о его исключительность и необыкновенность, они надеются сделать
его бессмертным. Удивительно, до чего они ненавидят смерть, особенно когда
дело коснется их любимчиков. Итак, сотворение мифа  в  полном  разгаре,  и
тому, кто знал всю правду об этом кутиле, этом вертопрахе и шуте, остается
только руками развести, слушая их небылицы. Их нисколько не  смущает,  что
все это не имеет ни малейшего отношения к истине; по  их  словам,  он  был
сама радость, сама поэзия и бог весть что еще, и мир без него уж не тот, и
никогда уже им, увы, не услышать его заразительного смеха, и  кончены  его
веселые проказы, и все они осиротели и убиты горем. Всем  ужасно  нравится
скорбеть по нем.
   Герцог  великодушно  принимает  участие  в   мелодраме.   Он   печально
выслушивает хвалебные речи, вставляя время  от  времени  реплики,  которые
кажутся особенно красивыми потому, что исходят от него.
   Но в общем и целом он, надеюсь, вполне доволен своим  маленьким  браво.
Хотя, конечно, не подает виду. Он ни слова не сказал мне о случившемся, ни
одобрения, ни упрека. Герцог волен и не замечать своих слуг, если ему  так
удобнее.
   Он меня избегает. Как всегда в подобных случаях.


   Скорбь герцогини ни в чем не выражается. Не знаю, как это  истолковать,
- возможно, это значит, что она очень сильно горюет. Она  просто  лежит  в
постели, уставившись в одну точку, и все.
   Я, и никто иной, причина ее скорби. Если  она  в  отчаянии,  то  только
из-за меня. Если она переменилась до неузнаваемости и  никогда  не  станет
прежней, то только из-за меня. И если она  слегла  и  лежит  все  время  в
постели, старая и безобразная, и не заботится больше о своей внешности, то
все это тоже только из-за меня.
   Я и не подозревал, что имею над ней такую власть.


   Убийство снискало герцогу популярность. Все твердят в один  голос,  что
он выдающийся правитель. Никогда еще его  торжество  над  врагом  не  было
таким полным и не вызывало такого поклонения его  личности.  Им  гордятся,
считая, что он проявил необыкновенную изобретательность и решительность.
   Некоторые  сомневаются,  приведет  ли  все  это  к  добру.  Они,   мол,
предчувствуют недоброе. Но такие всегда отыщутся. Большинство же настроено
восторженно, и стоит герцогу появиться, как его встречают ликованием.  Кто
из людей устоит перед  обаянием  правителя,  для  которого  не  существует
препятствий на пути к цели!
   Народ надеется, что наконец-то настанет спокойная и  счастливая  жизнь.
Они довольны, что соседний народ обезглавлен: теперь он уж  их  больше  не
потревожит и не сможет помешать их счастью.
   У них только и забот что о счастье.


   Интересно бы знать, какие новые далеко идущие планы он  теперь  строит.
Думает ли он снова на них напасть, пойти прямо на их город и овладеть им и
всей страной? Это было бы проще простого после того, как все  их  главари,
все  сколько-нибудь  значительные  личности  убраны  с  дороги.  Мальчишку
Джованни не стоит принимать в расчет, он не доставит нам  никаких  хлопот,
этот трусливый сопляк, который чуть что -  сразу  удирать.  Не  мешало  бы
взять да поучить его, как подобает вести себя мужчине.
   Я не сомневаюсь, что мой господин намерен пожать  плоды  убийства.  Это
было бы только разумно. Не удовольствуется же он тем, что  есть.  Уж  коли
посеял, то надо, разумеется, и пожать.


   Ходят нелепые слухи, будто народ Монтанцы в ярости  взялся  за  оружие,
поклявшись отомстить за своего герцога и его приближенных. Одна  болтовня,
конечно. Вполне  вероятно,  что  они  действительно  в  ярости.  Того  мы,
собственно, и добивались. Но что они  взялись  за  оружие,  вознамерившись
мстить за такого правителя, что-то не верится. А даже если и так, не стоит
придавать этому значения. Народ без правителя все равно что стадо  баранов
без вожака.


   Я слышал, будто во главе встал  дядя  юного  Джованни,  брат  Лодовико.
Он-то будто бы и поклялся отомстить. Вот это уже больше похоже на  правду.
Народ не мстит за своих правителей, с какой стати, спрашивается.  Ему  при
всех при них живется одинаково плохо, и он только рад избавиться  хотя  бы
от одного из своих мучителей.
   Говорят, он человек того же склада, что и покойный Лодовико, но до  сих
пор его затирали, не давая возможности сыграть сколько-нибудь значительную
роль. Зовут его Эрколе Монтанца, и, судя по всему,  он  опасная  личность,
хоть и не воин. Говорят, будто он взял  сейчас  бразды  правления  в  свои
руки,  чтобы,  как  он  выразился,  спасти  страну  в  минуту  смертельной
опасности и вместе с тем попытаться оттеснить в сторону  юного  наследника
престола, слишком, по его мнению, слабохарактерного для роли герцога, в то
время как сам он - достойный продолжатель рода Монтанца и весьма,  на  его
собственный  взгляд,  подходит  на  роль  властителя.  Ну  что  ж,  вполне
правдоподобно. Так оно обычно и происходит на свете.
   Начинает, кажется, все же сбываться мое предсказание, что этому юноше с
его оленьими глазами и медальоном на груди никогда не сидеть на троне.


   Стянуты уже, говорят, значительные силы для  осуществления  этой  самой
мести, и неприятель якобы уже хлынул в страну, продвигаясь по долине вдоль
реки. Во главе их стоит Боккаросса, который  за  двойную  по  сравнению  с
нашей плату вызвался умереть со своими наемниками за нового Монтанцу.  Они
зверствуют, жгут и уничтожают все живое на своем пути  -  как  видно,  они
вовсе не собираются умирать, а предпочитают, чтобы умирали другие.
   Наши  военачальники  спешно  набирают  войско,   чтобы   задержать   их
продвижение. В городе опять полно  солдат,  отправляющихся  на  поле  боя,
чтобы взяться наконец снова за свое дело.
   Герцог ничего, в сущности, не предпринимает.


   С людьми у нас, говорят, трудновато, оно и понятно, ведь  сколько  было
убито на предыдущей войне.  Не  так-то  легко  набрать  нужное  количество
годных мужчин, умеющих хотя бы держать в руках оружие. Стараются,  однако,
наскрести из последнего, чтоб было не меньше, чем  у  Монтанцы,  они  ведь
тоже понесли  большие  потери  и  достаточно  обескровлены.  Воодушевления
прежнего не заметно, но все с готовностью  покоряются,  понимая,  что  это
неизбежно. Все понимают, что надо  примириться  со  своей  участью  и  что
нельзя жить ради одного лишь счастья.


   Захватчики рвутся к городу, и остановить их  может  разве  что  случай.
Наши войска не в состоянии долго удерживать позиции и всякий раз вынуждены
бывают  отступить.  С  театра  войны  приходят  все  те  же   надоедливые,
безрадостные донесения об отступлениях и потерях.
   Там, где побывает неприятель, он разоряет  все  дотла.  Села  грабят  и
сжигают, жителей тут же приканчивают. Скот отбирают, закалывают и пожирают
у лагерных костров, оставшийся скот  уводят,  привязывая  к  обозу  -  про
запас. Хлеб на полях сжигают. Наемники Боккароссы творят на своем пути что
хотят. Они не оставляют за собой ничего живого.


   В город потянулись толпы беженцев, идут и идут через городские ворота с
тачками, нагруженными черт знает чем: горшками, одеялами, грязным рваньем,
всевозможным старым хламом, настолько никчемным, что все над ними смеются.
Кое-кто ведет за рога козу или отощавшую коровенку, и вид  у  них  у  всех
ужасно испуганный. Горожане ворчат. И что им, мол, здесь надо,  зачем  они
притащились. Только всем мешают. Беженцы  спят  на  площадях  возле  своей
скотины, и город все больше становится похож на грязную деревню,  и  запах
там, где они располагаются, стоит ужасный.


   Наши войска только и делают, что отступают. По слухам,  неприятель  уже
недалеко  от  города,  но  где  именно,  я   не   знаю,   сведения   самые
противоречивые, и доверять им не приходится. И без  конца  одни  и  те  же
надоевшие, унылые донесения, что, мол, оказали сопротивление, но вынуждены
были отступить, что теперь, мол, надеются удержаться, а потом - что опять,
мол, пришлось  оставить  позиции.  Поток  беженцев  не  прекращается,  они
наводняют город своей скотиной, своим тряпьем и своим нытьем.
   Странная война.


   Мне, признаться, понятно безразличие герцога и почему  он  передал  все
дело своим военачальникам. Его не интересует оборона, она его не увлекает.
Он как я, он любит наступать. Дух атаки - вот наш дух. Что за удовольствие
обороняться, все одно и то же, одно и то же,  ни  блеска,  ни  возбуждения
битвы. Да и к чему? Чистая бессмыслица. Кому это может нравиться?  Скучная
война.


   Войска Монтанцы и Боккароссы уже видны с городских стен. Сейчас  вечер,
и из окна моей каморки на  верхушке  башни  я  различаю  светящиеся  точки
лагерных костров на равнине. В темноте это очень красивое зрелище.
   Я ясно представляю себе лица воинов-наемников,  сидящих  сейчас  вокруг
костра и вспоминающих сегодняшние свои подвиги.  Вот  они  подбрасывают  в
костер  корни  оливы,  и  пляшущие  языки  пламени  освещают  их  суровые,
решительные черты. Это настоящие мужчины, они сами вершат свою  судьбу,  а
не живут в постоянном страхе перед волей случая. Они разжигают свои костры
на любой земле,  не  задумываясь  над  тем,  за  счет  какого  народа  они
кормятся. Они не спрашивают, на службе у какого господина они состоят: они
всегда служат только самим себе. Усталые, растягиваются они прямо на земле
и отдыхают перед завтрашней резней. Это люди без родины, но им принадлежит
вся земля.
   Вечер чудесный.  Осенний  воздух  чист  и  насыщен  прохладой,  которую
приносит ветер с гор, и небо, вероятно, звездное. Я долго сидел у  окна  и
смотрел на бесчисленные точки костров. Пора уже и мне пойти отдохнуть.
   Странно, в сущности, что я различаю костры, которые так далеко,  а  вот
звезд на небе вообще не  вижу,  никогда  не  мог  увидеть.  Глаза  у  меня
устроены не как у других, но это не значит,  что  у  меня  плохое  зрение,
поскольку все, что на земле, я вижу совершенно отчетливо.


   Я часто думаю о Боккароссе. Он стоит у меня  перед  глазами,  огромный,
чуть ли не великан, с этим своим рябым лицом, зверской челюстью и  глубоко
запрятанным взглядом. И морда льва на груди  -  злобно  оскаленная  хищная
пасть, показывающая всему миру язык.
   Наши солдаты сами  явились  беженцами  в  город  после  битвы,  которая
разыгралась под самыми стенами. Сражение было кровопролитным и стоило  нам
не одной сотни убитых, не  говоря  уж  о  раненых,  которые  во  множестве
приползали и приходили через городские ворота, сами или с помощью  женщин,
побежавших на поле  брани  разыскивать  своих  сыновей  и  мужей.  К  тому
времени, когда наши солдаты наконец  прекратили  борьбу  и  отступили  под
прикрытие городских стен, они были уже  в  самом  плачевном  состоянии.  В
городе сейчас из-за них  сущее  столпотворение,  город,  кажется,  вот-вот
лопнет,  переполненный  солдатами,  ранеными  и  беженцами  из   деревень.
Беспорядок ужаснейший, и настроение, естественно, такое, что хуже  некуда.
Люди спят прямо на улицах, хотя ночи уже сильно  похолодали,  да  и  днем,
говорят, то и дело натыкаешься на  спящих,  измученных  людей  или  же  на
раненых - их кое-как перевязали, а дальше позаботиться  о  них  некому.  В
общем, все беспросветно,  и  мысль  о  предстоящей  нам  осаде  отнюдь  не
способствует тому, чтобы развеять эту беспросветность.
   Да и стоит ли, собственно, делать попытку  сопротивляться  такому,  как
Боккаросса? Лично я никогда не верил в успех этой войны.
   Утверждают, однако, что  город  будет  защищаться  до  последней  капли
крови. Что он, мол, хорошо укреплен, и что продержаться может очень долго,
и  вообще  неприступен.  Все  города  неприступны,  пока  их  не   возьмут
приступом. У меня свое мнение насчет их неприступности.
   Герцог вдруг ожил и берет, кажется, дело обороны в свои  руки.  Смотрят
на него теперь косо и не встречают при появлении восторженным  ликованием.
Отнюдь. Считают, что убийство Монтанцы вкупе со свитой  было  безрассудным
поступком, который и не мог повлечь за собой  ничего  иного,  кроме  новой
войны и новых бедствий.


   Герцогиня снова на ногах и начала понемногу  есть,  но  по-прежнему  на
себя непохожа. Она очень исхудала, и  кожа  на  ее  когда-то  полном  лице
высохла и посерела. Ее как будто подменили. Платья на ней висят, словно  с
чужого плеча. Одета она всегда в черное. Если и  скажет  когда  слово,  то
очень тихо, чуть не шепотом. Рот  у  нее  по-прежнему  какой-то  иссохший,
худоба совершенно изменила выражение ее лица, глаза ввалились  и  обведены
темными кругами, взгляд лихорадочный.
   Она  часами  молится  перед  распятием,  пока  колени  окончательно  не
онемеют, так что она едва может подняться. О чем она молится, я,  конечно,
не знаю, но молитвы ее, видно,  не  доходят,  поскольку  каждый  день  она
начинает все сызнова.
   Она никогда не покидает своей спальни.


   Маэстро Бернардо помогает, как я слышал, герцогу в укреплении оборонных
сооружений и придумывает  всякие  хитрые  приспособления,  неоценимые  при
защите осажденного города. Работа, говорят, кипит  и  не  прекращается  ни
днем, ни ночью.
   Я нисколько не сомневаюсь в гениальности маэстро  Бернардо.  Но  против
Боккароссы он, думается мне, бессилен. Старый маэстро, бесспорно,  могучий
дух, и мысль  его  объемлет  многое,  если  не  все.  На  службе  у  него,
бесспорно,  могущественные  стихии,  отвоеванные  им  у  природы   и   ему
послушные, хотя, скорее всего, и против собственной воли. Но Боккаросса  -
сам некая стихия, и  потому  стихии  служат  ему  готовно  и  охотно.  Мне
кажется, он гораздо больше сын природы.
   Бернардо - человек, отошедший от матери-природы,  и  его  высокомерные,
аристократические черты всегда внушали мне известное недоверие.
   Мне кажется, поединок будет неравный.
   Всякий, кто  взглянул  бы  на  них  рядом,  на  Бернардо,  с  его  лбом
мыслителя, и на Боккароссу, с его мощной, хищной  челюстью,  не  усомнился
бы, кто из них сильнейший.


   В городе становится трудно с продовольствием. Здесь-то, при  дворе,  мы
этого, конечно, не чувствуем,  но  народ,  говорят,  голодает.  Да  оно  и
неудивительно при такой перенаселенности,  при  таком  множестве  пришлого
люда. На беженцев смотрят все с большей  неприязнью,  считая  их,  не  без
основания, причиной недостатка продовольствия. Поистине: для  горожан  они
тяжкое бремя. Особенно, понятно, раздражают их хнычущие, замурзанные дети,
которые шныряют повсюду, выклянчивая милостыню. Говорят, они  даже  воруют
при случае. Хлеб раздают два-три раза в неделю,  да  и  то  очень  помалу,
потому что к осаде никто не был подготовлен и запасы незначительны.  Скоро
они, видимо, кончатся. Те из беженцев, кто привел с собой козу или  корову
и  кормился  вначале  молоком,  вынуждены  были  зарезать  свою  отощавшую
скотину, полумертвую от голода,  потому  что  корма  для  нее  взять  было
неоткуда, и некоторое время они поддерживали свое  существование,  питаясь
этим мясом и меняя его то на муку, то на  что-нибудь  еще.  Теперь  у  них
ничего не осталось, а в разговоры горожан, что, мол, они припрятали мясо и
живут получше других, я не очень-то верю, по их виду этого не скажешь. Они
страшно худые и явно изголодались. Я  вовсе  не  потому  так  говорю,  что
испытываю какую-либо симпатию к этим людям. Я  вполне  разделяю  неприязнь
горожан. Они тупы, как все деревенские, сидят целыми днями  сложа  руки  и
таращатся по сторонам. Общаться они ни с кем не общаются,  разделились  на
кучки, земляки с земляками, и чуть не все  время  проводят  в  этих  своих
грязных становищах, на  каком-нибудь  облюбованном  кусочке  площади,  где
сложено их вонючее тряпье  и  где  они  расположились  как  у  себя  дома.
Вечерами они сидят вокруг костров - если удастся  раздобыть  топливо  -  и
разговаривают на своем  примитивном  наречии,  из  которого  ни  слова  не
поймешь. Да и стоит ли понимать, о чем они там говорят.
   Грязь и вонь от всех этих расположившихся на улицах  и  площадях  людей
просто ужасающие. При моей вообще чистоплотности и аккуратности и при моей
чувствительности в этом смысле  к  поведению  окружающих  нечистоплотность
этих людей  мне  просто  нестерпима.  Особое  -  по  мнению  многих,  даже
преувеличенное - омерзение вызывают во мне человеческие испражнения и  тот
запах, который они распространяют. А эти примитивные существа  уподобились
своей домашней скотине и справляют нужду где попало. Безобразное свинство.
Воздух словно зачумлен, и улицы и площади пришли, на мой взгляд,  в  такое
омерзительное состояние, что я стараюсь как можно реже выходить  в  город.
Да и поручениями меня не слишком обременяют с тех пор, как  герцогиня  так
переменилась, а дон Риккардо, по счастью, умер.
   Все эти бездомные ночуют прямо на  улице,  и  теперь,  когда  наступила
зима, и зима необычайно суровая, им, должно быть,  не  слишком  тепло  без
настоящей-то одежды. Некоторых, говорят, находят утром  замерзшими:  лежит
такой узел тряпья и не встает,  как  другие,  а  когда  посмотрят,  -  уже
никаких признаков жизни. Но погибают они, наверное, скорее от голода,  чем
от холода, и всегда это только старики, и без  того  уже  бессильные  и  с
остывшей кровью. И пусть себе умирают, они ведь только в тягость другим, а
в городе и без них слишком много народу.
   Наемники Боккароссы ни в чем не терпят недостатка.  В  их  распоряжении
вся страна, грабь сколько хочешь, и они  так  и  делают,  продвигаясь  все
дальше и дальше вглубь и обеспечивая себя всем необходимым.  Разграбленные
села они потом сжигают, и часто по  ночам  можно  видеть  в  небе  далекие
зарева пожаров. Все окрестности они давно уже разграбили и разорили.
   Но как ни странно, штурма города они пока не  предпринимают.  Меня  это
удивляет, ведь взять его сейчас было бы, разумеется, проще простого.  Быть
может, они считают, что меньше хлопот взять его измором, и  при  том,  что
могут грабить страну сколько угодно, готовы ждать.


   Анджелика только и знает, что бездельничать. Прежде она занималась хоть
своим рукоделием. Чуть ли не все время она проводит у реки,  сидит  там  и
кормит лебедей или же просто смотрит на  бегущую  мимо  воду.  Иногда  она
сидит вечер напролет у своего окна, глядя на сторожевые костры  и  палатки
врага далеко внизу и на расстилающуюся  за  ними  выжженную  равнину.  Все
думает, наверное, о своем принце.
   Удивительно, что за глупый вид у людей, когда они влюблены, а  особенно
когда влюблены безнадежно. Выражение лица у них тогда на редкость тупое, и
я не понимаю, как можно утверждать, будто любовь делает человека красивее.
Глаза у нее, если это только возможно, еще глупее и  невыразительнее,  чем
прежде, а щеки бледные, не то что на пиру. Но рот стал словно бы больше, и
губы словно припухли, и видно, что она уже не ребенок.
   Я, кажется, единственный, кто знает ее преступную тайну.


   К моему удивлению, герцогиня спросила меня сегодня, не думаю ли я,  что
Христос ее ненавидит. Я, естественно, ответил, что мне про то  неизвестно.
Она  посмотрела  на  меня  своим  лихорадочно  горящим  взглядом,  чем-то,
казалось, взволнованная. Ну как же, конечно, должно быть,  ненавидит,  раз
не дает ей ни минуты покоя. Он и должен ее ненавидеть за все ее  грехи.  Я
сказал, что его вполне можно понять. Ее словно бы утешило, что я  того  же
мнения, что и она, и, глубоко вздыхая, она опустилась на стул. Дальше  мне
тут оставаться было ни к чему, поскольку  поручений  у  нее  ко  мне,  как
обычно, не оказалось. Когда я спросил, могу ли я идти, она  ответила,  что
не в ее власти мной распоряжаться, но смотрела при этом  умоляюще,  словно
ждала от меня какой-то помощи. Я, однако, чувствовал себя ужасно неловко и
предпочел уйти, а обернувшись в  дверях,  увидел,  как  она  бросилась  на
колени перед распятием и в отчаянии  стала  бормотать  молитвы,  судорожно
перебирая худыми пальцами четки.
   Все это произвело на меня очень странное впечатление.
   Что случилось со старой дурой?


   Без