шие,  а  потом  уже оценки,
выражающие всевозрастающее недоумение учительницы,  переходящее
в ужас.
     Смутно  помню,  что  какая-то  надежда  была,  но на что я
надеялся, никак не могу вспомнить. На то, что тетушка посмотрит
первые  три  отметки  и  захлопнет  тетрадь?   Нет,   зная   ее
ненасытность, чрезмерность во всем, я никак не надеялся на это.
     На что же я все-таки надеялся? Трезвый анализ воспоминаний
не оставляет никаких признаков надежды, кроме надежды на чудо.
     Да,   по-видимому,  оставалась  слабая  надежда  на  чудо.
Разумеется, необязательно какое-то сверхъестественное  чудо.  Я
мог   надеяться   на  вполне  реальное  чудо.  Например,  гости
нагрянули! А такое бывало частенько. В таком  случае,  конечно,
казнь  пришлось  бы отменить. То, что в тетушкиной кухне сидели
дядя Алихан и дядя Самуил, не принималось в  расчет.  Они  были
соседями  по  двору,  и  тетушка  не  постеснялась  бы  при них
опозорить меня.
     И вот я снова вхожу в тетушкину кухню,  как  бы  с  особой
нарочитой   силой,   чтобы   ярче   меня  опозорить,  озаренную
электрической лампой. Вижу бабушку, сидящую  возле  печки,  она
там  всегда  сидит  независимо от времени года. Рядом с ней мой
сумасшедший дядюшка, потому что ей приятно всегда  держать  его
под  рукой:  ну, там подать что-нибудь, принести, унести. А еще
для того, чтобы, если ему  кто-нибудь  из  остальных  предложит
что-нибудь  сделать,  ей  легче было бы отменить или поддержать
эту просьбу.
     Дело в том, что бабушка была для дяди высшей властью.  Он,
конечно,  в основном делал все, что ему говорила тетя, но, если
это происходило на глазах у бабушки, он всегда  оглядывался  на
нее, и она движением головы или руки подтверждала, что это надо
сделать, или, наоборот, не советовала.
     Иногда  во  время  уборок,  а они происходили очень часто,
учитывая яростную чистоплотность тетушки, бабушка, жалея  дядю,
которому  приходилось  таскать  и  сливать грязную воду, давала
тайный приказ бастовать  или,  чтобы  смягчить  столкновение  с
тетушкой,  притвориться больным. Пожалуй, самое смешное во всем
этом  была  быстрота  понимания  дядюшкой  того,  что  от  него
требуется.  Намек  на то, что ему надо отказаться от работы, он
понимал гораздо быстрей, чем самое толковое  разъяснение  того,
что надо сделать.
     Впрочем,  тогда  мне  было  не  до  всего  этого. И вот я,
значит, вхожу в кухню, где за столом сидит  тетушка,  во  главе
стола  на кушетке, напротив нее дядя Алихан, ждущий моего дядю,
чтобы сыграть с ним пару партий в нарды. Рядом с  Алиханом  мой
брат, нисколько не смущенный предстоящей педагогической пыткой.
От  избытка темперамента он все время ерзает, озирается на дядю
Колю, чтобы выбрать момент и подразнить его, но выбрать  момент
трудно,  потому что с одной стороны бабушка, а с другой тетушка
перекрестно просматривают его кругозор.  И,  наконец,  рядом  с
тетушкой  дядя  Самуил,  бдительно  подтянутый,  в любую минуту
готовый  отстаивать  свое  маленькое,  но  неотъемлемое   право
считать себя караимом.
     Я   подаю   тетушке  тетрадь  через  стол.  Тупость  моего
поведения еще в том, что я никак не обнаруживаю, что ее надежды
на мою блестящую учебу не оправданы. Это, конечно, ухудшит  мое
положение,  как  дополнительная ложь. Я это чувствую, но ничего
не могу с собой поделать. Единственное, в чем  проявляется  мое
понимание  моей  будущей судьбы, это то, что я пытаюсь остаться
за этой стороной стола, где сидит мой старший брат. Но тетушка,
протягивая руку за тетрадью, ясно мне указывает, что мое  место
рядом с ней.
     Ничего  не  поделаешь,  я протискиваюсь мимо дяди Самуила,
который, и привстав  и  пропуская  меня,  не  теряет  выражения
готовности отстаивать свое маленькое, но неотъемлемое право.
     Наконец, я усаживаюсь рядом с тетушкой, она гасит в глазах
легкую  досаду  на  мое  мешканье,  досаду,  как бы означающую:
нельзя же быть отличником в школе, а дома таким уж недотепой.
     Она  медленно  раскрывает  тетрадь,  ставит  плоскость  ее
перпендикулярно  к  электрическому  свету, хотя и так прекрасно
видит, и на первой же странице замечает отличную оценку.
     -- Отлично,-- читает она, как бы не вполне доверяя  глазам
и  пробуя  слово  на  звук,  как пробуют ноту: да, да, та самая
нота, которую мы ожидали...
     Она многозначительно смотрит  на  брата,  потом  на  меня,
отдаленно,  но уже без всякой досады вспоминая, что я при такой
учебе мог  бы  и  дома  проявлять  большую  понятливость  и  не
заставлять ее по десять раз предлагать усесться рядом с ней.
     --  Я  это  еще  до школы знал,-- напоминает дядя Самуил о
своей давней математической загадке, которую я первым разгадал.
     Тетушка листает страницу. На следующем развороте сразу две
оценки ниже на балл.
     --  "Хор",  "хор",--  несколько  разочарованно  произносит
тетушка,  последовательно  на  обеих страницах прочитав оценки.
Она смотрит на меня с легким укором, как  бы  говоря:  конечно,
"хор"  неплохая  оценка, но нельзя же считать себя отличником и
получать подряд две хорошие оценки.
     Вдруг она переводит взгляд на моего приободрившегося брата
и взглядом говорит ему: а ты не радуйся, тебе до этого, знаешь,
как далеко?
     Я с  ужасом  жду  третьей  страницы.  Там,  на  третьей  и
четвертой  страницах,  идут  две  оценки  --  "посредственно" и
"хорошо", именно в такой последовательности.
     -- "Пос",-- читает тетушка и тут подключается в работу, до
этого слабо подыгрывавшая, ее артистическая жилка. Она  смотрит
на  меня,  потом на брата, потом снова на меня, как бы с тайным
содроганием  начиная  находить  между  нами   черты   духовного
сходства.
     --  Дье,--  произносит  она  ненавистное  мне  междометие,
означающее  горестное  недоумение.  Тетушка  говорит  по-русски
совершенно  чисто,  она  еще знает и абхазский, и грузинский, и
турецкий, и персидский языки. Так что иногда  она  вставляет  в
свою  русскую речь какие-то неизвестные мне междометия, которые
помогают ей выражаться острей, чем позволяют привычные языковые
средства.
     --  Дье,--   повторяет   она   и   беспомощным   движением
протягивает  тетрадь моему соседу, словно внезапно проявившаяся
слабость  зрения  заставила  ее   увидеть   такую   невероятную
оценку.-- Самуил, наверное, я плохо вижу, что здесь написано?
     --  "Пос",--  отчетливо  и  без  каких-либо  личных чувств
произносит Самуил, на миг заглянув в тетрадь. Он это произносит
с той давней своей интонацией человека, который раз и  навсегда
решил   держаться  в  скромной,  но  зато  всегда  чистоплотной
близости к фактам.
     --  Следующая  "хор",--  добавляет  он,  суховато   утешая
тетушку, но опять же только за счет возможностей самих фактов.
     --  "Хор",-- горестно повторяет тетушка и смотрит на меня,
слегка покачивая головой, в том смысле, что и  отличная  оценка
была  бы  после такого падения довольно слабым утешением, а что
же может сделать это малокровное "хор"?
     Слегка послюнявив палец, тетушка медленно, увы,  якобы  не
ожидая  ничего  хорошего,  а  на  самом  деле именно ожидая, но
только для меня делает вид, что особенно мне сейчас  неприятно,
потому  что  я-то знаю, что дальше никакого просвета нет. И вот
она наконец печальным  движением  перелистывает  страницу,  как
книгу  горестной  судьбы.  Что  я  чувствую?  Я  чувствую,  что
заполнен  позором,  у  меня  такое  ощущение,  словно  у   меня
поднялась  большая температура, отупляющая все восприятия, но и
сквозь свои притупленные восприятия я все еще почему-то  думаю,
что  хорошо бы все это закончить до прихода дяди с работы. Хотя
теперь это не имеет большого значения,  мне  почему-то  хочется
выиграть эту маленькую ставку.
     Сам я в тетрадь не смотрю. Я смотрю на своего сумасшедшего
дядюшку.  И  так  как  я смотрю на него довольно пристально, он
начинает слегка нервничать.  Сначала  пожимает  плечами  в  том
смысле,   что  он  лично  к  этой  проверке  тетрадей  никакого
отношения  не  имеет  и  не  понимает,  почему   моя   укоризна
направлена  на  него.  Он  чувствует,  что  происходит какая-то
проверка моей учебы и что эта проверка для меня неблагополучна.
     Он сидит, положив ладони на колени, и смотрит перед  собой
немигающим  взглядом  своих зеленых глаз. Он как бы говорит мне
своим взглядом: я в  твоих  учебных  делах  не  разбирался,  не
разбираюсь  и не хочу разбираться... Вот придет время пить чай,
я его с  удовольствием  выпью  и  пойду  с  бабушкой  спать,  а
остальные меня мало интересуют...
     Но  дядюшка  ошибается,  думая,  что  я  на  него смотрю с
обычной целью подразнить его. Нет, на этот раз я на него смотрю
с тоскливой завистью. Хорошо жить, как он, думаю я, ни  за  что
не  отвечать,  ничего  не  стыдиться,  не  ведать, что делается
вокруг.
     А между тем эта моя страница в кровоточащих рубцах красных
чернил. Это следы гневных ударов пера Александры Ивановны.
     --  Пло-хо,--  читает  тетушка  по  слогам  и   растерянно
оглядывает  окружающих,--  но вот эти восклицательные знаки для
чего?
     После   оценки   Александра   Ивановна    поставила    три
восклицательных знака, барабанные палочки, выбивающие тревожную
дробь по поводу резкого ухудшения работы моей головы. Наверное,
тетушка   и  в  самом  деле  не  может  понять,  для  чего  эти
восклицательные знаки в таком количестве, но нет, скорее  всего
ее  артистизм  доигрывает, дополняет мою катастрофу, она как бы
внушает окружающим истолковать эти восклицательные  знаки,  как
признак утроенности моей плохой оценки.
     --  Подумаешь,  большое дело, да?! -- говорит дядя Алихан,
по доброте своей  пытаясь  отвлечь  внимание  тетушки  от  моих
оценок.-- Я кофейни-кондитерские терял и то жив-здоров?!
     Он  смотрит  на  тетю  своими  круглыми  глазами, потом на
остальных, как бы говоря: ну-ка, напрягите свое  воображение  и
попробуйте представить, что страшнее: временное ухудшение учебы
этого    мальчика    или    же    полная    потеря   прекрасной
кофейни-кондитерской. Представляете, какая разница?
     Но никто не хочет напрягать воображение и  сравнивать  его
кофейню-кондитерскую  с  моей  учебой. Тем более этого не хочет
тетушка. Тетушка обращает свой взор, выражающий  затравленность
доброй женщины бесчувственными племянниками, на дядю Самуила:
     -- О, помогите несчастной!
     --  Восклицательный  знак  означает усиление интонации! --
говорит  дядя  Самуил  несколько  хмуро.  Он  показывает  своим
голосом  неизменность  своего желания не отходить от фактов и в
то же время самой хмуростью своей  интонации  как  бы  признает
некоторую  неуместную  поспешность,  проявленную  им  много лет
назад, когда он похвалил мои математические способности. Дело в
том,  что  именно  эта  моя  домашняя  работа  была  связана  с
неправильным решением арифметической задачи.
     -- Но почему три, Самуил? -- умоляет тетушка.
     --  Усиление  интонации!  -- повторяет дядя Самуил, упрямо
давая знать, что расшифровывать усиление интонации не будет.
     -- С тремя восклицательными  знаками  даже  брат  твой  не
приносил,-- говорит тетушка и смотрит на брата.
     -- Никогда! -- подтверждает брат.
     Я  понимаю,  что  восклицательные  знаки  означают степень
тревоги Александры Ивановны, а не что-нибудь другое.  Но  стоит
ли сейчас оправдываться? Тем более, что это займет лишнее время
и тетушкин разбор может затянуться до прихода дяди.
     --  Пос!  --  читает  тетушка  следующую оценку, и так как
спектакль ужаса уже прошел эту  степень,  уже  сцена  удивления
посредственной  оценкой  была продемонстрирована, она не знает,
что сказать, и листает тетрадь дальше. Но дальше ничего нет.
     -- Дье,-- говорит она, глядя на чистый  разворот,  как  бы
осознавая  еще  одну  форму  обмана,  которую  я  ей неожиданно
подсунул. Она несколько растеряна. Она хотела бы еще  несколько
новых  сцен ужасов показать, а тут сама пьеса оборвалась. Она в
растерянной задумчивости отворачивает назад последнюю страницу,
словно взвешивая, не разыграть ли ее по-новому, но, видно,  так
и не решив, повторяет с выражением брезгливости:
     -- Пос...
     Сейчас  в  ее  произношении эта оценка приобретает оттенок
какого-то особого позора, какой-то жалкой бездарности. Словно я
и не утонул в болоте, но и не вырвался на чистый берег, а  так,
все  еще барахтаюсь в мерзостной тине возле берега. Уж лучше бы
совсем утонул!
     Тетушка, подпершись ладонью, сидит в горемычной позе.
     --  Хватит,  отстань  от   мальчика,--   говорит   бабушка
по-абхазски,  чтобы  дядя  Алихан  и  дядя Самуил не поняли ее.
Тетушка на ее слова не обращает никакого  внимания.  Она  молча
сидит  за  столом,  подпершись  ладонью,  и  голова  ее  слегка
подрагивает, как бы подтверждая бесконечный, как жизнь,  список
разочарований,  и одновременно это подрагивание головы означает
старческую слабость.
     -- И вот на кого сгубила я  свои  лучшие  годы,--  говорит
она,  не  меняя  позы  и  только  слегка  усиливая подрагивание
головы. Имеет в виду она меня и моего старшего брата.
     -- Я не согласен,-- твердо возражает дядя Самуил и  кивает
на меня,-- этого еще можно исправить... А старшего надо ремеслу
учить...
     Я  сижу, опустив голову, искоса следя за происходящим. Мне
очень стыдно, но и стыдясь, я помню,  что  будет  еще  стыдней,
если дядя мой все это застанет. Поэтому никакого оправдания, ни
одной щепки в этот костер.
     --  Нет,  Самуил,  не  утешай  меня,-- говорит тетушка, не
меняя позы и меланхолично вглядываясь в свою напрасно  прожитую
жизнь.--  Лучше бы я сюда совсем не возвращалась... Лучшие годы
сгубила...
     Тетушка была замужем за каким-то провинциальным персидским
консулом, который в свое время жил в нашем городе, а потом увез
ее в Персию. Потом она оттуда приехала без  консула,  одна.  Об
этом  с детства говорили в нашем доме. И о том, что она, бросив
консула, вернулась на родину, тоже говорили как-то естественно,
словно консул этот от  старости  развалился,  и  ей  ничего  не
оставалось, как приехать домой.
     Судя  по  легенде,  похожей  на  правду, учитывая тетушкин
темперамент, на свадьбе моей мамы, которая состоялась после  ее
приезда  из  Персии, тетушка танцевала целые сутки. И теперь я,
вспоминая рассказы об этом, думаю все с той же рациональностью:
как же она могла из-за нас покинуть Персию, когда нас, а  среди
нас  в  особенности меня, потому что я младший, когда нас тогда
на свете не было?!
     -- Тетя,-- говорю я, подымая голову,-- но  ведь  когда  ты
возвращалась из Персии, нас не было на свете!
     --  Дье,--  произносит  тетушка  и, протянув в мою сторону
бессильную длань, замирает, как бы  удивляясь,  что  я  в  моем
положении еще смею разговаривать. Но вот она отводит бессильную
руку и потухший взгляд в сторону бабушки и дяди Коли.
     --  А эти инвалиды? -- говорит она устало. Получается, что
никакой разницы между нами нет, все мы одна цепь,  которую  она
тащит,  надрываясь.  Все  оглядываются  на бабушку и дядю Колю,
словно впервые  их  замечая.  Дядюшка  приосанивается,  как  бы
подчеркивая  правовую полноценность своего пребывания на кухне.
Он не совсем понимает  причину  всеобщего  внимания  к  нему  и
бабушке.  Дело  в  том,  что иногда он задерживается, уже выпив
вечерний чай, и тогда (как он думает,--  с  полным  основанием)
тетушка гонит его в постель.
     Но  сейчас-то  он  чаю  не  пил?!  Вот напьюсь чаю, и мы с
бабушкой пойдем спать, говорит он всем своим  видом,  а  какого
черта вы все на нас уставились, я не понимаю...
     --   Отстань   от   нас,--   говорит   бабушка   несколько
раздраженно. Скорей всего она не слышала, что тетушка  сказала,
но сам жест ее руки, выражающий, мол, вот они, мои гири, делает
понятными ее слова.
     -- Отстань! -- повторяет дядя, видя, что бабушка действует
примерно   в   таком  направлении.  В  то  же  время  он  более
целенаправленно и сердито начинает  смотреть  на  моего  брата,
потому  что  брат,  воспользовавшись  тем, что все обернулись в
сторону бабушки и дяди, успел пригрозить ему,  на  что  дядюшка
быстро  и охотно откликнулся. Все-таки это общее и расплывчатое
внимание  всех  хотя  и  неприятно  ему,  но   как-то   слишком
безадресно.  Другое дело -- вот этот мальчик пригрозил ему, вот
отчетливо выявилась точка зла,  и  с  ней  он  готов  скрестить
оружие.  Он уставился на моего брата, взглядом предлагая вместо
скрытой угрозы  попробовать  какое-нибудь  открытое  враждебное
действие.
     Но  тут  в  кухонном окне, выходящем на веранду, мелькнула
чья-то тень.
     -- Гости! -- крикнул мой брат и вскочил. Дядя  Коля  отвел
от него глаза.
     Дверь  в  кухню  отворилась.  В  дверях стояла тетя Медея.
Тетушка мгновенно преобразилась и  расцвела,  превратившись  из
трясущей  головой  старухи,  загубившей  свою молодость на двух
балбесов,  в  цветущую   тридцатипятилетнюю   царевну-лебедь.--
Сколько  лет, сколько зим! -- говорит она, улыбаясь и подходя к
тете Медее.
     -- Золотая моя,-- отвечает ей тетя Медея, все  еще  щурясь
от света, а тетушка смачно целует ее в губы.
     --  Как  это  ты  догадалась,  кто  тебе подсказал зайти к
нам,-- говорит тетушка с  певучей  грузинской  растяжкой  слов,
потому  что тетя Медея грузинка. Я знаю, что тетушка это делает
не  из  лести,  а  опять  же  из-за  артистичности  натуры,  из
наслаждения самой гибкостью своих возможностей. С кубанцами она
говорит,  незаметно  впадая в гаканье, а с грузинскими евреями,
очень  плохо  знающими  русский  язык,  она  говорит  на  такой
тарабарщине,  что сама запутывается и для простоты переходит на
грузинский язык.
     -- Сейчас почаевничаем,  скоро  хозяин  придет,--  говорит
тетушка,  усаживая  гостью  на свое место, вытряхивает раковину
пепельницы и подставляет ей. Тетя Медея закуривает и, несколько
поерзав, усаживается в очень уютной скульптурной позе.
     -- Самовар,-- показывает тетушка дяде Коле на самовар. Тот
радостно вскакивает.
     -- Су, су,-- по-турецки объясняет ему тетушка, чтобы он не
только вынес на веранду  и  разжег  самовар,  но  и  принес  из
колодца (напротив через улицу) свежей воды.
     -- Вода? -- перекрестно по-русски переспрашивает он у нее,
чтобы не спутать чего-нибудь там.
     --  Да, да, воду,-- кивает тетушка, и дядя хватает самовар
и вытаскивает его на веранду. Потом  он  со  звоном  схватывает
ведра, стоящие на веранде, и бежит вниз по лестнице.
     -- Собаки! -- раздается его яростный голос с лестницы. Это
он гонит нашу собаку Белку.
     В  сущности  говоря,  чай  у тетушки на кухне с небольшими
перерывами пьется с самого обеда.  Зайдет  кто-нибудь,  тетушка
его  угощает чаем и сама заодно пьет. Но самовар -- это большое
вечернее чаепитие. Вдруг тетушка, пошарив  на  кухонной  полке,
обнаруживает, что в железной коробке для чая нету чая.
     -- А где же чай? -- спрашивает она, растерянно озираясь.
     --  Я  только заварила свежий,-- ворчливо замечает бабушка
по-абхазски,-- хватит на вечер.
     -- Чтобы я этими помоями поила лучшую из моих подруг?!  --
отвечает  ей  тетушка по-русски и потому несколько предательски
по отношению к бабушке. Она с размаху выливает в помойное ведро
всю заварку.
     -- Пойду  на  сон  энциклопедию  почитаю,--  говорит  дядя
Самуил  и  непреклонно,  словно  сейчас  все  на  нем повиснут,
встает.
     -- Хорошо, Самуил,--  говорит  тетушка,  как  я  думаю,  с
тайным  удовольствием.  Дядя Самуил, попрощавшись, выходит. Мне
кажется, что тетушка с таким же удовольствием сейчас рассталась
бы и с дядей Алиханом, но тот не собирается читать энциклопедию
и продолжает сидеть. Он даже пытается остановить дядю  Самуила,
но тот непреклонно выходит.
     --  Сходишь  к  Мисропу,--  говорит  мне  тетушка  и  сует
деньги,--  две  пачки  цейлонского  чая  и  две  пачки  папирос
"Рица"... Если у Мисропа не будет, сбегаешь возле почты, а если
там не будет, сбегаешь возле аптеки.