинала  говорить  о  муже  своей  подруги  с  какой-то
предательской  теплотой,  и  получалось,  что  ему  ничего   не
оставалось делать, как уйти от этой несносной женщины.
     -- Не давай ей себя целовать,-- советовала она мне, хотя я
и сам  терпеть  не  мог  все  эти  взрослые  поцелуи. А тут при
встрече они сами чмокались,  и  подружки  ее  меня  чмокали,  и
как-то   получалось,   что   стыдно  увертываться  от  близкого
человека, да еще, пользуясь этой близостью, бесплатно  смотреть
кино.
     --   Все-таки   легочница.--  добавляла  она,  выговаривая
последнее   слово   с   каким-то    презрительным    украинским
придыханием,-- говори, что родители тебе не разрешают.
     Вот глупая, думал я, злясь на тетушку, как же это я скажу,
когда ты же всех уверяешь, что ты меня воспитала и поэтому ты и
есть истинная родительница.
     Но  вот  однажды  вечером  наступил час расплаты. Тетушка,
поругав брата за плохие отметки, по-видимому,  решила  показать
ему  пример  хорошей  учебы  и  самой отдохнуть на моих хороших
отметках. С этой целью она вдруг попросила  меня  принести  мою
домашнюю  тетрадь. Обычно она в мои домашние тетради никогда не
заглядывала, а только смотрела табель и лично  у  себя  держала
мою  уже слегка пожелтевшую похвальную грамоту за первый класс,
как маленькое знамя наших фамильных побед.
     Мне ничего не оставалось, как пойти домой за  тетрадью,  о
плачевном состоянии которой я один знал. На меня нашло какое-то
отупение.    Я    почему-то   не   пытался   ни   улизнуть   от
ответственности, ни схитрить, скажем, сказать,  что  тетрадь  у
учительницы, а дневников у нас тогда не было.
     В общем, в состоянии какого-то отупения я спустился вниз к
себе домой,  вытащил  из  портфеля тетрадь и обреченно понес ее
наверх. Не знаю, на что я надеялся. В этой тетради сначала  шла
отличная  отметка,  потом  две  хоро