его, постоянного. Отец писал, что ищет  работу,
скучает  и  надеется  на  скорое возвращение. А потом переписка
заглохла, мы не получали ответа на наши письма и не знали,  что
думать.
     И  вдруг во время Отечественной войны снова пришло письмо.
Оказывается, многих приехавших из нашей  страны  заподозрили  в
шпионаже,   арестовали   и  отправили  на  какой-то  остров  на
каторжные работы. Условия там  были  такие,  что  люди  умирали
каждый  день.  И  каждый из заключенных, писал отец, вырыл себе
могилу,  чтобы  остающимся  в  живых  не  приходилось   тратить
последние  силы  на  умерших.  Но  отцу, видно, было не суждено
умереть в заключении. В это время наши войска вошли  в  Иран  и
оставшихся  в  живых освободили. Тень комиссара, как когда-то в
Одессе, снова склонилась над судьбой отца.
     Он  писал,  что  работает  десятником   на   строительстве
железной   дороги,   которую  строит  какая-то  русско-иранская
компания. Чувствует себя хорошо,  хотя  и  болеет,  хлопочет  о
выезде  на  родину, но ему отвечают, что необходима просьба или
запрос семьи отсюда, с нашей  стороны.  Эти  просьбы,  запросы,
заявления   писались   в  разные  учреждения,  которые  вежливо
отвечали,  что  необходимо  с  той  стороны  подтверждение  его
просьбы вернуться на родину.
     Каждый  раз,  получив  такую  бумагу,  мама  просила  меня
получше  перевести  ей  содержание,  она  так  и  не  научилась
понимать язык государственных учреждений, хотя разговорный язык
освоила неплохо. Я переводил ей, как мог.
     --  Напиши  им,  что  он уже старый, что он не может вреда
принести,-- говорила она.
     -- Я уже писал,-- отвечал я.
     -- Напиши еще,-- говорила она, и я писал.
     Так шли годы. Переписка то возобновлялась,  то  глохла,  в
зависимости  от  международного положения, которое, даже если и
улучшалось, то не настолько, чтобы отец мог вернуться.
     Когда я был маленький, я думал, что отец  вернется  к  нам
еще  до  того,  как  я  окончу  школу.  Потом  я  думал, что он
вернется, когда окончится война,-- тогда все так думали.  Потом
я  думал, что он вернется после того, как я окончу институт. Но
окончилась война, я окончил школу, окончил институт, а  он  все
не  возвращался.  И я все реже и реже о нем вспоминал. И только
мама молчала и упорно ждала его все эти годы и, работая с  утра
до  ночи, находила в себе силы напоминать о нем и тормошить нас
с хлопотами.
     Уже после войны, когда я учился в Москве, мне посоветовали
сходить в МИД и все рассказать. Я пошел. Часовой у входа  легко
пропустил  меня  в  здание  и показал телефон, по которому надо
было позвонить. Я позвонил. Кто-то взял трубку  и,  узнав  суть
дела,  прервал  меня  и  назвал другой телефон, по которому мне
посоветовали звонить. Я снова набрал номер и снова позвонил. На
этот раз мне назвали  третий  номер.  Я  набрал  третий  номер.
Казалось,  равномерными толчками я прохожу в глубь учреждения и
мой  третий  звонок  улетел  в  непомерную  даль,  и  я   вдруг
почувствовал   всю  несоразмерность,  даже  нагловатость  моего
желания  заинтересовать  и  заняться  судьбой  одного  человека
огромное     учреждение,     призванное    заниматься    целыми
государственными и всемирными проблемами.
     Человек, поднявший трубку на этот раз,  спокойно  выслушал
меня  и спокойно объяснил, что все это надо изложить в письме и
прислать им...
     ...Однажды почтальонша постучала к нам в окно. Может быть,
от неожиданности я вздрогнул, и мне стало не по себе. Я подошел
к окну.
     -- Вам письмо,-- сказала она и  передала  мне  конверт.  Я
сразу   заметил,   что   оно   оттуда,  но  вместо  того  чтобы
обрадоваться, я почувствовал, как у  меня  окоченела  грудь.  Я
ничего не объясняю, я только хочу сказать, что так было.
     Раскрыв   конверт,   я  увидел  свое  собственное  письмо,
посланное туда с полгода назад. Ничего не понимая, я перевернул
страничку письма и вдруг увидел в конце страницы  --  она  была
недописана  -- приписку крупным, дрожащим, старческим почерком:
"Ваш отец умер в 1957 году,  царство  ему  небесное.  Аллаверди
Ватинабад".
     Что-то резануло в груди, как будто кто-то точным движением
вырвал  не  слишком  крепкий,  но  все же упиравшийся корень. И
теперь холод в груди проходил, и там, где только что  резануло,
появилась теплая боль.
     Я  смотрел  на  этот  крупный  старческий  почерк,  почерк
человека, забывающего язык, и мне горько стало от того, что мне
нечем было заполнить этот листок письма и в нем осталось  место
для  последнего  известия. Я подумал, что смерть его началась с
тех  пор,  как  письма  наши  начали  сокращаться,   незаметно,
непроизвольно, с годами.
     В  последних  письмах  он  писал о том, что часто болеет и
видит во сне нас, маму, родные места.  "Наверное,  к  добру",--
писал он.
     Я  вспомнил  о тех заявлениях, которые по настоянию мамы я
писал последние годы, где я старался преувеличить его старость,
хотя он уже был на самом деде стар, преувеличить  его  болезни,
хотя он уже был мертв.
     Я  подумал,  что  письма его за все эти годы пробивались к
нам, как крики тонущего человека, а мы,  его  дети,  постепенно
уходили  все  дальше  и  дальше -- и потому, что убедились, что
нельзя помочь, и потому, что у нас  начиналась  своя  жизнь.  И
только  мама продолжала стоять на берегу и ждать. Но он и этого
не видел. Нельзя сказать, чтобы он слишком досаждал нам  своими
криками. Десяток писем за двадцать лет.
     И вдруг с необыкновенной ясностью всплыли картины, которые
я никогда не вспоминал и не думал, что помню. Мы с отцом где-то
за городом  на  берегу  моря,  и он мне читает "Тараса Бульбу".
Отец в очках, он их надевал только во время чтения.  Иногда  он
их  снимает,  зажигает папиросу, подставив очки под солнце, как
увеличительное  стекло.  И  чем  дальше  он  читает,  тем  чаще
приходится  снимать  очки  и  дольше  держать их над папиросой,
потому что солнце идет к закату, а книга волнует все  больше  и
больше.  И  когда  он  доходит  до того места, где старый Тарас
слезает с коня и ищет свою люльку, я уже  чувствую,  что  будет
дальше,  мне  кажется,  и  старый  Тарас  чувствует,  что будет
дальше, но он все-таки останавливается, и это  так  страшно,  и
так прекрасно, и так необходимо.
     Потом  я  вижу  отца,  как  он подходит к дикой шелковице,
которая растет в нашем дворе. Пригибает ее еще  тонкий  молодой
ствол  и  быстрыми,  как  мне  кажется, небрежными движениями в
нескольких  местах  расщепляет  его  финским  ножом  и   плотно
вставляет  в  эти  расщепы  несколько  кудрявых веточек садовой
шелковицы. Мне кажется, что из этого ничего  не  получится,  но
чудо состоялось, и в тот же год шелковица стала плодоносить.
     Потом  я  вдруг  вспомнил, что через год после его отъезда
все дети нашего двора играли в какую-то  игру.  А  потом  возле
нашего  дома  остановилась  машина,  и оттуда вышел отец Эрика.
"Папа приехал!" -- закричал Эрик и, забыв про игру, бросился  к
отцу. А моя сестра неожиданно расплакалась и побежала домой.
     ...Я вложил письмо в конверт и спрятал в карман. Надо было
как-то подготовить маму.
     x x x

     Два  политических  сна я видел в своей жизни, оставивших в
моей памяти неизгладимый след  Для  нашего  поколения  политика
стала    тем   кровоточащим   жизненным   фоном,   на   котором
воспринимаются и видятся почти все события нашей жизни.
     Первый сон не стану рассказывать.  Может  быть,  в  другой
раз.
     Другой сон уже через много лет после XX съезда.
     Кого-то  хоронят.  За  гробом идут музыканты, толпа. Вдруг
тот, кого хоронят, медленно приподымается из гроба и медленными
взмахами рук начинает дирижировать оркестром.
     Но, как это бывает во сне, оркестранты,  несмотря  на  то,
что  он прямо перед ними, привстав из гроба, дирижирует ими, не
замечают его, хотя и подчиняются медленным взмахам его рук.
     И вдруг страшная  догадка  доходит  до  меня:  он  нарочно
устроил   свои   похороны,  чтобы  посмотреть,  кто  его  будет
хоронить. Потом он  всем,  хоронящим  его,  отомстит.  Особенно
музыкантам. Это похороны Сталина.
     Я  надеюсь,  что  сон этот ничего не означает, кроме наших
тревог о будущем. А если что-то означает, ну что ж, постараемся
достойно встретить свою судьбу.