рос - примет он их или нет? Он совершенно не
обязан. У него все козыри на руках.
   - Так ты переменил свое мнение насчет мистера Кэффи?
   - На счет Билла-то? Ну нет! Билла Кэффи я всегда ценил, у  нас  столько
общих воспоминаний! Он лошадь насквозь видит, сразу скажет,  какая  первая
придет. Отличный малый. Единственно,  я  сомневался,  будет  он  достойным
мужем для моей Флори или нет.  Сможет  или  нет  ей  угодить,  создать  ей
условия,  к  каким  она  привыкла?  Тут  я,  честно  тебе  скажу,  старик,
действительно сомневался. Но теперь он, кажется, в Лестере  дубль  взял  и
может раздать все долги, во всяком случае карточные, и купить ей приличный
домик. Ну а насчет угодить, так он ей, кажется, уже угодил. И  чем  скорей
мы их окрутим, тем лучше, сроки, понимаешь, подпирают.
   Через десять дней суд выносит Томлину  порицание  и  налагает  на  него
штраф за  немотивированное  оскорбление  честного  гражданина,  и  он  уже
рад-радешенек, что избежал дальнейшего  разбирательства  своей  клеветы  и
легко отделался нижайшими извинениями перед Кэффи и всего сотней фунтов  в
возмещение морального ущерба.
   Отец и дочь его прощают. Блю берет взаймы сто фунтов на свадьбу,  Кэффи
- еще сто на медовый месяц.  Мисс  Блю  полагает,  что  серебряный  чайный
сервис был бы вполне уместным подарком,  и  к  тому  же  заслуженным,  ибо
Томлин чуть не загубил ее  счастье.  Томлин  ограничивается  электрическим
чайником; ни на регистрацию, ни  на  свадебную  вечеринку  его  не  зовут.
Правда, миссис Кэффи благодарит его из Монте-Карло за чайник, который  она
означает  как  "чайнек",  и  присовокупляет  пригласительную  открытку  на
новоселье после медового месяца, третьего сентября в  пригороде  за  сорок
миль от Лондона - приглашение, рассчитанное на  мгновенный  отказ.  Томлин
учтиво отвечает, что третьего  сентября  он  уже  будет,  к  сожалению,  в
отпуске, и добавляет, что всегда берет отпуск в  сентябре,  когда  схлынет
толпа, он лично ценит тишину и покои.
   Он дважды набрасывает черновик, дважды вымарывает  последнюю  фразу.  В
ней можно усмотреть упрек, даже шпильку. Но в конце концов он говорит  сам
себе: "А, к черту телячьи нежности, ну что  я  за  тряпка,  обидятся  -  и
пусть, они, в конце концов, заслужили. Зато по крайней мере ясно, почему я
не могу быть у них на вечере,  что  я  не  просто  увиливаю  от  этого  их
идиотского новоселья".
   И он отправляет свое письмо со шпилькой.
   Молодожены не отзываются. Наверное, поняли намек и скушали, проглотили.
И он испытывает даже некоторое моральное удовлетворение от своей шпильки -
не все же спускать  этим  дикарям.  Добродетель  отмщена,  и  можно  снова
наслаждаться покоем. Он дорого за него заплатил.
   Но больше  он  не  намерен  подвергаться  риску.  Пять  недель  спустя,
собравшись в обычный свой двухнедельный  отпуск  в  Брайтоне,  он  говорит
экономке в день отъезда, когда та вносит утренний чай, чтоб адреса  никому
не давала - пусть хоть лучшим другом назовется.
   Вдруг  внизу  шуршат  шины.  Надсадно  заливается  звонок.  Экономка  с
вытянутым лицом идет открывать. В комнату влетает миссис Кэффи со стоном:
   - Слава богу, вы еще не уехали!  -  Она  бросается  Томлину  на  грудь,
обдавая его ароматом джина. - Этот  мерзавец,  -  сетует  она,  -  врун  и
подонок, нет у него никакой квартиры... и денег нету... и службы нету... и
он меня избил. Я к нему не вернусь. Я ему все  сказала.  Думаешь,  говорю,
можно надо мной издеваться, раз у меня нет  своего  дома,  раз  мне  негде
голову преклонить? Забыл, говорю про Уилли...
   Смятенному Томлину удается произнести:
   - Но ваш отец...
   - А, папаша-то - да вы ж его знаете. Видали вы его. Я ему вчера  звоню,
а он мне - да катись ты к черту. Единственно,  забеспокоился,  чтобы  Билл
ему десять монет отдал. Я от него в жизни ничего не ждала. И  ни  шиша  не
получала. Папаша - он свинья. Да я, между нами, и не знаю, может,  он  мне
никакой и не папаша. Мамка моя его по пьянке в постель затащила...
   Еще более вытянутое лицо экономки спрашивает в дверях:
   - Простите, сэр... что таксисту сказать, он денег ждет...
   - Ой, я забыла, - говорит миссис Кэффи, - у меня ж денег нету.
   Томлин - в халате - идет на улицу расплачиваться с  таксистом.  Проходя
мимо комнаты для гостей, он слышит писк младенца и недоуменно  мешкает  на
пороге. Ужасно мокрое  и  грязное  дитя  лежит  на  недавно  перестеганном
пуховом одеяле. Завидя Томлина, оно заходится в крике.
   И снова Томлина обнимают. Снова его обдают духом джина.
   - Да, это маленький Питер. А что мне было делать?  И  я  знала,  вы  не
будете против, вы же такой добрый... - Она рыдает  в  голос.  -  Настоящий
друг, мой единственный друг на всем белом свете... Только на денек-другой,
мне только оглядеться...
   Но за ближайшие полгода  она  не  успела  оглядеться.  Томлин  пробовал
связаться с Блю, но тот срочно отбыл в Эйре после какой-то неприятности  с
одной кобылой, которая вдруг изменила масть, из вороной стала гнедой и  на
три копыта белоножкой, попав под  ливень  сразу  же  после  выигранных  ею
скачек. От него не было ни слуху ни духу,  кроме  счета  того  бандита  за
проезд на Пэддингтонский вокзал и обратно с личной припиской  Блю:  "И  не
стыдно тебе так долго человека морочить? Скажи спасибо, что он не подал  в
суд".
   Миссис Кэффи и младенцу, по-видимому, совершенно некуда  деться,  кроме
детского дома или улицы. И хотя на  улице  она,  кажется,  чувствует  себя
неплохо и немало ее знакомцев наведываются  в  неурочные  часы  к  Томлину
разделить его виски,  Томлин  никак  не  может  решиться  ее  выгнать.  Он
чувствует, что пойди он на этот шаг - и он навек потеряет покой.
   Экономка ушла, даже уборщицу держать трудно, та  ходит  нерегулярно,  в
доме грязь, огромные расходы. Томлин состарился на десять лет, каждый  раз
до и после еды принимает таблетки. И последнего утешения нет у него в этих
ужасных  обстоятельствах.  Он  недоволен  собой.  Ему  никак  не   удается
расположиться к миссис Кэффи.
   Он не может привыкнуть даже к ребенку, с каждым днем все более похожему
на Кэффи, даже к  его  нахальным  пронзительным  воплям.  А  больше  всего
печалит Томлина, что все это, в сущности, просто смешно и ни с кем  другим
не могло бы случиться, и любой  другой  уж  сообразил  бы,  как  из  такой
ситуации выкрутиться.
   Но вот однажды, когда Томлин, предаваясь подобным унылым  размышлениям,
полчаса целых тщетно ждет чая,  у  дверей  останавливается  такси.  Томлин
сидит, прижавшись к подоконнику, чтобы как можно  дальше  быть  от  Флори,
которая наконец спустилась вниз и собирается позвонить в колокольчик.  Ибо
Флори потребовала всех привилегий хозяйки дома, а Томлин решил,  что  надо
уступать ей во всем. Флори умеет делать жизнь невыносимой для всякого, кто
поступал бы иначе.
   Из такси выходит старичок в синем костюме  и  котелке,  на  вид  не  то
банкир, не то отставной капитан. Томлин смотрит на него, смутно недоумевая
и не понимая, зачем тот пожаловал, потом слышит за своей  спиной  странный
возглас и оборачивается. Флори подбегает к окну. Глаза у нее  вылезают  из
орбит, щеки мертвенно бледнеют, отвисает челюсть. Томлин в жизни не видел,
чтоб человек так пугался. На мгновение она застывает, как  парализованная,
только рот дергается, и похоже, что она сейчас завопит.
   Но нет, она молчит.  Она  переводит  взгляд  на  Томлина,  прикладывает
дрожащий палец к губам, словно молит: "ни слова", и на цыпочках выходит из
комнаты, как только раздается звонок в дверь.
   Через секунду уборщица распахивает дверь гостиной и тут же кидается  на
кухню. Она нанималась уборщицей, и не ее дело бегать на звонки.
   Старичок входит с котелком в руке, представляется:
   - Мистер Смит.
   Нет, всей повадкой он больше похож на капитана, чем на банкира. Банкир,
тот взглядом сразу спрашивает: "Ну-с,  что  ты  стоишь?",  а  у  этого  во
взгляде совсем другой вопрос: "Ну-с, что ты собой представляешь?"
   - Простите, но я... -  заикается  Томлин.  Непонятный  ужас  Флори,  ее
умоляющий жест повергли его в смятенье. Дело принимает неожиданный оборот,
а он не привык к неожиданностям.
   - Да, вы меня не знаете, - говорит мистер Смит. - И я вас не знаю. Но я
ничем не торгую, так что не задержу.  Вы,  кажется,  знаете  одного  моего
друга, Блю, моего старинного друга. Я слыхал, его дочь Флори недавно у вас
поселилась.
   - Да.
   - Она сейчас тут?
   - Мне очень жаль, но она...
   - Адрес ее новый знаете?
   - Простите, но я, кажется...
   - Тогда дайте адрес Блю. Мне нужен сам Блю.
   - Простите, но я боюсь, что...
   - И вы не имеете понятия,  где  он?  -  Голубые  глазки  мистера  Смита
сверлят  Томлина  немигающим  взглядом,   чересчур   свирепым   даже   для
следователя, допрашивающего подозреваемого в убийстве.
   Взгляд этот тревожит Томлина, как взгляд маньяка с  непостижимым  ходом
мыслей. Но кое-что в мистере Смите его еще больше смущает. У  него  нелепо
маленький рот - крошечная складочка под мясистым носом, - и он  все  время
шевелится. Ответит Томлин - мистер Смит жует, будто пробует слова на вкус,
а после каждого своего слова вытягивает губы, словно свистеть  собирается.
Сейчас он как раз складывает их и  тянет,  так  что  ротик  уже  похож  на
присосок у спрута.
   Томлин как заметил этот рот, так уже  ни  на  что  другое  смотреть  не
может. Он даже толком не понимает вопросов. На него будто затмение нашло.
   Старичка он ничуть не боится. Просто он тушуется, не будучи в состоянии
его понять. В детстве, когда, бывало, его с наслаждением изводил брат,  он
не обижался на то,  что  тому  так  весело,  но  страшно  удивлялся,  даже
поражался и был готов на все,  лишь  бы  поскорей  избавиться  от  ужасной
неловкости, - вот и теперь ему не по себе, и он не знает,  как  полагалось
бы вести себя с такого рода загадочным и неприятным для него субъектом. Он
мечтает только куда-нибудь его деть или куда-нибудь от него деться.
   - Я, - удается ему наконец выдавить, - получил от него письмо.
   - Откуда?
   - По-моему... по-моему, из Эйре.
   - Из Эйре. - Тут мистер Смит заинтересовался. Брови высоко вздернулись.
- А какой адрес?
   - Адреса нет, но штемпель Эйре.
   - А марка?
   Но так как Томлин не отрывает глаз от его рта, то и  не  понимает  сути
вопроса, пока мистер Смит наконец не повышает голос и  не  орет  ему,  как
глухому:
   - Марка!
   - Марка... ах, марка... Марку я, по-моему, не заметил.
   - Конверт есть?
   - Нет...
   Мистер Смит опять присвистывает бесшумно  и  в  последний  раз  буравит
Томлина взглядом. Выражение у него не презрительное, а скорей  любопытное.
Он, кажется, спрашивает себя: "Что это тут еще за вещь, что за предмет?"
   Затем, пожевав губами, он отводит глаза. И вдруг вживляется:
   - Эйре... вот оно что. Ясно. А я и не сообразил... - И уже  Томлину:  -
Большое вам спасибо, мистер, э... - и бросается  к  своему  такси.  Томлин
падает в кресло.
   "Интересно, - недоумевает он, - что взбрело в голову этому типу? - И он
глубоко вздыхает. - Зато я хоть не выдал бедную Флори".
   Уборщица  влетает  в  великом  негодовании,  которое  она  обращает  на
Томлина. Она негодует на всех и на вся, особенно же на Томлина.
   - Куда ребенка подевали?
   - Какого ребенка?
   - Какого! - вопит она. Ребенка она любит за то, что  Флори  поит  ее  и
жалуется ей на Томлина. - Он в саду был, а коляска пустая!
   И действительно, не только ребенок, но и сама Флори исчезла. И лишь  со
слов молочника известно, что  она,  простоволосая  и  без  пальто,  бежала
задами с ребенком на руках.
   - Я ее спрашиваю, что случилось, а она не остановилась даже, - сообщает
молочник.
   Было это два года назад, и больше Томлин не слыхал про Флори.
   И когда  вечерком  один  в  своем  сверкающем  жилище,  уютно  убранном
отличной экономкой, из  тех,  что  охотней  всего  наймутся  к  домовитому
порядочному холостяку, Томлин жарит  тосты  и  разворачивает  "Таймс",  он
испытывает невыразимое чувство благодарности. Он признается наконец самому
себе: "Да, разумеется, я овца, я  абсолютная  овца.  Но  это  ведь  просто
счастье"!



    Джойс Кэри.
    Молодость бывает только раз

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Л.Беспалова.
   В кн.: "Джойс Кэри. Радость и страх. Рассказы". М., "Прогресс", 1980.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Ярмарка была в разгаре - шел пятый час  жаркого  сентябрьского  дня,  а
пекло все сильнее. На рыночной  площади  надрывались  кто  во  что  горазд
двадцать каруселей, высоко в воздухе густым облаком  желтого  дыма  стояла
пыль - казалось, это курится разгоряченная, возбужденная толпа. В ней, как
в прикрытом валежником костре, то и  дело  что-то  ворошилось.  С  первого
взгляда толпа  представлялась  темной,  монолитной  массой  -  так  плотно
деревенские жители в выходных костюмах сбились в кучу перед  ларьками.  Но
если всмотреться,  в  массе  наблюдалось  клокотание  и  так  же,  как  из
подернутого  пеплом  костра  вдруг  выбивается  язык  пламени,  из   толпы
выбивалась   компания   девиц   или   парней.    Эти    перекрикивающиеся,
пересмеивающиеся юнцы там и сям прокладывали  себе  дорогу  сквозь  толпу,
выбирая для прорыва наиболее трудные, неприступные участки.
   И дородные матери семейств,  и  запарившиеся  батраки  с  невозмутимыми
лицами уступали им дорогу. Даже у церкви, на самой окраине ярмарки, уже за
рыночным крестом, в этом  освященном  традицией  тихом  уголке,  молодежь,
словно сговорившись, никак не стесняли, признавая ее право вволю  погулять
на ярмарке.
   В  проулке  между  церковью  и  кладбищем,  на   чьей   низкой   ограде
примостились задерганные родители и уморившиеся старики, два перепачканных
мальчугана дули что есть моча в свистульки;  по  тому,  как  нахально  они
носились по ногам стариков, как с разбегу врезались  им  в  колени,  видно
было,  что  безобразничают  они  вполне  сознательно.  И  бабки,  и  деды,
примостившиеся на кладбищенской ограде, покорно поглядывали на  шалунов  и
поспешно, неуклюже, но безропотно  поджимали  оттоптанные  ноги.  Цыганка,
кормившая подле паперти своего ребенка, приложив его к длинной  прорези  в
черном корсаже, не обращала на  них  внимания.  Когда  же  шалуны  наконец
добрались и до цыганки, она лишь ожгла их глазами, но не сказала ни слова,
только  локтем  прикрыла  головку  ребенка  и  проводила  шалунов  бешеным
взглядом. Ее цыганской злобе  против  всего  мира  в  этот  день  пришлось
смириться с ударом, нанесенным детьми.
   Когда в эту тихую заводь ворвались три девчонки лет по  шестнадцати,  в
низко  вырезанных  платьях,  с  ярко  накрашенными   губами   и   высокими
башнеобразными прическами, сплошь в завитушках на манер индийских  храмов,
все лица словно по команде повернулись к ним.
   Девчонки бежали  гуськом,  все  время  озираясь,  будто  их  преследует
погоня. На всех трех красовались розовые бумажные шапки; на их тульях было
написано  крупными  черными  буквами:  "Не  робей,  целуй  скорей".  А   у
замыкавшей шествие белобрысой девчонки, почти подростка,  курносенькой,  с
толстыми, оттопыренными губами,  поперек  вздернутых  вверх,  круглых  как
крикетные шары грудей шла через плечо к  талии  золотая  надпись:  "Полюби
меня".


   В промежутках между взрывами хохота  девчонки  говорили  все  разом;  в
своем стремительном броске они налетели на пожилого батрака  в  коричневом
твидовом пиджаке  и  грубых  башмаках,  устраивавшего  крохотную  девчушку
поудобнее над канавой, и чуть не упали. Он поспешно отодвинулся,  и,  хотя
девицы и взглядом его не удостоили, прорыв их был приостановлен: внезапно,
словно их всех враз осенила одна и та же мысль, они плюхнулись на ограду и
давай обмахиваться и отдуваться. "Ой как жарко", "Ой  как  пить  хочу",  -
стенали они.
   Они охорашивались, как вывалявшиеся в пыли воробьи,  и  перекрикивались
друг с другом, словно боялись, что их не услышат. Они давали представление
и сейчас, небрежно скользнув  по  зрителям  дерзкими  глазами,  изобразили
высокомерное удивление.
   - Ой, куда же это нас занесло? - заверещала белобрысенькая.
   Троица  дико  прыснула  и  сдвинулась  еще  теснее.  Старики,  цыганка,
сидевшие  рядком  утомленные  женщины  средних  лет,   батрак,   терпеливо
дожидавшийся, пока девчушка сделает свои дела, взирали на них  безотрывно,
словно загипнотизированные. Так они смотрели бы на  охваченный  огнем  дом
или затопленный луг.
   Белобрысенькая  куда-то  метнулась,  возвратилась  с   тремя   большими
картонными  стаканами  мороженого,  и  вся-троица  принялась  отколупывать
крохотные кусочки мороженого бережными  и  точными  движениями  деревянных
палочек.  Этим  несоответствием  между  точными  движениями  рук  и  общей
взбудораженностью - они извивались, вертелись, поминутно прижимались  друг
к  другу,  в  такт  каждому  слову  кивали,  качали  головами  -  девчонки
напоминали разрезвившихся котят или щенят.
   Беседа велась громко - это входило  в  задачи  представления,  имевшего
целью возмутить, сразить,  унизить.  Заводила  в  их  компании  -  плотная
чернявая девица, почти без шеи,  с  голыми,  кирпично-красными  от  загара
ногами - рассказывала:
   - А она и скажи: "Мне он даром не нужен, бери его себе".  А  я  ей:  "И
возьму". Нет, это надо же, если уж ты гуляешь с парнем...
   Подруги  так  пылко  ее  поддержали,  что  заглушили   конец   рассказа
соображениями и примерами из жизни.
   Тут откуда ни возьмись появились четверо парней и двинулись по проулку.
Первый - в кричащем синем костюме, с  красной  розой  в  петлице,  в  лихо
сбитом на правый глаз бумажном полицейском шлеме и  с  перышком  в  правой
руке - вихлялся на ходу всем телом.  Он  мотал  головой,  дергал  локтями,
раскидывал ноги в стороны; лицо его сияло торжеством. Такое лицо бывает  у
героя дня, когда после приемов, приветствий, флагов, депутаций, банкета он
спускается на улицу и идет сквозь ряды почитателей, разгоряченный всеобщим
поклонением и шампанским, и на лице его  помимо  воли  написано  выражение
простодушного самодовольства, которое откровенно говорит: "Да,  я  великий
человек, из героев герой! Вот здорово-то!" И  тут  ты  замечаешь,  что  он
презрел всякую осторожность всякую осмотрительность, что в мыслях  у  него
одно: какие вокруг  славные,  какие  хорошие,  какие  добрые  люди  и  как
здорово, в сущности, устроен наш мир, раз можно не стесняться своих  самых
святых, самых благородных чувств и раз герой у нас  может,  не  стесняясь,
держать себя героем.
   И так же как таких звезд тенниса или кино непременно преследуют два-три
обожателя, которые, прорвав полицейское заграждение, обманув  бдительность
секретарей и администраторов, ошалев от радости, идут впритык  к  великому
человеку, расплываясь в восторженных - от уха до уха -  улыбках,  -  точно
так же и за молодцом в  синем  костюме  шли  по  пятам  три  других  юнца,
буквально изнемогавших от восхищения. Они держались за  руки  -  очевидно,
ища друг в друге поддержку,  и  покатывались  от  хохота,  прерывая  хохот
криками: "Ну ты, Берт, даешь!"
   Они толкнули цыганку - и та снова загородила ребенка локтем и полыхнула
на них глазами; врезались в батрака, застегивавшего девочкины штанишки,  и
он зло кинул им: "Полегче!"; наткнулись на спокойный хладнокровный  взгляд
престарелой четы - таким взглядом люди уравновешенные  определяют,  далеко
ли зашла истерика.
   И "Полегче!" батрака прозвучало не возмущенно,  а  предостережением,  и
взгляд престарелой четы был по-прежнему полон смирения, и  бабки,  и  деды
так же молча поджимали ноги. Но юнцы почему-то опешили - не такого  приема
ожидали они в этой тихой заводи. Очевидно, они рассчитывали, что их  здесь
сумеют оценить. Герой подскочил от окрика батрака и ошарашенно,  оторопело