и  проявляет,  кажется,  некоторый  интерес.
Отчего, я не знаю. Чем-то он, пожалуй, напоминает герцога, так мне  иногда
кажется, хотя я и не могу толком объяснить, чем именно.
   Он не фальшив.


   Примечательный чужеземец готовится  приступить  к  работе  в  монастыре
францисканцев Санта-Кроче, будет писать какую-то картину на стене тамошней
трапезной. Значит, он всего-навсего малюет  изображения  святых  и  всякое
такое прочее, как и многие при здешнем  дворе.  Вот  в  чем,  значит,  его
"примечательность".
   Я не хочу, конечно, сказать, что он не может быть одновременно и чем-то
иным, чем-то большим, и что его непременно надо приравнивать к примитивным
его собратьям по ремеслу. Он,  надо  признать,  производит  гораздо  более
внушительное впечатление, и понятно, почему  герцог  слушает  его  гораздо
внимательней, чем всех других. Но не оракул же  он  в  самом  деле,  чтобы
слушать его открыв рот, и не такая уж важная птица, чтоб сажать его каждый
день за один стол с собой. Нет, это необъяснимо. Ведь, что там ни  говори,
он всего лишь ремесленник, и все, что он делает,  он  делает  собственными
руками, пусть даже, при своей просвещенности и своем уме,  он  и  объемлет
многое - до того уж многое, что сам не может уразуметь! Какие у него руки,
я не знаю, надеюсь, умелые, раз герцог его нанял, а что мысль его  берется
решать задачи, до которых она не  доросла,  так  ведь  в  этом  он  и  сам
признается. Он, должно быть, фантазер. При всей ясности ума и обилии  идей
он, должно быть, строит на песке, и тот мир, который он  якобы  творит,  в
сущности, должно быть, совершенно нереален.
   Впрочем, как ни странно, никакого определенного мнения у меня о нем еще
нет. Отчего бы это? Обычно  у  меня  сразу  же  складывается  определенное
представление о любом, с кем бы я ни столкнулся. Вероятно, он настолько же
выше других как личность, насколько он выше их ростом. Он как бы  во  всех
отношениях возвышается над средним уровнем. Но я не  знаю,  отчего  я  так
думаю, почему мне так кажется. Я не знаю, в чем,  собственно,  заключается
его превосходство и действительно ли  он  настолько  всех  превосходит.  И
почему, спрашивается, он должен отличаться от всех остальных встречавшихся
мне людей?
   Как бы то ни было, я убежден, что герцог переоценивает его достоинства.
   Зовут его Бернардо, самое обычное имя.


   Герцогиню он не интересует. Ведь он старик. А мужские разговоры ее, как
видно, совершенно не занимают. Присутствуя, при  их  пространных  беседах,
она молчит и думает о своем. Мне  кажется,  она  даже  и  не  слышит,  что
говорит этот примечательный муж.
   Зато  она-то  его,  кажется,  весьма   интересует.   Он,   я   заметил,
разглядывает ее украдкой, когда никто не видит. Изучает  ее  лицо,  словно
что-то в нем отыскивая, взглядом пытливым и все более и более  задумчивым.
Что в ней может привлекать его?
   Ведь лицо ее вовсе неинтересно. Сразу видно, что она шлюха, хоть она  и
пытается это скрыть  за  обманчиво  невинной  внешностью.  Не  надо  долго
разглядывать, чтобы понять ее сущность. И что тогда остается разглядывать,
чего доискиваться в ее порочном лице? Что в нем привлекательного?
   Но его привлекает, очевидно, все на свете. Он может, например,  поднять
с земли камень  -  я  сам  видел  -  и  разглядывать  его  с  чрезвычайным
интересом, вертеть так и сяк, чтобы в конце концов положить себе в карман,
словно драгоценность. Нет, кажется, на свете  вещи,  которая  не  способна
была бы его увлечь. Блаженный он, что ли?
   Достойный зависти блаженненький! Тот, для кого и камень  драгоценность,
на каждом шагу натыкается на сокровища.
   Он невероятно любопытен. Он сует свой нос повсюду, все ему надо  знать,
обо всем выспросить. Он выспрашивает  рабочих  насчет  их  инструментов  и
приемов работы, делает свои замечания, дает советы. Он является  со  своих
загородных прогулок с охапками цветов,  усаживается  и  начинает  обрывать
лепестки, чтобы посмотреть, как устроен цветок внутри. Он способен  часами
простаивать,  следя  за  полетом  птиц,  будто  и  в  этом   есть   что-то
удивительное.  Даже  головы  убийц  и  воров  на  кольях  перед  замковыми
воротами, всем уже осточертевшие, - даже их он способен разглядывать  чуть
не  часами,  размышлять  над  ними,  словно  над  какими-то  удивительными
загадками, и срисовывать себе в записную книжку серебряным карандашиком. А
когда несколько дней назад на площади повесили Франческо, он стоял впереди
всех, вместе с мальчишками, чтобы лучше видеть. По ночам  он  разглядывает
звезды. Его любопытство простирается решительно на все.
   Действительно ли во всем есть свой интерес?


   Мне наплевать, куда он там сует свой нос. Но если он еще  раз  до  меня
дотронется, я проткну его кинжалом. Я твердо решил, что так и сделаю,  чем
бы мне это ни грозило.
   Сегодня вечером, когда я наливал ему вино, он взял мою руку,  собираясь
ее рассмотреть, - я со злостью отдернул. Но герцог, улыбнувшись, велел мне
показать руку. Он подробно ее разглядывал, изучал с нахальным бесстыдством
каждый сустав, каждую морщинку  у  запястья  и  попытался  даже  отвернуть
рукав,  чтобы  поглядеть  выше.  Я  снова  отдернул   руку,   окончательно
взбешенный, ярость клокотала, во мне. Оба они улыбались,  а  я  готов  был
испепелить их взглядом.
   Если он еще раз до меня дотронется, я полюбуюсь  на  его  кровь!  Я  не
выношу человеческого прикосновения, не терплю ни малейшего  посягательства
на мое тело.


   Ходят странные  слухи,  будто  он  уговорил  герцога  выдать  ему  труп
Франческо, чтобы вспороть его и поглядеть, как устроен человек изнутри. Не
может того быть. Это слишком невероятно. И не может быть, чтобы они  взяли
да и сняли труп, ему ведь назначено болтаться на веревке - на страх народу
и злодею на посрамление, таков приговор, и отчего бы воронью не  исклевать
негодяя наравне с другими! Я был с ним,  к  сожалению,  знаком  и  слишком
хорошо знаю, что он заслуживает величайшего на свете наказания, он не  раз
орал мне вслед  на  улице  всякие  гадости.  Если  его  снимут,  наказание
получится уже не то, что для других повешенных.
   Я услышал об этом только сегодня вечером. Сейчас ночь, и мне не  видно,
болтается ли там эта падаль.
   Я не могу поверить, чтобы герцог мог пойти на такое. Это неправда!
   Это _правда_!  Негодяй  уже  не  болтается  на  виселице!  И  мне  даже
известно, куда он девался.  Я  накрыл  ученого  старца  за  его  постыдным
занятием!
   Я обратил внимание, что в подземелье не все как обычно. Дверь,  которая
всегда заперта, стояла открытой. Я заметил это еще  вчера,  но  не  придал
особого значения. Сегодня я пошел все же проверить, в чем дело, и  увидел,
что дверь по-прежнему приоткрыта.  Я  прошел  узким  темным  коридором  до
следующей двери, которая тоже  была  не  заперта,  я  вошел,  стараясь  не
производить шума, и оказался в просторном помещении - в свете, падавшем из
узкого окошечка  в  южной  стене,  я  увидел  старика,  склонившегося  над
распростертым трупом Франческо. В первый момент я не поверил своим глазам,
но это был Франческо, причем вскрытый, видны были внутренности,  сердце  и
легкие, совершенно как у животного.  Я  в  жизни  не  видел  ничего  более
отвратительного, не мог даже представить  себе  такой  мерзости,  как  эти
человеческие потроха.  А  старик  склонился  над  ними  и  рассматривал  с
напряженным интересом, осторожно подрезая что-то ножичком около сердца. Он
был так увлечен своим занятием, что даже не заметил, как я вошел.  Ничего,
казалось, не существовало для него, кроме  той  гнусности,  с  которой  он
возился. Но наконец он поднял голову, и я увидел его блестевшие от счастья
глаза. Лицо у него было совершенно восторженное. Я  мог  разглядывать  его
сколько вздумается, потому что он был на свету, а я стоял в глубокой тени.
Да он и не замечал  ничего,  вдохновенный,  словно  пророк,  беседующий  с
богом. Мне стало невыразимо противно.
   Ровня  герцогам!  Благородный  господин,  разглядывающий   внутренности
преступника! Копающийся в падали!


   В эту ночь они  засиделись  чуть  не  до  рассвета  и  все  говорили  и
говорили, как ни разу прежде.  Они  разожгли  себя  до  самого  настоящего
экстаза. Они говорили о природе и сколько, мол, в ней величия и  щедрости.
Единое великое целое, единое чудо! Артерии, которые проводят по телу кровь
подобно тому, как реки проводят по земле воду, легкие, которые дышат,  как
дышит океан со своими приливами и отливами, скелет, который служит  опорой
для тела, как каменные пласты служат опорой для земли, а тело -  как  сама
земля. Огонь в сердцевине земли,  подобный  жару  души  и  заимствованный,
подобно ему, у солнца, священного, обожествлявшегося еще древними  солнца,
родоначальника всех живых душ,  первоисточника  и  первопричины  всяческой
жизни, дарующего свой свет всем небесным телам во вселенной. Ибо наш мир -
лишь одна из тысяч звезд во вселенной.
   Они были как одержимые. И я должен был все  это  выслушивать,  не  имея
даже возможности возразить. Я все больше убеждаюсь, что  он  действительно
блаженный, чего доброго, он и герцога в такого же превратит.  Удивительно,
до чего мягок и податлив в его руках герцог.
   Как можно всерьез верить в подобные фантазии?! Как можно верить  в  это
единство, эту божественную, как он еще выразился, гармонию?! Как не стыдно
употреблять  такие  высокопарные,  громкие,  бессмысленные  слова?!   Чудо
природы! Я вспомнил про внутренности Франческо, и меня чуть не вырвало.
   Какое счастье, восклицали они  в  восторге,  заглянуть  в  таинственное
чрево  природы!  Сколь  бесконечно  много  предлагает  она  пытливому  оку
исследователя! И сколь возвысится человек в могуществе своем и  богатстве,
постигнув все это, все эти тайные силы и заставив их служить себе!  Стихии
с покорностью склонятся пред его волей, огонь будет смиренно служить  ему,
обузданный в своей ярости, земля будет родить ему плодов стократно, ибо он
откроет законы роста, реки станут ему послушными,  закованными  рабами,  а
океаны понесут на себе его корабли вокруг всей нашей  необъятной  планеты,
парящей чудесной звездой в мировом пространстве. И даже воздух покорит  он
себе, ибо научится однажды  подражать  полету  птиц  и,  освобожденный  от
тяжести, сам  воспарит,  подобно  им  и  подобно  парящим  в  пространстве
звездам, к цели, которую человеческая  мысль  не  в  состоянии  покуда  ни
постичь, ни предугадать.
   Ах! Как великолепно и прекрасно жить на  земле!  Сколько  непостижимого
величия в человеческой жизни!
   Их ликованию не было конца. Они походили на детей, которые размечтались
об игрушках, о целой горе игрушек, с которой и сами не знают, что стали бы
делать. Я смотрел на них своим мудрым взглядом карлика, и ни  один  мускул
не дрогнул на моем  древнем,  изборожденном  морщинами  лице.  Карлики  не
походят на детей. И они никогда не играют.  Я  то  и  дело  поднимался  на
цыпочки,    наполняя    их    бокалы,    которые    они    выпивали     за
разглагольствованиями.
   Что знают они о величии жизни? Откуда им знать, есть ли в ней  величие?
Это всего лишь фраза, которую люди любят повторять. С тем же успехом можно
утверждать, что жизнь ничтожна.  Что  она  никчемна,  мизерна  -  козявка,
которую можно раздавить ногтем. А она и тут не воспротивится.  Собственная
гибель волнует ее не больше, чем все остальное. Она ко всему равнодушна. А
почему  бы  и  нет?  Почему,  спрашивается,  она  должна  оберегать  себя,
стремиться к самосохранению? Да и вообще к чему бы то ни было?  Почему,  в
самом деле, ее должно что-то волновать?
   Заглянуть в чрево природы! Что  в  этом  хорошего?  Да  сумей  они  это
сделать, они сами бы испугались, пришли бы в ужас. Они воображают, что оно
специально для них существует, они ведь  воображают,  что  все  существует
специально для них, им на благо и на радость, чтобы сделать их лично жизнь
поистине прекрасной и величественной. Что знают  они  о  нем?  Откуда  они
взяли, что оно замыслено единственно для них, для  исполнения  их  нелепых
ребяческих желаний?
   Они воображают, будто умеют читать в Книге Природы,  воображают,  будто
она открыта им. Они воображают даже, будто могут заглянуть  вперед,  могут
прочитать там, где ничего еще не написано,  где  страницы  белы  и  чисты.
Безрассудные, самонадеянные глупцы! Нет предела их наглой самоуверенности!
   Кто может знать, чем беременна природа, какой  плод  вынашивает  она  в
своем чреве?! Кто может что-нибудь  предвидеть?!  Разве  знает  мать,  что
носит она  у  себя  под  сердцем?  Откуда  ей  про  это  знать!  Она  ждет
положенного срока,  и  только  тогда  все  увидят,  чем  она  разродилась.
Спросили бы карлика, он бы им объяснил.


   Это он-то скромен! Как я ошибся! Он, наоборот, высокомернейший из всех,
кого я знаю. Самая его сущность,  его  дух  -  высокомерие.  И  его  мысль
настолько самонадеянна,  что  стремится  по-королевски  повелевать  миром,
который ей вовсе неподвластен.
   Он может _показаться_ скромным, ибо вечно обо всем  выспрашивает  и  до
всего допытывается, ибо говорит, что,  дескать,  не  знает  _того-то_  или
_того-то_, а лишь старается узнать по мере своих сил. Однако _целое_,  как
он полагает, ему известно. Он  воображает,  что  постиг  смысл  бытия.  Он
смиренен в малом, но не в большом. Странная скромность.
   Все на свете имеет свой смысл, все, что происходит, и все,  чем  заняты
люди. Но сама жизнь не имеет никакого смысла, да и не может  иметь.  Иначе
она не могла бы существовать.
   Такова _моя_ вера.


   Какой позор! Какое бесчестье! Ни разу в жизни я не  подвергался  такому
оскорблению, какое мне было нанесено  в  тот  ужасный  день.  Я  попытаюсь
описать, что со мной произошло, хотя лучше бы об этом и не вспоминать.
   Герцог велел мне пойти к  маэстро  Бернардо,  работающему  в  трапезной
Санта-Кроче, так как я ему зачем-то понадобился. Я пошел, хотя и зол  был,
что меня делают слугой этого постороннего мне высокомерного  человека.  Он
принял меня с величайшей предупредительностью и сообщил, что  карлики  его
всегда очень интересовали.  Я  подумал:  "А  что  тебя,  спрашивается,  не
интересовало,  если  ты  даже  насчет  кишок  Франческо  и  насчет   звезд
любопытствуешь. Но обо мне-то, карлике, ты и понятия  не  имеешь".  Сказав
еще несколько любезных и ничего не значащих фраз, он заявил, что хотел  бы
сделать мое изображение. Я решил было, что  речь  идет  о  моем  портрете,
который, наверно, заказал ему герцог,  и  не  мог  не  почувствовать  себя
польщенным, однако ответил, что не хочу  быть  изображенным  на  портрете.
"Отчего же?" - спросил он. Я ответил так, как естественно  было  ответить:
"Я хочу, чтобы мое лицо принадлежало мне  одному".  Он  сказал,  мол,  это
оригинальная  мысль,  усмехнулся,  но  потом  согласился,  что   в   этом,
бесспорно, что-то есть. Хотя вообще-то,  мол,  любое  лицо,  а  не  только
изображенное на портрете - собственность многих, принадлежит, в  сущности,
каждому, кто на него смотрит. Впрочем, он-то имел в виду просто  срисовать
меня, чтобы изучить, как я устроен, и пусть я поэтому разденусь, чтобы  он
мог сделать карандашный набросок моей фигуры. Я почувствовал, что бледнею.
И от бешенства, и от страха, не знаю,  от  чего  больше:  и  то  и  другое
захлестнуло меня, и я весь затрясся.
   Он заметил, как возмутило меня его бесстыдство. И  стал  говорить,  что
ничего нет стыдного в том, что ты карлик и покажешь  себя  другому  таким,
каков ты есть. Перед природой он, мол, всегда одинаково благоговеет, равно
и в тех  случаях,  когда  она  создает  что-нибудь  по  странной  прихоти,
что-нибудь вне рамок обычного. Нет, мол, ничего  зазорного  в  том,  чтобы
показать себя другому человеку таким, каков  ты  есть,  и  никто,  мол,  в
сущности, себе не принадлежит. "А я принадлежу! - крикнул я в бешенстве. -
Это вы все себе не принадлежите! А я принадлежу!"
   Он принял мою вспышку совершенно спокойно, мало того,  он  наблюдал  за
мной с любопытством и интересом, что еще больше меня возмутило.  Потом  он
сказал, что пора начинать, и шагнул ко мне. "Я не потерплю, чтоб  посягали
на мое тело!" - крикнул я, совершенно вне себя. Он не обратил  на  это  ни
малейшего внимания, но, когда понял,  что  добровольно  я  ни  за  что  не
разденусь, приготовился раздеть меня сам. Мне удалось выхватить  из  ножен
кинжал, и он, по-моему, очень удивился, увидев, как блеснула сталь. Но  он
спокойно отобрал его у меня и положил осторожно поодаль.  "А  ты,  видимо,
опасная личность", - сказал он, удивленно  глядя  на  меня.  Я  язвительно
усмехнулся его словам. Потом он совершенно  невозмутимо  начал  снимать  с
меня одежду, бесстыдно  обнажая  мое  тело.  Я  отчаянно  сопротивлялся  и
боролся с ним, как боролся бы за свою жизнь,  но  все  напрасно,  ведь  он
сильнее меня. Совершив свое постыдное дело, он поднял меня и  поставил  на
помост, сооруженный посреди трапезной.
   Я   стоял   там,   беззащитный,   обнаженный,   бессильный   что-нибудь
предпринять, хотя ярость так и клокотала во мне. А в нескольких  шагах  от
помоста  стоял  он  и  хладнокровно  меня  разглядывал,   хладнокровно   и
безжалостно созерцал мой позор. Я был целиком отдан во власть его взгляда,
распоряжавшегося мной, точно  своей  собственностью.  Быть  таким  образом
выставленным на обозрение другому человеку - унижение столь глубокое,  что
мне до сих пор непонятно, как я вообще его вытерпел. Я до сих пор помню, с
каким звуком чертил по бумаге его серебряный карандаш - возможно,  тот  же
самый, которым он срисовывал высохшие головы у  замковых  ворот  и  всякую
другую мерзость. Взгляд у него изменился, стал острым,  как  кончик  ножа,
мне казалось, будто он просверливает меня насквозь.
   Никогда еще не испытывал я такой ненависти к людскому роду,  как  в  те
страшные минуты. Чувство ненависти было физически ощутимым, и я чуть  было
не потерял сознание, в глазах у меня то и дело темнело. Существуют  ли  на
земле твари более гнусные, более достойные ненависти?!
   Прямо напротив на стене я видел его  огромную  картину,  ту  самую,  из
которой должен, как говорят, получиться настоящий шедевр. Она  еще  только
начата и должна, видимо, изображать Тайную вечерю, Христа с  учениками  за
их братской трапезой. Я в бешенстве смотрел на  непорочные,  торжественные
лица этих учеников, воображающих, будто они превыше  всех  и  вся  с  этим
своим небесным повелителем, у которого такое неземное сияние над  головой.
Я злорадно подумал, что скоро его схватят, что Иуда, съежившийся в дальнем
углу, скоро его предаст. Покуда он еще обожаем и почитаем,  думал  я,  еще
восседает за братской трапезой - в то время как я тут выставлен на  позор!
Но придет час и его позора! Скоро он уже не будет восседать в кругу своих,
а один будет висеть распятым на кресте, преданный ими же. Такой  же  голый
будет  висеть,  как  я  тут  теперь  стою,  так  же  постыдно   униженный.
Выставленный на всеобщее обозрение, на хулу и поругание.  А  отчего  бы  и
нет! Отчего бы ему не помучиться, как я теперь мучаюсь! Он  постоянно  был
окружен любовью, вскормлен любовью - меж тем как я вскормлен ненавистью. Я
всосал ненависть с молоком матери, отведав ее горького  сока.  Я  лежал  у
материнской груди, набухшей желчью, он же сосал добрую и ласковую Мадонну,
нежнейшую и прелестнейшую из женщин, и пил сладчайшее на свете материнское
молоко, какое не доводилось пить  ни  одному  смертному.  Сидит  себе  там
благодушествует в кругу своих, наивный добряк, не подозревая, что способен
вызвать чью-то ненависть, что кто-нибудь может причинить ему  зло.  Отчего
бы и нет! Что он за исключение! Он воображает,  что,  конечно  же,  должен
быть любимцем всех простых смертных, раз зачат от самого Бога-Отца.  Какая
наивность! Какое ребяческое незнание людей!  Ведь  именно  поэтому  они  и
затаили на него в сердце злобу, из-за этого самого чуда. Дети человеческ