жалкую
попытку  исправить  положение  и  направить его ярость в нужную
сторону.
     -- Она вчера ела сало у дяди Шуры,-- пояснил я в отчаянии,
чувствуя, что все проваливается.
     В следующее мгновение отец схватил меня  за  уши,  тряхнул
мою  голову  и,  словно  убедившись,  что  она не отваливается,
приподнял меня и бросил на пол. Я успел ощутить  просверкнувшую
боль и услышал хруст вытягивающихся ушей.
     -- Сукин сын! -- крикнул отец.-- Еще предателей мне в доме
не хватало!
     Схватив кожаную тужурку, он вышел из комнаты и так хлопнул
дверью, что штукатурка посыпалась со стены. Помню, больше всего
меня потрясли  не  боль  и  не слова, а то выражение брезгливой
ненависти, с которой он схватил меня за уши. С таким выражением
на лице обычно забивают змею.
     Ошеломленный случившимся, я  долго  лежал  на  полу.  Мама
пыталась  меня  поднять, а брат, придя в неистовое возбуждение,
бегал вокруг меня и, показывая на мои уши, восторженно орал:
     -- Наш отличник!
     Я очень любил отца, и он впервые меня наказал.
     С тех пор прошло  много  лет.  Я  давно  ем  общедоступную
свинину,  хотя,  кажется,  не  сделался от этого счастливей. Но
урок не прошел даром. Я на всю жизнь понял, что никакой высокий
принцип не может  оправдать  подлости  и  предательства,  да  и
всякое   предательство  --  это  волосатая  гусеница  маленькой
зависти, какими бы принципами оно ни прикрывалось.
     x x x

     Теперь поговорим о времени.
     Но прежде чем говорить о времени  историческом,  я  должен
сказать,  что у меня со временем обычным сложились в свое время
сложные, запутанные взаимоотношения. Вернее, не со временем,  а
с часами.
     Как это ни стыдно (в сущности, сейчас это не стыдно, тогда
было стыдно),  должен признаться, что, научившись читать еще до
школы, я уже в школьные годы  ухитрился  пронести,  по  крайней
мере   в   течение  трех  лет,  полное  непонимание  того,  что
происходит на циферблате.
     Вернее, было понимание общего направления времени, то есть
я догадывался, что если  стрелка  часов  приближается  в  цифре
двенадцать,   то  она  неожиданно  назад  не  пойдет,  а  будет
пересекать эту  цифру  и  идти  дальше.  Примерно  я  даже  мог
определить,  насколько  она  приблизилась  к такому-то часу, но
точно сказать не мог.
     Кроме того, я понимал, что если большая стрелка  находится
на  правой  половине  циферблата, то будут говорить, что сейчас
столько-то минут такого-то, а если  на  левой  половине  --  то
будут  говорить без стольких-то минут столько-то. И еще я знал,
что если обе стрелки сошлись на двенадцати, то значит так оно и
есть -- ровно  двенадцать  часов.  В  сущности,  это  последнее
знание  даже как-то мешало, тормозило угадывание механики общей
картины  жизни  циферблата,  было   непонятно,   почему   такое
исключение для двенадцати часов.
     Могут  подумать, что я кокетничаю тупостью. Но, во-первых,
чтобы кокетничать тупостью, тоже немало смелости надо иметь,  а
во-вторых,  признание в тупости есть все-таки хотя бы частичное
ее одоление. Но дело в том,  что  я  и  в  самом  деле  не  мог
определить  время  по  часам,  хотя  по возрасту должен был это
уметь, и некоторые терзания по этому  поводу  оставили  след  в
моей памяти, который я теперь и воспроизвожу.
     Просто  так  получилось, что вовремя мне никто не показал,
как узнается время по часам, а потом все были  уверены,  что  я
это и так знаю, а мне уже было стыдно спросить.
     В  нашем  дворе  часов в доме ни у кого не было. Некоторые
мужчины имели часы, но они носили их на руке или в кармане, как
мой отец. И те и другие  с  утра  уходили  из  дому  со  своими
часами.   Двор   же,   насколько   я  помню,  со  всеми  своими
обитателями, то есть женщинами, детьми, моим сумасшедшим  дядей
(отношение  его  ко  времени  так  и  не  удалось  установить),
собаками, кошками, курами не испытывали ни малейшей нужды иметь
при себе свое точное время.
     В хорошие дни  женщины  ориентировались  по  солнцу,  а  в
остальное  время по пароходным гудкам. Пароходы шли из Одессы в
Батуми и обратно, попутно заходя в наш порт.
     Пароходные гудки почему-то вызывали  у  Богатого  Портного
иногда   добродушные,  иногда  ворчливые,  иногда  насмешливые,
иногда раздраженные, но всегда осуждающие замечания.
     -- Этот пароход тоже  так  гудит,  как  будто  мне  золото
привез,--  говорил он с усмешкой, кивая в сторону порта, как бы
обращая внимание на  глупость  самой  идеи  гудка.  Что  значит
"тоже"?  Частица  эта  казалась особенно бессмысленной и потому
смешной.
     В  сущности  говоря,  сейчас  анализ  этой  фразы  мог  бы
раскрыть  бесконечное  богатство  ее  содержания.  Опять же эта
частица. Формально получается, что  пароход  тоже  надоел,  как
надоели  ему  другие  бессмысленно  гудящие  явления  жизни. Но
никаких других гудящих явлений  жизни  поблизости  от  Богатого
Портного   явно  не  было,  следовательно,  эта  частица  своей
уместной неуместностью отсылает нас к более отдаленному смыслу.
И мы его поймем, если снова прислушаемся к фразе в целом.
     -- Этот пароход,-- стало быть, говорил Богатый  Портной,--
тоже так гудит, как будто бы мне золото привез.
     Охватывая  фразу в целом, мы нащупываем ее главную тему, а
именно: "Я и пароход". Оказывается, эта тема внутри этой  фразы
в сжатом виде заключает в себе целый сюжет. По-видимому, кем-то
было  обещано,  что  однажды  пароход,  который  гудком,  чтобы
Богатый Портной его услышал в любой точке  города,  известив  о
своем  приходе, привезет ему золото. Но он уже давно знает, что
никакого золота этот гудящий пароход не привезет.  Более  того,
еще  до  парохода  было  немало  других  движущихся сооружений,
которые тоже  о  своем  приближении  извещали  гудками  и  тоже
обещали привезти ему золото. Но оказалось, что все они морочили
голову,  и  у  него теперь нет ни малейшего желания слушать эти
гудки и ждать это  фантастическое  золото.  И  конечный  вывод:
нечего  надеяться  на  какой-то пароход, который якобы привезет
тебе золото, а надо надеяться на самого себя, что  он,  Богатый
Портной, и делает.
     Другие  его  восклицания по поводу пароходного гудка были,
можно  сказать,  дочерними  предприятиями  той  же  темы.  Так,
например, в ответ на гудок он иногда замечал: -- Сейчас, сейчас
прибегу с чемоданом. То есть не в том смысле, что он собирается
уехать с чемоданом на прибывшем пароходе, а в том, что он якобы
поспешит  с  чемоданом  для получения причитающегося ему золота
или бриллианта, как он иногда говорил.
     С пароходными гудками по-настоящему был связан только дядя
Алихан, потому  что  он  продавал  жареные  каштаны  пассажирам
пароходов,  идущих  из  Одессы.  Они хорошо брали наши каштаны,
может быть, потому, что  Одесса  богата  несъедобными  конскими
каштанами,  которые  развивают  в  одесситах тоску по съедобным
каштанам.  Возможно,  они  набрасывались  на  наши  каштаны  из
ревнивой  любознательности  --  вот,  мол, тоже каштаны, а дают
съедобные плоды, не то что наши дармоеды.
     Иногда пароход из-за штормовой погоды опаздывал, и Алихан,
принарядившись, с готовой корзиной ждал гудка у своего  порога.
Ожидание его нередко сопровождалось шутками Богатого Портного в
том  духе,  что,  мол, пропал теперь Алихан, что, мол, по радио
сообщили, что рейс отменяется, и тому подобное.
     Алихан на эти шутки никогда не отвечал,  а  солидно  стоял
возле  своей  корзины,  прикрывая  ее,  чтобы  сохранить тепло,
мешковиной, а то и старым одеялом. Как только раздавался гудок,
он сбрасывал это тряпье и, бодро ухватив корзину, отправлялся в
путь.
     Женщины нашего  двора  в  то  время  в  основном  все-таки
ориентировались по солнцу.
     --  Где  солнце,  а  я  еще  на  базар не ходила! -- вдруг
спохватывалась какая-нибудь из них. -- Где солнце, а  где  ты?!
--  раздражалась  другая,  увидев  во  дворе свою запаздывающую
подругу.
     В четвертом  классе,  когда  нас  неожиданно  перевели  во
вторую  смену,  у  меня  начался  разлад со временем. Сначала я
приспособился определять его по солнцу. Я  заметил,  что  когда
тень от края крыши соседского дома, попавшая на стену, покрытую
в  верхней  своей части двумя рядами листового железа, проходит
первый ряд, самое время идти в школу. Так длилось с  неделю,  а
потом   с  неделю  была  пасмурная  погода,  шли  дожди  и  мне
приходилось выглядывать из окна на улицу, пытаясь узнать  время
у  прохожих,  что  было  не  всегда  удобно. Потом погода опять
улучшилась, и я,  дождавшись,  когда  тень  от  солнца  покрыла
верхний пояс листового железа, отправился в школу и опоздал.
     Я был не только огорчен, но и изумлен этим астрономическим
коварством.  Разумеется,  я  понимал,  что  солнце  на  небе  в
зависимости от времени года подымается выше или ниже и от этого
тень может менять свою длину, но я  был  уверен,  что  все  это
происходит  в  течение  нескольких месяцев. А тут всего неделя,
ну, от силы дней десять прошло, но никак не больше.
     Было впечатление чуда, словно я поймал природу  за  сменой
вывески,  словно  зеленый  летний  лист  на  моих глазах слегка
пожелтел по краям. Кстати, в  ответ  на  мой  рассказ  об  этом
бабушка  сказала,  что  точно  так  же она была поражена, когда
однажды в девичестве у нее была бессонница и она заметила,  что
звездочка,  светившая в ее окно, за ночь заметно переместилась.
До этого она считала, что на небе днем движется солнце, а ночью
луна, а то, что и звезды передвигаются, она и понятия не имела,
как простая деревенская девушка. Правда, сказала она, это  было
давно, а то, что сейчас делается на небесах, она не знает. Я из
этого  ее  замечания заключил, что бабушка со времен девичества
не знала бессонницы.
     Открытие мое (насчет солнца, а не бабушкиных  звезд)  хотя
меня и поразило, но не обескуражило. Я стал приспосабливаться к
длине  тени, довольно правильно угадывая время, когда надо было
идти в школу.
     Глядя  на  этот  пояс  из  листового  железа,  я  мысленно
набавлял  чуть-чуть  тени,  и  получалось  довольно  правильно.
Кстати говоря, ржавчина на этих железных листах расползалась  в
самые   причудливые  рисунки,  напоминающие  то  географическую
карту, то сражения  каких-то  мифологических  существ,  то  еще
что-то.
     Однажды  на  одном  из  квадратов, как в раме, я отчетливо
увидел известный портрет Ленина, читающего газету "Правда". Ну,
разумеется, в отличие от подлинника и его репродукции  на  этом
творении  природы нельзя было догадаться, что это именно газета
"Правда", но в остальном было удивительное  сходство,  особенно
этот лобастый, как бы таранящий наклон головы.
     Интересно  отметить,  что  потом  с годами многие рисунки,
которые я угадывал на этих железных листах, то ли под  влиянием
погоды,  то  ли  возраста,  а  скорее  всего  и того и другого,
менялись. Так, однажды, уже кончая школу, на одном из листов  я
заметил  смутный,  но  совершенно  прелестный  силуэт  уходящей
девушки. Особенное  удовольствие  доставляла  живая  теплота  и
необыкновенная точность движения ноги, еще не шагнувшей (нельзя
же  сказать,  задней  ноги?  или  можно?),  но уже расслабленно
приподнятой, в мгновение отделения ее от  земли.  Мне  кажется,
впоследствии  произведения  живописи редко доставляли мне такое
удовольствие.  Я  думаю,  тут  дело  в  сочетании  точности   с
таинственностью,  дело  во  включенности нашего воображения. Из
хаоса каких-то цветовых пятен мы извлекли какой-то рисунок,  то
есть  какой-то  смысл. Прелесть его еще в том, что он не только
вызван  к  жизни  некоторыми   усилиями   воображения,   но   и
удерживается  за счет воображения и, главное, дорисовывается за
счет того же воображения.
     Здесь два главных момента следует  отметить,--  скажем  мы
голосом лектора. Первое -- это то, что, видимо, в самой природе
человека   заложена   склонность   извлекать   смысл  из  хаоса
бессмыслицы. Кстати, отчасти  в  этом,  вероятно,  удовольствие
рыбалки:  из  хаоса  воды  извлечь  трепещущую  рыбку,  то есть
отчасти как бы создать ее.
     Второе  --  искусство  недосказанности.  В  данном  случае
недосказанность  --  это  недорисованность той девушки, то есть
возможность, нет, благодарная возможность дорисовать ее за счет
своего идеала.
     Искусство недосказанности -- одно из  самых  неподвластных
разуму:  интуитивных. Недосказывая, надо недосказать так, чтобы
воображение, перепрыгивая с камня на камень, не бултыхнулось  в
реку.  Но  и  расстояние  между  камнями должно быть достаточно
большим, чтобы прыжок ощущался как истинно  захватывающий  дух,
истинно   рискованный,  и  тогда  он  по-настоящему  встряхнет,
взбодрит нас.
     Иными  словами,  можно  сказать,  что  недосказанность   в
искусстве -- это не река, уходящая в песок, а река, впадающая в
Лету.
     Кстати, что может быть пошлее басни, которая вместо морали
в конце  предлагает подумать и сделать якобы собственный вывод,
то есть предлагает прыжок там, где можно спокойно перешагнуть.
     Я вижу, что, взволнованный воспоминаниями о чудном силуэте
уходящей  девушки,  я  почти  пропел  гимн  недосказанности   в
искусстве.  Тем  не  менее  должен для полноты своего истинного
отношения к предмету сказать, что  самые  великие  произведения
искусства,  такие,  скажем,  как  "Война  и  мир"  Толстого или
"Возвращение блудного сына"  Рембрандта,  сильны  прежде  всего
прямой  радиацией  художественной  мощи,  хотя  и  в  них  есть
элементы недосказанности, дополняющие ясную, очевидную,  но  от
этого ничуть не менее потрясающую картину жизни.
     И  последнее,  что  хотелось бы сказать по этому поводу. Я
могу подолгу любоваться прекрасной  картиной  Врубеля  "Демон",
могу и равнодушно пройти мимо. Ну, постоять мгновение и пройти.
Зависит   от   настроения.   От   совпадения  двух  настроений,
смотрящего и картины. Вероятность попадания велика, потому  что
и  настроение  крупное,  и  передано  замечательно.  Но, увидев
картину Рембрандта "Возвращение блудного сына", я  не  могу  не
остановиться,  потому что картина смывает мое личное настроение
и погружает меня в ровный и могучий  поток  своего  настроения.
Наверное,  в этом разница между талантливым и великим. Из этого
не следует, что талантливое должно  приспосабливаться  к  моему
настроению,  это  я,  если  хочу понять его, должен войти в его
настроение.
     Но о чем я? Прошлым летом я был дома и  видел  все  ту  же
стену,  опоясанную  теми  же  железными  листами,  но ни одного
рисунка я не узнал, кроме -- представьте себе! --  Ленина,  все
еще  читающего  газету. А где же моя милая девушка, я почему-то
тогда  же  нарек  ее  пионервожатой,  хотя  в  едва  намеченных
очертаниях одежды никак нельзя было уловить такой малой детали,
как пионерский галстук на шее.
     Одним  словом, в плохую погоду я время узнавал у прохожих.
Разумеется, часы бывали не у всех прохожих. Более того, не  все
прохожие  из  тех,  что  явно имели часы, отвечали мне на ясный
вопрос:
     -- Дяденька, который час?
     Некоторых пугала неожиданность вопроса или раздражала  его
оголенная упрощенность: вот так вот прямо и скажи ему!
     Я,  конечно,  старался  не вызывать у них раздражения, что
иногда, в свою очередь, то есть именно мои старания и  вызывали
неожиданные   взрывы  гнева.  Так,  чтобы  не  пугать  прохожих
неожиданностью вопроса, я, прижавшись лицом к оконной  решетке,
старался  еще  издали  переглянуться  с  прохожим, с тем чтобы,
подготовив его этим  переглядыванием,  спросить,  который  час,
когда он поравняется со мной.
     Но  некоторые  из  них,  по-видимому,  обладая  повышенной
телепатической чуткостью, увидев мой вопрошающий взгляд, уже не
спуская с меня глаз, с чрезмерно повышенным интересом  к  моему
еще  не  заданному  вопросу подходили к окну и, остановившись в
пределах допустимого риска, осторожно спрашивали:
     -- В чем дело?
     -- Дяденька, который час? -- спрашивал  я,  чувствуя,  что
простота  моего  вопроса  оскорбительна, как и то, что я его не
остановил, когда он направился в мою сторону.
     -- Ты смотри, что за нахал! -- вскидывался  иной  из  этих
прохожих и, ворча на испорченную молодежь, продолжал свой путь.
А  то  еще,  остановив  другого  прохожего,  идущего навстречу,
рассказывал ему о том, что, мол, он проходил себе по улице, как
вдруг этот шкет позвал его,  и  так  далее.  Разумеется,  я  ни
одного  из  них  не  звал,  хотя  и бросал на них выразительные
взгляды с тем, чтобы они потом не вздрагивали, когда  я  у  них
буду спрашивать время.
     Обрывки  этих  жалоб  я  слышал,  стоя  у  окна,  а иногда
встречали  укоризненный   взгляд   того   прохожего,   которого
остановил мой прохожий. Взгляд этот вменял мне в вину не только
то,  что я остановил на дороге солидного взрослого человека, но
и то, что этот человек остановил его, уже вовсе  ни  в  чем  не
повинного  взрослого человека, не имевшего ни малейшего желания
входить в историю взаимоотношений того  взрослого  человека  со
мной.
     Все-таки,  справедливости  ради,  я  должен  сказать,  что
большинство прохожих, даже вздрогнув и  выдержав  неожиданность
вопроса, отвечали мне дружелюбно и нередко даже с улыбкой.
     Иногда, ожидая прохожего с часами, я слышал далекий звонок
из нашей школы, но доверять ему было опасно: неизвестно было, с
какого урока или на какой урок он звонит.
     Именно  в  эту  осень  к нам во двор переселилась семья, у
которой были домашние часы. И какие! Это были не часы, а скорее
маленькая часовня из красного дерева, время от времени издающая
звон,  подобно  нашей  греческой  церкви,  и  до  того   грозно
показывающая  мечами  своих стрелок на цифры, что каждое время,
на которое они указывали, казалось, в чем-то провинилось.
     Часы эти  принадлежали  семье,  которая  переехала  к  нам
откуда-то  из  России.  В  то время у нас в горах строили новую
ГЭС,  и  глава  семьи  на  этом  строительстве   был   каким-то
начальником.
     Жена  его  --  подвижная,  легкая, довольно остроумная, но
почему-то и глуповатая, как я  впоследствии  заметил,  женщина.
Звали  ее  тетя Женя. У них было двое детей -- взрослая девушка
Лиза  с  миловидной  белокурой  головкой,   очень   близорукими
васильковыми  глазами  и  тяжеловато стекающей к ногам фигурой.
Сына звали Эрик. Помню тот первый день, когда тетя Женя  пришла
к  моей  тетушке  вместе с этим незнакомым тогда еще мальчиком.
Слушая краем уха болтовню женщин, я наблюдал за ним.
     Он стоял возле своей матери в вельветовой курточке и таких
же штанишках, чем-то  похожий  на  изображение  дореволюционных
мальчиков  из зажиточных домов. Но меня поразила не столько его
одежда, сколько его военизированно-смиренная поза, в которой он
стоял возле своей матери. Такая  поза  в  нашей  разгильдяйской
семье  была  возможна только в виде пародии на благонравие, и я
все ждал, когда же этот мальчик подмигнет мне или рассмеется.
     В ответ на мои взгляды мальчик с  комическим  спокойствием
продолжал   сохранять   свою  военизированно-смиренную  позу  и
смотрел на меня своими большими зелеными глазами  с  выражением
грустной  невозмутимости.  В  конце  концов я понял, что он так
может стоять до бесконечности, и  почему-то  представил  его  с
пионерским  горном,  в  который  он  трубит, уставившись в небо
своими грустными, невозмутимыми глазами.
     -- Мама, носик течет,-- вдруг сказал он, не меняя  позы  и
продолжая  смотреть  на  меня  своими  грустными, невозмутимыми
глазами.
     Всех, кто был в кухне, а там, кроме тетки, были  и  другие
женщины, поразил этот спокойный интеллигентный возглас. Тетушка
посмотрела  на  меня  с каким-то смешанным чувством упрека (я в
его возрасте этого не говорил) и сожаления (примером этим ввиду
его опоздания уже невозможно было воспользоваться).
     В нашем окружении  дети  в  этом  возрасте  или  утирались
рукавом,   или  второпях  втягивали  сод