тоилась титула "хозяин  гончих",  возглавив
местное охотничье общество.
   Одевалась она, даже в городе, на мужской манер, как одевались передовые
представительницы ее пола в конце восьмидесятых годов:  тирольская  шляпа,
двубортный пиджак, жесткий мужской воротничок и галстук.
   При виде их обстановки, особенно при виде золоченых часов и  драпри  на
каминной доске, бабушка была неприятно поражена.
   - Боже мой, - сказала она. - Совершенно во вкусе моей бабушки, а уж она
даже у себя в Долише слыла ходячим ископаемым.  Вся  эта  рухлядь  годится
только пыль собирать и вышла из моды вместе с наусниками.
   Не менее старомодным она сочла Стэнсфилда. У нее тоже  было  полотно  с
морским пейзажем, кисти Будена.
   - Хотя, конечно, я понимаю, не всякому по душе этот французский модерн.
   Она привезла с собой пару фазанов и  две  бутылки  портвейна  -  крофт,
урожай 1926 года.
   Она давала Аминте наставления, как готовить фазанов - хлопотливое  дело
для столь тонкой гурманки, - но никому не  доверила  перелить  портвейн  в
графин, проделав это собственноручно.
   Вечером, за вторым  стаканом,  она,  несколько  оттаяв,  объявила,  что
готова простить Сэмюелу все, кроме его матушки.
   - Помилуйте, - говорила она, -  избирательное  право  -  это  же  сущее
несчастье! В мои молодые годы цивилизованным миром, от Лоншана во  Франции
до Ньюмаркета в Англии [названия ипподромов], правили женщины, а  чем  они
правят сегодня, кроме своих дурацких машин? Женщины моего  поколения  были
личностями, мы заставили уважать себя, а вы, теперешние, - пол, и  только.
Почитайте-ка объявления в газетах.
   Услышав  об  Аминтиных   упражнениях   для   расслабления   мышц,   она
презрительно фыркнула:
   - Ну вот, а я что говорю - как будто все женщины изготовлены по  одному
образцу и  одной  мерке:  бисквитное  тесто  женского  пола  в  одинаковых
формочках  и  одной  выпечки,  поданное  к  столу  в  одинаковых  бумажных
оборочках.
   Она налила себе третий стакан, осушила его, смакуя, выбрала из  коробки
сигару и сказала, взглянув на этикетку:
   - Гаванские? И вам они по карману? Любите вы, нынешняя  молодежь,  себя
побаловать.
   - Они для вас куплены, - сказала Аминта.
   - Так я и знала, - сказала с угрюмой усмешкой "хозяин гончих". - Напали
на слабую струнку у старой дуры и играете на ней.
   Она вдруг удивительно  подобрела,  как  часто  бывает  с  неприступными
стариками: их только пригрей, и они уже растроганы и сражены. Возможно, за
громкую славу в родных местах старушка  расплачивалась  одиночеством.  Она
обнаружила неожиданную готовность сделать для своих дорогих детей  все  на
свете. Каждую неделю Аминта и  Сэмми  будут  получать  от  нее  дичь.  Она
пришлет им собственный особый рецепт сухарного соуса. И  немедленно  велит
доставить им дюжину бургундского - незаменимая вещь, когда ждешь приплода,
ничто так не помогает вырабатывать кровь. Ну а насчет  родов  вот  что:  в
Англии есть всего один человек, которому может довериться  женщина,  -  ее
личный врач, доктор Макмердо.
   - Сорок лет принимает младенцев в домах всех наших охотников, пять  раз
вправлял мне ключицу при переломе. С войны больше не  практикует,  но  для
меня сделает  что  угодно.  Подниму  его  незамедлительно,  пусть  приедет
обследует поле.
   И на другое же утро  послала  телеграмму  -  она  принадлежала  к  тому
поколению, у которого телефон еще не был в ходу.
   Сэмюел божился, что на пушечный выстрел не  подпустит  к  своей  Аминте
какого-то костоправа невесть откуда. А назавтра  явился  доктор  Макмердо.
Видно, он и вправду рад был сделать что угодно  для  особы,  оставившей  в
истории столь яркий след, как Аминтина бабушка. Как и ей,  ему  перевалило
за семьдесят, но он был гороподобен, с обширным круглым багровым  лицом  и
необъятным отвислым пузом. На нем был ворсистый костюм желтоватого твида в
широкую голубую клетку и белый фланелевый жилет, просторный, как плащ.  Ел
и пил он с самозабвенностью истинного Фальстафа. Один вид его за  трапезой
вызвал бы в Стратфорде прилив вдохновения. Он был  тоже  большой  ценитель
портвейна. С  пациенткой  он  обращался  скорей  не  отечески,  а  игриво.
Возможно, было бы преувеличением утверждать, что он шлепнул ее по заднице,
покончив с осмотром, но сказать, что потрепал, было бы слишком слабо.
   Когда она заикнулась о пресловутых упражнениях для  расслабления  мышц,
он ощерился, как сатир, и, опять любовно потрепав ее  по  тому  же  месту,
ответил:
   - Это вы предоставьте мне, душенька.  Для  того  я  и  приехал.  Живите
спокойно.
   И подмигнул Томпсону с  выражением,  в  котором  смешались  добродушное
злодейство  Фальстафа  и,  повторяя  слова  Томпсона,  цинизм  подпольного
акушера. Ну, и только Аминта почувствовала первую серьезную  схватку,  как
ей уже надели маску для наркоза. Дальше она ничего  не  помнила,  а  когда
проснулась с  упоительным  ощущением,  что  у  нее  вновь  плоский  живот,
услышала, как где-то, словно очень далеко, пищит младенец,  и  мало-помалу
сообразила, что это ее младенец.
   После как-то само собой получилось, что двух других детей принимал  все
тот же доктор Макмердо. Их воспитывают  на  новый  лад,  учат,  что  нужно
хорошо вести себя и вставать, когда папа входит в столовую, - как когда-то
в церкви Аминта обещала слушаться мужа, так и теперь она  говорит,  что  в
доме должен быть хозяин, и блюдет его достоинство. И вот результат.  Стоит
ей пригрозить: "Смотрите, папе скажу", и дети становятся  послушными,  как
ягнята, и держатся тише воды, ниже травы.  Это  веселые,  живые,  разумные
дети, для них не существует нравственных трудностей, они всегда знают, как
надлежит поступать, даже если поступать так не собираются.
   Короче говоря, у Томпсонов очень счастливая семья - правы были Аминтины
приятельницы, утверждая, что  хорошая  голова  не  помешает  Аминте  стать
хорошей женой. Сэмюел души в ней не чает. Единственный предмет разногласий
между супругами, впрочем не частых, - это избирательное право. Сэмюел, как
истый сын своей матери, считает,  что  Аминта  подходит  к  этому  вопросу
недостаточно серьезно.
   Нельзя сказать, чтоб она совсем уж ни в грош не  ставила  избирательное
право.
   - Конечно, этим надо переболеть, -  говорит  она.  -  Как  свинкой.  Но
почему выборы всегда проводят в дождливые дни, а  кабины  для  голосования
устанавливают на заднем дворе среди мусорных  ящиков?  И  что  в  конечном
счете дает голосование?
   Да, верно, Аминта всячески поддерживает  авторитет  Сэмюела  как  главы
семейства, но, если присмотреться, можно заметить, что заправляет-то  всем
она: распоряжается семейным бюджетом, оплачивает счета - даже в  крокетном
клубе, куда недавно вступил Сэмюел, - водит машину и  решает,  куда  ехать
отдыхать. Мало того, когда министерство начинает лихорадить  в  преддверии
сдачи финансового отчета и Сэмюел, как и другие  ответственные  чиновники,
приносит  домой  вороха  заметок,  справок  и  докладных  записок,   чтобы
просиживать над ними вечера, захватывая  даже  воскресенья,  Аминта  может
подсесть к нему и живо накатать отчет о теплотворной способности кирпичной
пыли или о выгодах утилизации фабричного дыма - да такой отчет, что  комар
носа не подточит.
   В лучах семейного счастья Сэмюел расцвел поздним, но пышным цветом.  Он
бросил марки и теперь  собирает  стеклянные  пресс-папье.  Он  щеголяет  в
котелках и сшитых по моде жилетах.  Его  брюки  сужаются  с  каждой  новой
парой.  Он  говорит,  что  в  наше  время  политические  партии  так  мало
отличаются друг от друга, что старые либералы вроде  него  могут  спокойно
голосовать с завязанными  глазами.  Кстати,  на  последних  выборах  он  и
вправду чуть было  не  отдал  свой  голос  консерваторам.  Удержался  лишь
потому, что кандидат от либералов, как выяснилось в  последнюю  минуту,  -
решительный сторонник строгого соблюдения воскресных праздников, а  Сэмюел
стал ревностным прихожанином с наклонностью к евангелизму. Короче,  теперь
это, можно сказать, совсем новый мужчина.



    Джойс Кэри.
    Психолог

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Е.Суриц.
   В кн.: "Джойс Кэри. Радость и страх. Рассказы". М., "Прогресс", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Роберт  Д.,  маленький,  чувствительный  человек,  как  огня  боявшийся
женщин, в сорок шесть лет вдруг влюбился в восемнадцатилетнюю девушку и ни
с того ни с сего сделал предложение. То есть  насчет  предложения  это  не
совсем точно. Она всегда утверждала, что вовсе он его не сделал. Произошло
все в доме у друга, верней, в доме у делового  знакомого.  У  Д.  не  было
друзей. Но он очень любил свое дело и старался  поддерживать  отношения  с
теми, кто для дела полезен. Он производил все свои закупки лично, а иногда
даже лично  выступал  в  качестве  продавца.  Он  занимался  продажей  как
искусством - да, он называл ее искусством - еще при жизни отца, и  теперь,
уже во главе фирмы, иногда все равно ею занимался.  И  не  только  снабжал
оптовиков. Даже просто объезжал лавки. Обходил мелкие сельские лавчонки  с
образчиками и рекламками, не брезговал заказами на два метра  дорожки,  на
коврик для отдела тканей. Он всегда подчеркивал, что в  каждом  порядочном
магазине тканей есть ковер, и,  если  хоть  часть  магазина  отведена  под
ткани, ковер там тоже полагается. "Это уж, -  так  он  говорил,  -  вопрос
психологии. Без ковра покупателю не захочется покупать  материю  или  даже
тесьму".
   Какая-нибудь старуха, хозяйка лавки, или дед, который эту лавку получил
в наследство еще от десятка таких же дедов, бывало, ответит, что  пока  на
отсутствие ковра никто, мол, не жаловался.
   - Предположим, - отвечал тогда Д. - Но они просто сами не  знают,  чего
лишены. Откуда же им знать? Это уж вопрос  психологии.  А  вот  попробуйте
заведите ковер и сразу увидите разницу.
   - Да куда нам ковер? Ведь у нас мука, и масло,  и  разный  москательный
товар!
   - Не простой ковер, - возражал тут Д. - Но  мой  двусторонний  моющийся
Персидский Ворс будет вам в самый раз.
   Ну и дальше в  том  же  духе.  И  просто  удивительно,  как  часто  ему
удавалось сбыть коврик.
   Конечно, на оборот это, в общем-то, не влияло. Он был человек  богатый.
Он ездил на  "роллсе",  но  оставлял  его  за  углом,  когда  торговал  по
поселкам. И сам носил в чемоданчике образцы. Ходил слух, что будто бы  его
шофер, бывший старший  шофер  герцога  Б.,  отказался  их  носить.  Только
неправда это. Д. за такой отказ мигом бы его уволил. Не потому, что он  не
считался со служащими. Как раз наоборот. Но, нанимаясь на службу, шофер  -
так он лично себе представлял  -  брал  на  себя  определенную  социальную
миссию. Об этом не следовало забывать. И он носил образцы сам потому,  что
торговые операции абсолютно не дело шофера.
   - Продавцу, настоящему продавцу, -  говаривал  Д.,  -  слишком  хорошая
машина ни к чему. Не надо ему выглядеть слишком уверенно. Хозяину магазина
приятно чувствовать свое  превосходство,  как  бы  снисходить.  Торговать,
по-моему,  должен  человек  маленький,  метр  шестьдесят  семь   -   самый
подходящий рост. Но конечно, суть не в росте, это не  главное.  Лучший  из
всех моих продавцов был метр  восемьдесят  восемь.  Но  он,  бедняга,  был
чахоточный. Сразу видно, что не жилец. И знаете ли,  действовало.  Как  он
торговал! Я просто диву давался. И раз я за ник подглядел. То  есть  я  за
ним наблюдал. Я, конечно, не вошел с ним вместе  -  продавец  должен  быть
всегда один. Будто весь такой беззащитный. Я только увидел, как покупатель
смотрит на беднягу Н., и я сразу все понял. И еще он  покашливал.  Вовремя
кашлянуть - это, знаете ли, иногда решает. Я, конечно, не предлагаю на это
дело одних чахоточных. Зачем же. Где ткани - там всегда пыль ужасная. Но -
маленький рост, и чтоб не слишком плотный, и не то  чтоб  очень  красивый,
можно, чтоб  лысый,  если  желаете,  и  обязательно  приличная  одежда,  и
особенно хорошая шляпа, высшего качества шляпа, и галстук, и самый  лучший
чемоданчик под образцы - все это вопрос психологии.
   Сам Д. был ростом от силы  метр  шестьдесят  пять  и  лыс  как  колено.
Красивым его тоже нельзя было назвать, скорей наоборот. А когда он приехал
к В., где предложение  имело  место,  или  же  не  имело  места,  у  него,
несчастного, вдобавок нарыв на носу вскочил. Д. заметил непорядок с  носом
еще за два дня до визита, но раньше у него не было нарывов, нигде не было,
и он уговорил себя, что нос  красный  и  болит  перед  сильным  насморком.
Значит, начинается насморк. Тоже радости мало, у В. жена и три дочки; и  к
тому же еще сестра, весьма шикарная сестра из Мейфэра часто у него гостит.
Д. всегда нервничал, когда туда ездил. Не  будь  он  покупателем  В.,  он,
пожалуй, и вовсе бы туда не ездил. Но он как бы делал одолжение В., и  тот
с ним ужасно носился. В. был человек богатый, куда богаче Д., но он  очень
ценил Д. как покупателя. Он отводил ему лучшую комнату с отдельной ванной,
а летом катал на яхте. Моря В. терпеть не  мог,  но  он  жил  недалеко  от
пристани и держал там яхту - для покупателей. А в октябре он водил  гостей
на фазанью охоту. Он не был охотником, но знал, что покупатель ждет,  чтоб
его пригласили на охоту, даже если сам он  стрелять  не  умеет,  а  только
перед завтраком пойдет с дамами поглядеть на выстрел-другой.
   В. всегда приглашал Д. поохотиться, и Д., конечно, на это  рассчитывал.
Он стрелял хорошо. И охота дает возможность по утрам ходить,  а  утром  он
особенно боялся дам. Опыт говорил ему, что они норовят развлекать человека
именно утром, тащат на прогулку или показывают сад и конюшни.  Днем  можно
незаметно улизнуть, после чая можно играть на бильярде, вечером - в бридж,
но уж утром они вас развлекают. Если, конечно, не сбежать на охоту. Но  В.
всегда приглашал Д. поохотиться в октябре.
   Правда, все равно у В. ему приходилось то и дело сталкиваться с  дамами
и - хуже того - с девчонками. Миссис В.,  женщина  прелестная,  настаивала
хоть на одной задушевной беседе.  Она  говорила  о  превратностях  судьбы,
особенно в деле торговли коврами, и о быстротекущем времени. Ведь они  уже
сто лет знакомы! Она только что вышла замуж, буквально только  что,  когда
Д. в первый раз к ним приехал. Она в жизни этого не забудет. Она тогда так
трепетала перед важными  приятелями  мужа,  но  как  мил  оказался  Д.  Он
совершенно ее успокоил.
   В действительности она уже лет восемь была замужем, когда Д.  в  первый
раз к ним приехал, и он хуже банкротских списков боялся  этих  разговоров.
Он не знал, что говорить и куда глаза девать, особенно если миссис В. -  а
у нее была такая  привычка  -  склонялась  к  нему  открытым  декольте.  И
девчонки вдруг застигали его там,  где  он  совершенно  расслаблялся  -  в
коровнике или ружейной, и засыпали немыслимыми вопросами. Может,  поиграем
в бадминтон на току? А видел он  смешные  надгробные  надписи  на  здешнем
кладбище? А ему не вредно есть  раков?  А  музыку  после  обеда  он  может
слушать, то есть Чайковского именно? Он не знал, что отвечать на  все  эти
вопросы, и вдобавок в  них  могла  быть  подковырка.  А  девчонки  в  этом
возрасте  просто  несносны.  Тут  же  еще  на  что-то  перескочат.  Ну  не
бадминтон, тогда с собаками побегаем или поедем на  местный  аукцион.  Так
интересно!
   Но -  хуже  того  -  он  прекрасно  знал,  что  эти  девчонки  способны
высмеивать покупателей. Он сам застукал  их  в  прошлый  раз,  всех  трех,
включая, младшую, с косичками. Он вошел в холл, большой нижний холл, вошел
с черного хода, а они были в  дальнем  конце,  у  камина,  и  смотрели  на
представление Этты, средней, восемнадцатилетней.  Этта  выпячивала  живот,
задирала нос, почесывала как бы усы и учила правительство, что ему делать,
- с немыслимым акцентом, то ли йоркширским, то ли кокни, -  а  две  другие
хохотали. И не только младшая, та в свои пятнадцать лет вечно хохотала, но
старшая. Нора, и это в двадцать два и будучи дурнушкой и помощницей матери
по дому. Он-то думал, что хоть Нора человек ответственный, и  -  вот  вам,
пожалуйста, она высмеивала покупателя. Как только расхохоталась Этта,  все
три девчонки буквально зашлись чуть не до потери сознания.
   Д. стоял в темном уголке под лестницей и не мог  понять  -  то  ли  его
больше поразило предательское поведение Норы, то ли  блестящее  мимическое
искусство, то ли все вместе взятое окончательно его расстроило.  Веселость
Этты, ее резвое вдохновение были, бесспорно,  восхитительны,  но  все-таки
что-то дикое, что-то дерзкое было  в  каждом  ее  жесте.  Он  был  человек
сознательный и  не  отрицал,  что  покупатель  тоже  может  быть  довольно
неотесанным и самонадеянным.  И  почему  бы  не  посмеяться,  если  правда
смешно? Может, просто  он  преждевременно  состарился  и  утратил  чувство
юмора? В сущности, он совершенный затворник  и  почти  не  сталкивается  с
веселой молодежью.
   И все-таки у него отлегло от  сердца,  когда  с  парадного  хода  вошла
миссис В., увидела, что происходит, и отчитала девочек достаточно  строгим
тоном. Д. понял, что был шокирован не  зря.  Миссис  В.  тоже  определенно
сочла неуместной - слегка, но явно неуместной - насмешку над гостем, и  не
просто гостем, но человеком  ответственным,  солидным  человеком,  который
явился в дом по делу, по важному делу. Это, конечно, не такое  безобразие,
как когда туристы пристают к часовому на посту, но нечто в  том  же  духе.
Миссис В. была настоящая леди, особа весьма воспитанная, чудесная  жена  и
мать и держала дочерей в руках, но в душу  Д.  закралось  подозрение,  что
когда-нибудь Этта может высмеять и его. Он почувствовал на себе ее  взгляд
и вдруг осознал, что ноги - его уязвимое место. Они были не  кривые,  нет,
но в некоторых  позах  они  казались  кривыми.  И  еще  как-то,  когда  он
рассуждал с В. о психологии покупателей ковров, Этта  обменялась  с  Норой
таким взглядом, что, перехватив его, он даже осекся. Был  ужасно  неловкий
момент. Но миссис В.  спасла  положение  историей  о  том,  как  сама  она
покупала свой первый ковер для гостиной - у  Д.,  как  она  сказала,  -  и
почему она выбрала розы на зеленом поле. Д. совершенно прав, сказала  она,
относительно вкусов молодоженов. Она блестяще разрядила атмосферу.
   И все-таки Д. спрашивал себя, зачем вообще он таскается к В.  Детям  он
надоел, и самому ему тут не так уж весело.  Никто  не  виноват.  Он  не  в
претензии на задушевность миссис В., это  ее  долг;  и  на  легкомыслие  и
безответственность девчонок: девчонки все такие. Нечего с  них  спрашивать
серьезного  поведения.  Чересчур  беспечны,  чересчур  поддаются   влиянию
минуты, чтоб считаться с какими бы то ни было социальными обязательствами,
и  -  слава  богу  -  они  чересчур  невинны.  Не  сознают   превратностей
цивилизации вообще, а тем более в наше суровое время. Вечно готовы  играть
с огнем и дразнить гусей. Особенно Этта. Он вспомнил ее ребенком -  тощую,
маленькую, вечную проказницу, крест семьи, она ужасно громко кричала, вела
себя кошмарно. Ее держали от него подальше. Но однажды, девять лет  назад,
он как раз откланивался, а она пришла со двора до того перепачканная,  что
даже для нее удивительно. Мать так и ахнула, а она  только  засмеялась  (у
нее спереди не хватало двух зубов)  и  уже  повернулась  бежать.  Мать  ее
удержала: "Ты бы хоть попрощалась по-человечески с мистером Д.".  И  тогда
Этта обвила ручками его шею и быстро клюнула в подбородок.  Так  же  точно
она целовала серого пони и свою собачку, горничную и  кукол:  Черномордика
Первого и Черномордика Второго, - он сам видел - жест выражал целую  гамму
чувств, от снисходительности до скуки. И еще  ей  хотелось  понять,  зачем
этим занимаются взрослые.
   Д. прекрасно все сознавал. Темно менее это был первый