него  очень
большие  трудности,  а  нам  обеспечит  большие  преимущества.  В   исходе
сомневаться не приходится. Хотя  и  мы,  конечно,  должны  быть  готовы  к
известным потерям. И вообще сражение, мне думается,  будет  кровавым.  Без
жертв, однако, ничего не достигнешь. Да и сражение это чрезвычайно важное,
от его исхода зависит, надо полагать, исход всей войны. Дело  стоит  того,
чтобы принести какие-то жертвы.
   Меня все больше начинают занимать секреты военного  искусства,  до  сих
пор от меня сокрытые. А разнообразие и напряженность  походной  жизни  мне
очень даже по вкусу. Чудесная жизнь! Какое же это освобождение для тела  и
для души - участвовать в  войне!  Становишься  как  бы  другим  человеком.
Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо. Мне так легко дышится. И  так
легко стало двигаться. Тело словно невесомое.
   Никогда в жизни я не был так счастлив. Да что  там  говорить!  Разве  я
знал прежде, что такое счастье!
   Итак, завтра! Завтра!
   Я, как ребенок, радуюсь этой битве.


   Я страшно тороплюсь. Буду краток.
   Победа завоевана, и победа блистательная! Враг  отступает  в  полнейшем
беспорядке, тщетно пытаясь собрать расстроенные части. Мы преследуем их по
пятам! Путь к доселе неприступному городу Монтанца открыт!
   Как только будет время, я подробно опишу эту замечательную битву.
   События говорят сами за себя - слова лишились всякого смысла. Я  сменил
перо на меч.


   Наконец у меня появилось немножко досуга, чтобы кое-что  записать.  Все
эти последние дни мы с боями упорно продвигались вперед  и  нам  буквально
некогда было вздохнуть. Случалось, некогда было  даже  поставить  на  ночь
палатки, и мы располагались лагерем прямо в открытом поле, среди  пиний  и
олив, и спали, завернувшись в плащ и подложив под голову камень.  Чудесная
жизнь! Теперь, как я уже сказал, досуга стало  побольше.  Герцог  говорит,
что нам не мешает передохнуть, - возможно, он и прав. Беспрестанные победы
тоже ведь в конце концов утомляют.
   Мы стоим сейчас всего-навсего в полумиле от города, он весь перед  нами
как на ладони: посредине на  холме  древний  замок  Монтанца  в  окружении
шпилей, башен, церквей и колоколен, дальше другие дома, попроще, и все это
обнесено высоченной крепостной стеной - настоящее разбойничье  гнездо.  До
нас доносится перезвон колоколов - не иначе они молят бога о спасении.  Уж
мы постараемся, чтобы их молитвы не были услышаны.  Бык  стянул  сюда  все
остатки своего войска - на равнину между нами и городом. Он  собрал  всех,
кого только мог. Все равно ему не хватит, принимая во внимание, как мы его
отделали. Такой незаурядный военачальник, а не понимает, как  видно,  всей
безнадежности своего положения. Судя  по  всему,  он  намерен  драться  до
последнего, бросить в бой все, что  у  него  осталось,  лишь  бы  избежать
уготованной ему судьбы. Это его последняя попытка спасти свой город.
   Совершенно бессмысленная попытка. Судьба дома Монтанца была  предрешена
тем историческим утром,  почти  неделю  назад,  и  вот  теперь  настал  их
последний час.
   Ниже я попытаюсь дать подробное  и  достоверное  описание  великой,  не
знающей себе равных битвы.
   Началось с того, что оба наши войска одновременно пошли в  наступление,
в точности  как  я  и  предсказывал.  С  вершины  холма  это  представляло
величественное зрелище - отрада  для  глаз  и  для  души.  Грянула  боевая
музыка, развернулся герцогский штандарт, над красочными, стройными  рядами
заколыхались знамена. Под звуки серебряных  фанфар,  огласивших  озаренные
восходящим солнцем окрестности, ринулась вниз со  склонов  лавина  пехоты.
Неприятель поджидал ее, сомкнувшись в  тесные,  грозные  колонны,  и,  как
только вооруженные до зубов противники столкнулись,  закипела  рукопашная.
Кровь там, наверное, лилась рекой. Люди падали  как  подкошенные,  раненые
пытались отползти, но их тут же добивали или просто затаптывали, слышались
жалобные вопли,  обычные  в  каждой  битве.  Сражение  колыхалось  подобно
разволновавшемуся морю, местами перевес был, казалось, на  нашей  стороне,
местами - на стороне  неприятеля.  Боккаросса  делал  сначала  вид,  будто
наступает  на  одном  с  нами  направлении,  но  его   отряды   постепенно
отклонялись в сторону, описывая широкую дугу, и набросились на  неприятеля
с фланга. Тот был захвачен врасплох  хитрым  маневром  и  не  мог  оказать
серьезного сопротивления. Победа была не за горами, по крайней мере на мой
взгляд. Прошел уже не один час, и солнце стояло высоко в небе.
   И вдруг случилось нечто ужасное. Те наши отряды, что находились у реки,
дрогнули.  Они  начали  отступать  под  натиском  правого  фланга   войска
Лодовико, их теснили все дальше и дальше,  а  они  только  и  делали,  что
беспомощно и неуклюже отбивались. Казалось, они вовсе утратили боевой дух.
Они все отходили и отходили, до того, как видно, устрашившись смерти,  что
готовы были купить себе жизнь любой ценой. Я не верил своим глазам.  Я  не
мог  понять,  что  там  такое  творится,  притом  что  мы   ведь   намного
превосходили их численностью: нас было чуть не  вдвое  больше.  Вся  кровь
кинулась мне в  лицо:  мне  стыдно  было  за  этих  презренных  трусов!  Я
неистовствовал, я  кричал,  я  топал  ногами,  я  в  бешенстве  грозил  им
кулаками, осыпал их проклятиями - изливал свой гнев и свое презрение.  Что
проку! Они меня, разумеется, не слышали - они все отступали  и  отступали.
Мне казалось, я сойду с ума. И никто не шел к  ним  на  выручку!  Никто  и
внимания не обращал на затруднительность их положения. Да они  того  и  не
заслуживали!
   Вдруг я увидел, как герцог, который  командовал  центром,  сделал  знак
нескольким отрядам, стоявшим позади. Те двинулись вперед, по направлению к
реке, и  стали  рьяно  пробиваться  сквозь  ряды  неприятеля.  Неодолимые,
отвоевывали они пядь за пядью на пути к реке, пока наконец не вырвались  с
ликующим воплем на берег. Отступление врагу было отрезано! Человек пятьсот
- семьсот, не меньше, оказалось в окружении. Они как бы попали в мешок,  и
им ничего не оставалось, как ждать, пока их уничтожат.
   Я остолбенел от изумления. Я и понятия не имел о подобного рода военной
хитрости. Я принял это за малодушие. Сердце у меня колотилось, я задыхался
от радости. У меня будто гора с плеч свалилась.
   Дальше последовало захватывающее зрелище. Наши отряды  начали  со  всех
сторон теснить окруженного неприятеля, оттесняя его к узкой полоске  земли
между полем боя и рекой. В конце концов враг оказался зажатым так, что  не
мог шевельнуться, и тут мы стали беспощадно их изничтожать. Я в  жизни  не
видел такой "кровавой бани". Баня-то получилась еще и настоящая,  водяная:
мы стали теснить их уже прямо  в  реку,  сбрасывать  туда  целыми  кучами,
топить  как  котят.  Они  отчаянно  боролись  с  течением,  барахтались  в
водоворотах,  вопили,  звали  на  помощь  и  вообще  вели  себя  вовсе  не
по-солдатски. Почти никто из  них  не  умел  плавать,  они  будто  впервые
очутились в воде. Тех, кому удавалось все же вынырнуть, тотчас закалывали,
тех  же,  кто  пытался  переправиться  на  другой  берег,  уносило  бурным
течением. Почти никому не удалось спастись.
   Бесчестье обернулось блистательной победой!
   С этой минуты события развивались с невероятной стремительностью. Центр
обрушился на  неприятеля,  левый  фланг  тоже,  на  правом  фланге  отряды
Боккароссы рубили врага с удвоенной яростью. А вниз со склонов ринулась  с
пиками наперевес свежая, отдохнувшая конница  и  врезалась  в  самую  гущу
схватки, произведя полнейшую панику в измотанных,  теснимых  рядах  войска
Лодовико. Не выдержав, они очень скоро показали нам спину. И с конницей во
главе мы  бросились  вдогонку,  чтобы  уж  до  конца  пожать  плоды  нашей
замечательной  победы.  Герцог,  естественно,  не  намерен  был   упускать
открывавшихся перед ним  возможностей.  Несколько  отрядов,  и  пехота,  и
конница, отделились вдруг от остального войска и двинулись по  направлению
к боковому ущелью - очевидно, с целью отрезать путь противнику. Как дальше
развивались события, нам уже не было видно, так как  горы  скрыли  от  нас
действия обоих войск. Все разом исчезло из глаз, скрывшись  меж  покрытыми
виноградниками холмами по другую сторону равнины, которая только что  была
театром военных действий.
   В нашем лагере на холме  началась  суматоха,  все  пришло  в  движение.
Запрягали  в  повозки  лошадей,  лихорадочно  грузили  всякое   оружие   и
снаряжение, все бегали, все суетились, обоз готовился в путь. Я должен был
ехать с повозкой, на которую сложили шатер  герцога.  Прозвучал  сигнал  к
выступлению, и мы спустились со склона и выехали на  поле  брани,  которое
являло собой теперь унылую пустыню, усеянную телами убитых и  раненых.  Их
было так много, что нам то и дело приходилось  ехать  прямо  по  телам.  В
большинстве случаев это были уже мертвецы, но  некоторые  начинали  вопить
как резаные. Наши раненые кричали нам вслед, умоляя подобрать их, но у нас
не было такой  возможности,  нам  нужно  было  торопиться,  чтобы  догнать
войско. Войны закаляют, привыкаешь,  казалось  бы,  ко  всему.  Но  ничего
подобного мне не доводилось еще видеть. Вперемешку с людьми лежали лошади.
Мы переехали лошадь, у которой все брюхо было разворочено  и  внутренности
вывалились наружу. Я не мог на это смотреть, меня чуть не вырвало. Сам  не
знаю, почему это на меня  так  подействовало.  Я  крикнул  вознице,  чтобы
погонял, он щелкнул кнутом, и мы рванулись вперед.
   Странное дело. Я  не  раз  замечал,  что  в  иных  отношениях  я  очень
чувствителен. Есть вещи, вида которых я совершенно не выношу. Меня так  же
вот начинает тошнить, стоит мне  только  вспомнить  про  кишки  Франческо.
Самые  естественные,  казалось  бы,   вещи   всегда   почему-то   особенно
тошнотворны.
   День шел к концу. Все на свете имеет, увы, свой конец. Солнце,  которое
еще выглядывало из-за гор, освещало прощальными лучами поле брани, ставшее
свидетелем небывалой доблести, небывалой  славы  и  небывалого  поражения.
Сидя в тряской повозке, спиной к лошади,  я  смотрел,  как  сгущаются  над
равниной сумерки.
   И вот сцена погрузилась во мрак, и разыгравшаяся здесь  кровавая  драма
стала уже достоянием истории.


   Теперь я могу сколько угодно заниматься своими записями.  Дело  в  том,
что зарядил дождь. Небо будто разверзлось и низвергает потоки воды. И днем
и ночью все льет и льет.
   Противно, разумеется. В лагере слякоть и грязь. Проходы между палатками
превратились в сплошное жидкое глинистое месиво, в котором  увязаешь  чуть
не по колено и где плавают вперемешку человечьи и  лошадиные  испражнения.
Что ни тронь, все липкое и грязное, противно  прикоснуться.  Сквозь  холст
палатки тоже капает, и внутри все  мокрое.  Приятного,  разумеется,  мало,
многим это действует на нервы. С вечера каждый раз надеешься,  что  завтра
установится хорошая погода, но, проснувшись, слышишь все ту же  барабанную
дробь дождя по полотнищу палатки.
   И что в нем пользы, в этом бесконечном дожде! Он только мешает  военным
действиям, приостановил всю войну. И как раз  тогда,  когда  мы  могли  бы
пожинать плоды наших замечательных побед. Чего ради он льет!
   Солдаты приуныли. Только и делают,  что  спят  да  играют  в  кости.  И
никакого, естественно, боевого духа.  А  Бык  тем  временем  собирается  с
силами, уж в этом-то можно не сомневаться. Мы же, понятно,  не  становимся
сильнее.  Беспокоиться,  конечно,  нечего,  но  просто  зло   берет,   как
подумаешь.
   Нет ничего более губительного для боевого духа  войска,  нежели  дождь.
Зрелище перестает захватывать, возбуждать, все  как  бы  тускнеет,  теряет
свой глянец, - все то яркое и  праздничное,  что  связано  с  войной.  Вся
красота меркнет. Не следует, однако, представлять себе  войну  как  вечный
праздник. Война не игрушки, это  дело  серьезное.  Это  смерть,  гибель  и
истребление. Это не просто приятное  времяпрепровождение  в  увлекательных
схватках с уступающим по силе противником.  Тут  нужно  учиться  выдержке,
терпению, умению выносить любые лишения, тяготы, страдания. Это совершенно
необходимо.
   Если уныние охватит все войско, дело может принять  угрожающий  оборот.
Нам еще немало предстоит свершить, прежде чем мы вернемся домой с победой.
Враг еще не добит, хотя ждать, конечно,  осталось  недолго.  И  нельзя  не
признать, что он довольно  ловко  сумел  отступить  после  того  страшного
разгрома у реки - частично ему все же удалось вырваться  из  окружения.  А
сейчас он, повторяю, наверняка снова собирается с силами. Нам  потребуется
весь наш прежний боевой дух, чтобы разгромить его окончательно.
   В герцоге, однако, уныния не заметно  ни  малейшего.  Он  из  тех,  кто
по-настоящему любит войну - во всех ее проявлениях. Он спокоен,  уверен  и
энергичен, постоянно в ровном, отличном расположении духа. Ни на минуту не
теряет мужества и уверенности в  победе.  Превосходный  воин!  В  условиях
походной жизни мы с ним удивительно схожи.
   Единственное, что я против него имею  и  чего  не  могу  ему  простить,
единственное, что служит поводом для горчайших с моей стороны  упреков,  -
его упорное нежелание отпускать меня на поле боя. Не понимаю -  отчего  он
мне отказывает? Отчего препятствует? Я умоляю его перед каждым  сражением,
один раз буквально на коленях умолял, обхватив его ноги и горько рыдая! Но
он либо делает вид, будто не слышит, либо же отвечает с  улыбкой,  что  я,
мол, слишком ему дорог, не дай бог, что-нибудь со мной случится. Случится!
Да я о том только и мечтаю! Он никак не хочет понять,  что  для  меня  это
жизненно важно. Не понимает, что я всей душой рвусь в бой - как ни один из
его солдат, более горячо, более искренне и страстно, чем другие. Для  меня
война не игрушки, для меня это _сама  жизнь_.  Я  жажду  сражаться,  жажду
_убивать_! Не ради того, чтобы отличиться, а  ради  самого  _сражения_.  Я
хочу видеть, как вокруг меня падают убитые, хочу видеть смерть  и  гибель.
Он и не подозревает, что я собой представляю.  И  я  должен  подавать  ему
вино, прислуживать ему и ни на шаг не отходить от палатки, в то время  как
душа моя рвется  в  гущу  битвы.  Я  всегда  только  зритель,  я  вынужден
смотреть, как другие делают то дело,  на  котором  сосредоточены  все  мои
помыслы,  -  самому  же  мне  не  дозволено  принять  участие  в  схватке.
Невыносимое унижение. Я до сих пор не убил ни одного человека! Знал бы он,
сколько страданий он мне причиняет, лишая меня такой возможности.
   Я поэтому не вполне искренен, утверждая, что _по-настоящему_ счастлив.
   Другие, конечно, тоже замечают мое боевое рвение. Но им, в  отличие  от
герцога, не известно, насколько это для меня серьезно. Они  просто  видят,
что я всегда хожу в доспехах и при шпаге, и удивляются. Их  мнение  насчет
меня и моей роли в этом походе мне совершенно безразлично.
   Многих из нынешнего окружения герцога я,  разумеется,  прекрасно  знаю.
Это его придворные и постоянные гости в его замке, прославленные воины  из
древних, знаменитых родов, веками отличавшихся  на  войне,  и  разные  там
высокопоставленные особы, которые благодаря  уже  одному  своему  высокому
положению оказались и во главе войска. Все нынешние военачальники давно  и
прекрасно известны мне, так же как и я им.  Они-то  наряду  с  герцогом  и
управляют ходом кампании. Его окружает, надо сказать,  поистине  избранное
общество - самые блестящие представители военной аристократии страны.
   Меня раздражает, что дон Риккардо тоже участвует в походе. Этот хвастун
и выскочка вечно тут как тут (предпочтительно  под  боком  у  герцога)  со
своими дурацкими шуточками другим на потеху. Этот его  плебейский  румянец
во всю щеку, эти его крупные белые зубы,  которые  он  без  конца  скалит,
потому что все ему кажется  смешным,  -  удивительно  все  же  примитивная
личность!  Чего  стоит  одна  его  манера  встряхивать   шевелюрой   и   с
самодовольным видом крутить все  время  между  пальцами  кучерявую  черную
бородку. Не понимаю - как только герцог терпит его присутствие!
   И уж совсем непонятно, что привлекательного находит  в  этом  родовитом
плебее герцогиня. Впрочем, меня это не касается, да и к делу не относится.
Меня это просто не интересует.
   Когда слышишь разговоры о том, что он якобы храбр,  то  просто-напросто
не ясно, что при этом имеется в виду. Мне, во всяком случае, не  ясно.  Он
наряду с прочими участвовал в битве у реки, но мне что-то не верится, чтоб
он мог там хоть чем-нибудь отличиться. Я,  например,  вообще  его  там  не
заметил. Вероятно, это он сам так говорит. А поскольку все смотрят  ему  в
рот и ловят каждое его слово, то ему ничего не стоит всех убедить. Лично я
совершенно не верю, что он проявил там храбрость. Несносный хвастун -  вот
что он такое.
   Храбрец! Смешно даже подумать!
   Вот герцог, тот действительно храбр. Он всегда там,  где  жарче  всего,
его белоснежного скакуна и яркий плюмаж  всегда  различишь  в  самой  гуще
схватки, враг, если пожелает, может в любую минуту сойтись с ним  лицом  к
лицу, он постоянно подвергает свою жизнь опасности.  Он  любит  рукопашную
ради  рукопашной,  это  сразу  видно,  она  его  опьяняет.  И  Боккаросса,
разумеется, храбр. Впрочем, по отношению к нему это, пожалуй, не то слово.
Оно слишком мизерно и не дает полного представления о том, каков он в бою.
Мне рассказывали: когда он идет на врага, то наводит ужас  даже  на  самых
закаленных воинов. И самое страшное, говорят, что он как бы вовсе даже  не
разъярен, не опьянен битвой, а просто  сосредоточенно  делает  свое  дело,
убивает  методически  и  хладнокровно.  Он,   говорят,   часто   сражается
спешившись - наверное, чтобы быть поближе  к  своей  жертве.  Похоже,  ему
просто нравится пускать людям кровь, протыкать их насквозь. Как  сражаются
герцог и прочие, выглядит, говорят, по сравнению с этим  детской  забавой.
Сам-то я не видел, поскольку издалека мне не разглядеть всех подробностей,
знаю только с чужих слов. Не могу  выразить,  до  чего  мне  досадно,  что
нельзя посмотреть на него вблизи.
   Вот  такие  люди,  как  герцог  и  он,  действительно  храбры,   каждый
по-своему. Но уж дон Риккардо! Просто смешно упоминать его рядом с ними.
   Боккаросса - как, впрочем, и его наемники - любит, говорят, к  тому  же
сжигать все дотла на  своем  пути,  грабить,  разорять  и  опустошать  все
дочиста. А это уже  слишком,  по  мнению  герцога,  военная  необходимость
такого не требует. Хотя вообще-то он и сам не против опустошений. Но  там,
где прошел Боккаросса, не остается, говорят, ничего  живого.  В  общем,  -
конечно, если верить разговорам, - герцог и его кондотьер  расходятся  тут
во мнениях. Лично я склоняюсь больше к точке зрения Боккароссы.  Вражеская
земля есть вражеская земля, и обращаться с ней надо соответственно.  Таков
закон войны. Пусть это называют жестокостью, но ведь  война  и  жестокость
нераздельны, тут  уж  ничего  не  поделаешь.  Хочешь  не  хочешь,  а  надо
истреблять тех, с кем воюешь, а страну разорять дотла, чтобы  она  уже  не
могла оправиться. Опасно оставлять у себя за спиной  очаги  сопротивления,
надо быть уверенным, что тыл безопасен. Нет, Боккаросса, бесспорно, прав.
   Герцог иной  раз  как  бы  вовсе  забывает,  что  он  среди  врагов.  С
населением он обращается совершенно, на мой взгляд, непозволительно. Взять
хотя  бы  такой  случай.  Мы  проходили  через  одно  паршивенькое  горное
селеньице, и он задержался поглядеть на какой-то там ихний праздник. Стоял
и внимательно слушал, как они дудят в свои  дудки,  будто  это  и  вправду
музыка и стоило ради нее задерживаться. Не понимаю, какое он мог  находить
в ней удовольствие. И что ему была за охота вступать в  разговор  с  этими
полудикарями. Лично мне это совершенно непонятно. Да и сама эта  их  затея
была совершенно нелепая - называлось это,  кажется,  праздник  урожая  или
что-то в этом роде