сами видели, навещая
наших друзей в доме на улице 11 Сентября, где они жили с доньей Виситасьон и
Кристиной,  -  Диего  уехал в  Штаты учиться, он там  получил стипендию.  Мы
надеялись, что все  уладится с рождением первого ребенка и вот детей  стало
уже четверо, а мира в семье все не было.
 Милена,  похоже,  умела  довести  до бешенства кого  угодно, только  не
Эллера. Он бродил, как призрак среди битв, призрак, разумеется, преследуемый
и неприкаянный, на который  натыкалась то одна из воюющих сторон, то другая:
то Милена, то донья Виситасьон или Кристина.
 -  Как он ни старается устраниться, -  говорил Альберди,  - а  все  это
мешает ему заниматься.
 - В сущности, именно его  желание устраниться и выводит Милену из себя,
- заявлял Кривоногий. - Ничто так не раздражает, как бой с призраком.
 - И что ей неймется? Почему  она не оставит его в покое?  -  отрешенно,
как бы разговаривая с самим собой, повторял Альберди.
 - Почему они не разведутся? - подхватывал Козел.
 Разговор  этот происходил на свежем воздухе. После женитьбы  Эллера  мы
лишь  изредка  наведывались на  улицу 11  Сентября  мы теперь  предпочитали
беседовать, бродя по улицам, чем сидя у кого-нибудь дома или в кафе.
 - А знаете, почему  Милена с ним  не разводится?  - как-то  раз  сказал
Козел. - Из-за денег.
 Природная ядовитость у Козла часто брала  верх над малодушием. Мы тогда
всерьез  разозлились на него, но от праведного  гнева нас отвлекло  разумное
замечание Альберди:
 - Милене деньги нужны  не  для себя  самой,  а  чтобы дать  образование
детям.
 - Все из-за пса,  - утверждал Кривоногий.  - Милена  приговорила его  к
смерти, он  еще  чудом  жив. Она говорит,  что пес  старый, что держать дома
такую старую, да еще разжиревшую собаку - негигиенично. Посмотрим, что будет
дальше.
 Длинный взял меня за локоть и отвел в сторону.
 - Думаю, настало время действовать, - зашептал он. - Альберди для этого
не  подходит,  он  своей рассудительностью  только  раздражает Милену.  Тебе
следовало бы внушить этим двоим,  что  пора прекратить петушиные бои. Пускай
Эллер перестанет валять дурака: в конце концов, у него прекрасная жена. Будь
я на его месте, уж я бы не стал тратить время  на изучение анатомии мозга. А
Милене надо объяснить наконец, что она замужем за научным светилом. Если она
хоть немного его поддержит, Эллер станет крупным ученым.
 Я  не  противоречил  ему,  но  не торопился  ввязываться  в  это  дело.
Вернувшись  домой,  я отнес  примус  в свою комнату, заварил мате и думал до
глубокой  ночи. В этом вопросе, как и  в любом другом, я, безусловно, был на
стороне Милены, но и Эллер был ни в чем не виноват.  Даже если тут была вина
Милены,  наполовину или больше, скажи я ей  об  этом,  при  ее-то  известной
вспыльчивости, я тут же сделался бы в ее глазах  предателем и  перебежчиком.
Оставалось одно: поговорить с матерью Эллера и Кристиной но, уж конечно, не
мне было учить  этих дам сдержанности. Рассудив так, я  с легким сердцем лег
спать.
 На следующее утро,  едва успев продрать  глаза, я услышал  в телефонной
трубке голос Козла, с этаким характерным  горловым  призвуком, какой  у него
появляется, когда он сообщает дурные вести.
 Он сказал:
 -  Кажется,  бедняга  Эллер дошел до точки.  Говорят, сегодня  ночью он
ходил на сборище спиритов. Теперь ему только масоном заделаться недоставало.
 Я никаким слухам  не верю,  поэтому тотчас позвонил Эспарренам. Подошел
Кривоногий. Я сказал полувопросительно:
 - Говорят, сегодня ночью Эллер ходил на сборище спиритов.
 -  Да, - позевывая подтвердил  Кривоногий. - Теперь  ему только масоном
заделаться недоставало.
 Показания совпали! Я едва  пришел в себя.  Я знал,  что это за сборища,
потому что несколько  лет  назад  вместе с  Эллером был на  одном,  в Центре
Спиритизма  в Бельграно. Незабываемое  зрелище: пузатенький столик  красного
дерева  спускался  по  лестнице  шаг   за  шагом.  А  получив  подтверждение
квалифицированных  людей - мы там были с главой  Совета Попечителей больницы
Роусона  и  с  представителем  партии  "Народное  Здоровье",  -  что  столик
спустился  совершенно  самостоятельно,  я  воистину  растерялся.  Потрясение
вылилось у  меня в  длительный кризис,  пошатнувший мое душевное равновесие.
Как  можно принимать всерьез всю эту нашу суету, споры,  амбиции, если  есть
другая жизнь, если мы можем общаться с  духами? Альберди и Эллер, как сейчас
помню,  утешали меня тем, что именно вера в  ту, другую жизнь  и делает наши
чувства глубокими, оправдывает  все наши  желания. Одному из  них  я  на это
отвечал, что он не видел шагающего столика, другому - что он плохо разглядел
столик и доводы его неубедительны.
 Я снова позвонил Эспарренам и попал на Длинного:
 - Я  слышал, Эллер  ходил на  сборище спиритов.  Что до меня, я мог  бы
снова  отправиться на  такое сборище, лишь совершенно отчаявшись, и потому я
спрашиваю сам себя, не пребывает ли в  отчаянии Эллер  в общем, я собираюсь
немедленно сделать то, о чем ты просил меня вчера вечером.
 Было сияющее сентябрьское  утро. Эллер,  когда я зашел к ним домой, как
раз куда-то отлучился. Милена приняла меня в прохладной полутемной гостиной.
Комната  -  а она сыграет важную роль в нашей истории - в голубых тонах.  На
полу - голубой ковер с  желтыми  цветами, на стенах - голубые обои с желтыми
розетками и цветками клевера, расположенными вертикальными рядами. На камине
- огромный  бюст Галля,  того,  что  придумал всю эту  френологию бюст - из
терракоты, напротив бюста  -  большое  зеркало,  висящее так, что можно было
видеть: он полый вдоль той же стены, справа, - книжный  шкаф со стеклянными
дверцами,  укрепленными сеткой из  позолоченной бронзы слева  - картина, на
которой  изображен  ныряльщик,  достающий  со дна  моря, среди скал, золотой
кубок. И конечно, полно  стульев, столиков, кресел. С потолка свисает люстра
позолоченного  дерева,  а на  круглом столике -  лампа  с  голубым  шелковым
абажуром, расшитым бисером. Помню и скульптуры: Меркурий в человеческий рост
или  чуть меньше,  Сан-Мартин - как тот, что на площади, только маленький и
картины: Джулия Гонзага, краса Италии, верхом на лошади скачущая по горам со
своими  наперсницами,  полунагая  три  наклонных  башни,  одна из  которых,
кажется, Пизанская весталка в пещере при свете свечи и так далее. То, что в
этой комнате, загроможденной мебелью, я выбрал себе низенький и шаткий стул,
было   не  злополучной   случайностью,  но  поступком   весьма  символичным,
указывающим на характер моих отношений с Миленой. Она, совершенно спокойная,
рассеянно поигрывала терракотовой статуэткой, которую  взяла  со стола я не
знал, куда девать руки. Наконец я произнес:
 - Боюсь показаться дерзким,  точнее, бестактным, но я хотел  бы сказать
кое-что... ну, в общем...
 (Теперь,  думая  обо  всем этом,  я  прихожу к  выводу, что Милена меня
попросту и знать не знала.  Когда я рядом с ней, я даже думать не могу ясно,
не то что говорить, - я скован. О, если бы я мог крикнуть ей: "Внутри меня -
совсем другой человек, и  вовсе  не глупый!" Но, наверное, мне  все равно не
удалось бы ее убедить.)
 - Говори, - подбодрила она меня.
 - Ну, в общем, я думаю, не стоит жить в постоянной борьбе...
 - Ты имеешь в виду нас с Эладио? С ним нельзя жить по-другому.
 - У него наверняка много  недостатков.  У кого их  нет? Но ты  ведь  не
станешь отрицать, что ты замужем за научным светилом?
 -  Это-то и плохо. Женщине нужен муж,  а не светило.  И детям  нужно не
светило, а отец!
 Гнев сделал ее красноречивой, и я улыбнулся, подумав вдруг, что рискую:
она  ведь  сжимала в  руке статуэтку - должно быть,  чувствительно  получить
терракотой  по  лбу!  Я  осмотрелся. Я задумывал, выражаясь  военным языком,
диверсию, то есть способ отвлечь внимание противника.
 - Ты права, -  сказал  я. - Ты, должно быть, задыхаешься в  этом  доме.
Почему бы, например, тебе не сменить мебель?
 - Мебель? Зачем? Я ее  не замечаю. Наверное, я смотрела на нее вначале,
когда  пришла в  этот  дом.  Теперь  я не вижу  этих  вещей,  я  просто  ими
пользуюсь. Утруждать себя  тем,  чтобы менять одни  вещи  на  другие?  Я  не
сумасшедшая!  Если,  например,  новая  мебель  окажется  красивее,  я  начну
замечать ее  и это будет меня отвлекать. Когда я пришла  в этот дом, все эти
вещи здесь уже стояли, и пока я здесь, они останутся на своих местах.
 Безусловно,  Милена была  не похожа на других  женщин.  Я рассудил, что
диверсию лучше завершить. И перешел к главному:
 - Я никак не пойму,  почему  вы с  Эладио не можете жить спокойно. Он -
миролюбивый и разумный малый.
 -  Ясно,  ясно! Зато я - бешеная,  властная  баба. Ты обвиняешь  именно
меня, как  и  все  остальные.  А тебе не  приходит в  голову, что он спокоен
потому, что  его ничто  не  трогает, что  он  выглядит  разумным, потому что
лицемерит, а я бешусь, потому  что он меня доводит? Если бы ты слышал, каким
голоском он вещает свое разумное, ты бы сейчас не говорил глупостей. Вот что
я тебе  скажу: я  не доверяю тем,  кто много думает.  Они  не  любят  жизнь,
поворачиваются к ней спиной, знать ее  не хотят.  Они  столько размышляют  о
том, чего не знают, что додумываются до чудовищных вещей.
 - Эллер - не чудовище.
 Милена возразила, что вот именно чудовище, взяла меня  за руку, помогла
мне подняться с моего шаткого стула и потащила в гараж. Там она показала мне
нечто вроде рамки, установленной на столике.
 - Подойди-ка  к  этому агрегату,  - велела она. Я посмотрел на  рамку с
опаской.
 - Не бойся, не укусит, - заверила Милена.
 Аппарат состоял из  двух колонок,  возможно никелевых, высотой примерно
сантиметров   двадцать,  соединенных   в   своей   верхней   части   длинной
металлической лентой. Я сделал шаг к аппарату.
 - Ближе, - подбодрила меня Милена. Я повиновался.
 -  Еще,  - настаивала она, пока  я  не подошел вплотную.  - Ну?  Что ты
чувствуешь?
 Мог ли я признаться,  что в эту  минуту я вспомнил - точнее,  пережил -
давнее посещение Института Пастера? Я видел, слышал и  лай,  и запах, и даже
шерстинки,  прилипшие к  брюкам, и  полный надежды,  но  донельзя  печальный
взгляд пса. Милена вновь настойчиво повторила:
 - Что ты чувствуешь?
 - Что чувствую? Что чувствую? Может быть, присутствие собаки...
 -  Ты не ошибся.  Чтобы  создать  это  великолепное  устройство, - в ее
голосе  явственно  слышался  сарказм,  -  чтобы в  установке  "чувствовалась
собака", Эладио  корпел  долгие годы,  забыл  о  жене и  детях,  пожертвовал
другом...
 Я смущенно заметил:
 - Насколько мне известно, с его друзьями ничего плохого не случилось.
 -  Я не  сказала:  друзьями, я  сказала:  другом!  Своим лучшим другом.
Сейчас ты в этом убедишься.
 Она снова  взяла  меня за руку. Открыла дверцу в тонкой  перегородке. Я
заглянул туда.
 - Маркони, - пробормотал я как во  сне.  На  вешалке  или  на крючке, я
толком не разобрал, висела шкура несчастного пса.
 - Что это? - спросил я.
 - Ты и  сам видишь.  А сейчас Эладио  пошел купить  яду у Пауля,  чтобы
протравить шкуру, как это делают, когда овца сдохнет.
 - Эллер его так любил! Должно быть, пес умер от старости.
 - Нет! -  неумолимо ответила Милена.  -  Он  умер во  благо науки,  как
выразился Эладио. Я не переваривала этого пса, грозилась убить,  но ни  разу
не причинила  ему  вреда. Эладио же  его  очень  любил,  но  еще  больше ему
хотелось, чтобы, приближаясь к рамке, человек чувствовал присутствие собаки.
 - И поэтому он убил Маркони?
 - Да. Потому что он - чудовище. Монстр и дегенерат.
 Я ответил:
 - Боюсь, что ты права.
 Я поцеловал Милену.
 - Ты его не подождешь? - спросила она.
 - Нет.
 Кажется, когда я  уходил, она улыбалась. На улице, под сияющим утренним
солнцем, я почувствовал, что весь дрожу. "Какое облегчение - выйти из  этого
дома,  - подумал  я.  - Бедная Милена! Из-за  Эллера ее жизнь превратилась в
сплошной кошмар".
 Мы ежедневно виделись с  ребятами и обсуждали сложившуюся ситуацию. Я и
теперь, как  и  тогда, не  понимаю,  что,  собственно, мы  могли решить  но
встречи эти казались мне совершенно необходимыми. Я был целиком  и полностью
на  стороне Милены я  так защищал ее во  всем,  что  даже Длинный,  который
всегда оправдывал женщин, сказал мне однажды:
 - Ты что-то уж слишком!
 Друзья не разделяли моей  убежденности, что  во всем виноват  Эллер. На
мои  суровые  обвинения Козел  лишь снисходительно  качал головой.  Он  даже
как-то раз позволил себе заметить, что в общем-то все не так уж и скверно. Я
же  продолжал  гнуть  свою   линию,  будто   какая-то  неведомая  сила  меня
подталкивала.  Сколько  прошло  времени?  Чуть  больше  недели, чуть  меньше
двадцати дней. Я  все  прекрасно  помню. Была  ночь, стояла ужасная жара, мы
сидели в Барранкасе в Бельграно. Я разглагольствовал:
 - Если мы это так оставим, он и с Миленой сделает то же, что с собакой.
В конце концов,  собаку он  даже  больше любил. Я  со всей  ответственностью
заявляю, что он настоящее чудовище.
 Пришел  Козел вид у него был какой-то странный. Он наклонился и что-то
тихо сказал Альберди. Тот воскликнул:
 - Не может быть!
 - Чего не может быть? - спросил я.
 Словно щадя меня, Альберди ответил не сразу:
 - Кажется, умер Эллер.
 - Пошли к ним, - скомандовал Кривоногий Эспаррен.
 Наши  шаги были  гулкими, как будто мы шли  в  деревянных башмаках.  Вы
легко догадаетесь,  каковы были  мои мысли:  "Почему  все  это происходит со
МНОЙ?" (Смерть Эллера я расценивал как событие в МОЕЙ жизни, как расплату за
то, что я так дурно о нем думал и так сурово обвинял его.) Было и запоздалое
чувство  невосполнимой  потери лучшего друга:  его  ума,  творческой натуры,
приветливости и мягкости. Как же это я не понимал, что Эллер жил с Миленой и
с нами, словно взрослый среди детей?!
 Когда  мы  пришли, в  гостиной уже  было полно народу.  Мы  по  очереди
обнялись с Миленой, окружили ее. Альберди спросил:
 - Как это случилось?
 - Он не был болен, - ответила Милена.
 - Тогда почему? - спросил Козел.
 - Не думайте, ничего сверхъестественного. Он не покончил самоубийством.
Он просто перестал жить. Он, бедный, устал воевать со мной и перестал жить.
 И  она закрыла  лицо руками. Дети прижались к ней. Раньше  я никогда не
видел ее  с детьми роль матери казалась мне столь же абсурдной для  Милены,
как  для Эллера - роль  мертвеца  да, столь же  абсурдной и почти такой  же
трагичной. Мы прошли в  кабинет, где лежало тело нашего друга. Я  смотрел на
него в последний раз. Не знаю, сколько часов провел я на стуле  у  гроба.  К
утру, когда толпа соболезнующих поредела, я принялся ходить туда-сюда, между
стеной с Джулией  Гонзага и камином. В том же  ритме метались  и  мои мысли.
Материнство  Милены  сначала  отпугнуло   меня,  потом  растрогало,  внушило
уважение,  притянуло  к  ней. Что  до смерти Эллера, то,  должно быть, из-за
моего  пристрастного  к нему отношения  я  отказывался  воспринимать ее  как
непоправимое  несчастье, я  сказал себе,  что любая  смерть есть  лишь  этап
естественного  процесса,  она  в порядке  вещей,  как  рождение, отрочество,
старость, и  не более драматична и необычна, чем наступление  нового времени
года.
 Нас осталось мало -  мы и хозяева дома. Все безотчетно жались к камину.
Из другого конца комнаты Милена подала голос:
 - Согреетесь вы, как же, у погасшего камина!
 Кристина отозвалась:
 - Холодно.
 - У вас не  кровь,  а вода в жилах, -  вызывающе бросила Милена и  села
рядом со мной.
 Но через несколько секунд встала, вышла, принесла дров и разожгла огонь
в камине. Потом, посмотрев на Кристину, сказала:
 - И правда, холодно.
 Кристина сварила кофе. Первую чашку предложила Милене. Козел шепнул мне
и Альберди:
 -  Вот  будет номер, если  теперь они помирятся!  Вдруг  окажется,  что
именно Эллер сеял здесь раздор?
 - Может,  они и помирятся, но это вовсе не  означает,  что  Эллер  сеял
раздор, - возразил  Альберди.  - Это будет свидетельствовать лишь о том, что
после смерти Эллера у Милены и остальных наконец-то открылись глаза.
 В последующие дни неожиданная перемена в отношениях женщин, случившаяся
сразу  после  смерти  нашего друга,  кажется,  подтвердила  мнение Альберди.
Кривоногий Эспаррен сказал мне однажды:
 - Ты обратил внимание? Бабы угомонились! Стоит Милене, которая Кристину
на дух  не  переносила, или донье Виситасьон -  настоящей ведьме  -  затеять
свару,  как  вдруг  с ними что-то  происходит, они мягчают и даже становятся
вполне разумными.
 Так оно и было.  Я не признался  Кривоногому, что и со  мной происходит
нечто   подобное.  Бывало,  глядя   на  Милену,   я   говорил  себе:   "Надо
воспользоваться тем, что Эллер умер, тем, что она теперь  свободна", и вдруг
что-то  заставляло  меня устыдиться своих низких  мыслей  и воспылать к  ней
исключительно дружескими чувствами. Точнее всех выразился Длинный Эспаррен.
 -  Я  заметил,  - сказал  он,  -  как только  кому-нибудь  в этом  доме
захочется  назло всем сделать по-своему, как ему тут же вспоминается Эллер и
дурные намерения вянут на корню. Верно?
 К  тому времени из Нью-Йорка вернулся Диего  он проработал  там  после
того,  как  закончился  срок выплаты стипендии, еще  несколько лет.  Милена,
взглянув на него, сказала: "Похож..." - и тут же стала с ним воевать. Думаю,
все мы искали в нем Эладио, жаждали  обнаружить черты нашего покойного друга
в манере поведения, образе мыслей, даже в движениях его брата. Но мы увидели
всего лишь блестяще образованного молодого человека, не похожего на  Эладио,
хотя  бы  потому,  что  он  был  похож на всех  и  каждого. В  этом  со мной
согласились и Козел, и Эспаррены, и даже Альберди. Сравнивая Диего и Эладио,
я сделал  одно любопытное наблюдение: у Диего  всегда был умный вид. Если бы
меня спросили, какой вид был у Эладио,  я бы ответил, что бывало по-всякому
а взгляд Диего был отмечен живостью и сосредоточенностью всегда, кроме разве
что  тех моментов,  когда он  вдруг впадал в рассеянность. Но и ее никто  не
приписал бы недостатку ума.
 Была  уже  середина  ноября. Стояла  несусветная жара,  но  я  все-таки
ухитрился  простудиться  на  трибуне,  где  мы  жарились  на  солнце,  глядя
футбольный матч.  Через  несколько  дней,  когда  я пришел  в себя, как  раз
наступило  воскресенье,  и я,  хорошенько укутавшись, отправился  на  другой
матч. Когда я вернулся домой, мой череп просто раскалывался, как будто в нем
размешивали  цемент.  Я  подхватил   грипп,  с  горячкой  и  ознобом.  Такие
критические   состояния   я   обычно  переношу  с  хладнокровием,  достойным
восхищения  я  решил  плюнуть  на   весь  свет   и  отлежаться  до  полного
выздоровления. Сначала столь строгий режим был необходим, а потом мне просто
понравилось валяться в постели. А что тут такого? Я всегда умел наслаждаться
праздностью.  Как-то  я лежал,  развалясь, словно паша,  и  слушая по  радио
футбол  вчерашние газеты были раскиданы на полу у кровати, а сегодняшние  -
на самой кровати,  телефон  -  под  рукой, на  случай,  если  найду  предлог
позвонить Милене. И тут пришел гость: Диего.
 Мне показалось, что он нервничает, и я спросил, что случилось.
 - Ничего, - сказал он, а между тем его нервозность не проходила.
 - Что-то все-таки случилось. Что бы ты ни говорил, а что-то  случилось!
- настаивал я.
 Он помедлил немного, потом сказал:
 - Я общался с Эладио.
 Эти слова меня сильно раздосадовали.
 - Не сходи с ума.
 - Я и не схожу с ума.
 - Вправду?
 - Я правду говорю. Эладио появляется.
 -   Призрак?  -  спросил   я.  -  Улица   11  Сентября   состязается  с
Кастильо-де-лос-Леонес!
 - Не знаю, что там произошло  в Кастильо-де-лос-Леонес, - заявил Диего,
- но клянусь, что на улице 11 Сентября появляется Эладио.
 - Мм-да...- проворчал я и отвел взгляд.
 - Клянусь! - повторил Диего.
 - Ты его видел? - спросил я.
 - Нет, не видел, но он со мной разговаривает.
 - Ну, просто Жанна Д'Арк! - отвернувшись, пробормотал я.
 -  Милена  задевает меня  каким-нибудь  оскорбительным  словцом, я  уже
собираюсь сцепит