цог сидел
прямо напротив Быка, а по правую руку от него сидела герцогиня в  пунцовом
платье с  разрезными  рукавами  из  белой  камки,  расшитыми  драгоценными
каменьями, и золотым  шитьем  на  жирной  груди.  На  голове  у  нее  была
унизанная брильянтами серебряная  сетка,  которая  немного  скрашивала  ее
безобразные каштановые волосы, и, поскольку она, безусловно, не  один  час
белилась и румянилась, яснее обычного было видно, что это слишком мягкое и
полное лицо когда-то, верно, было очень  красиво.  Она  улыбалась  обычной
своей неуловимой улыбкой.  На  герцоге  был  облегающий  черный  бархатный
костюм, совсем простой, с прорезями в рукавах, из которых выбивался пышный
желтый шелк. Он был строен и похож на юношу, гибок как клинок. Держался он
несколько замкнуто, но был, как видно, в духе: то и дело  приглаживал,  по
хорошо знакомой мне привычке, свои  короткие  черные  волосы.  И  я  вдруг
почувствовал, как безгранично я ему предан. На Быке была короткая, широкая
накидка из превосходной темно-зеленой ткани, отделанная соболем, а под ней
ярко-красный камзол, украшенный свисавшими на  грудь  массивными  золотыми
цепями. В этом наряде он выглядел еще шире и приземистее, а  упрятанная  в
соболий мех багровая бычья шея казалась еще толще и короче. Лицо его так и
светилось сердечностью  и  дружелюбием,  но  человеческое  лицо  мало  что
значит, человека выдает тело.
   Дон Риккардо тоже, разумеется, занимал  место  поблизости,  и  одно  из
самых почетных, хотя ему полагалось бы сидеть где-нибудь подальше,  совсем
за другим столом. Но он вечно лезет вперед, а герцог, разумеется, не может
без него обойтись, а уж герцогиня и подавно. Он тотчас принялся болтать  и
надоедать всем, с самодовольным видом крутя  между  пальцами  свою  черную
кудрявую бородку. Я смотрел на него ледяным взглядом, об  истинном  смысле
которого никто даже и не догадывался. Впрочем, пока помолчу.
   Как бы сами по себе - хотя места их, разумеется, были в общем  ряду,  -
сидели друг подле друга Джованни с Анджеликой. Поскольку они почти  одного
возраста, вполне естественно, что их и посадили рядом. К тому же  оба  они
герцогского рода - он по крайней мере. Она-то, очень возможно, и  ублюдок.
Они были самые юные среди гостей и выглядели скорее детьми, чем взрослыми,
и потому, повторяю,  были  здесь  как  бы  сами  по  себе.  Казалось,  они
очутились здесь просто по недоразумению. Для бедняжки  Анджелики  это  был
первый выход в большой свет, и ее  вырядили  в  белое  шелковое  платье  с
длинными узкими рукавами из золотой парчи, а на голове,  слегка  прикрывая
светлые, чуть не бесцветные волосы, у нее была надета расшитая жемчугом  и
золотом шапочка. Выглядела она, само собой, ужасно. А всякому, кто  привык
ее видеть не иначе как в простом, чуть ли не  бедном  платье,  она  должна
была казаться в этом наряде особенно уморительной. Рот  был,  как  всегда,
полуоткрыт, и младенческие  щеки  пылали  смущением.  Ее  большие  круглые
голубые глаза восхищенно сияли, словно она  невесть  какое  диво  увидела.
Впрочем, и Джованни, кажется, смущался, очутившись среди всех этих знатных
людей, и время от времени бросал на них робкие взгляды. Но он, как  видно,
все же более привычен к обществу, робость скорее у него в натуре.  На  нем
был голубой бархатный наряд с  золотым  шитьем  по  вороту,  а  на  тонкой
цепочке висел овальный золотой медальон, в котором, говорят,  портрет  его
матери, той самой, что, по всеобщему утверждению,  блаженствует  сейчас  в
раю - откуда им про это знать, она,  быть  может,  преспокойно  мучится  в
чистилище. Гостям он, конечно, представлялся писаным красавцем, я  слышал,
они об этом перешептывались, однако, услыхав про "красивую пару", я понял,
что представление о красоте кое у кого из них довольно странное. В  общем,
он не в моем вкусе. По-моему, мужчина должен выглядеть мужчиной.  Даже  не
верится, что он герцогский сын и из рода Монтанца. Как он будет  управлять
народом и восседать на троне? Впрочем, насколько я понимаю, до этого  дело
не дойдет - на троне ему все равно не сидеть.
   Эти дети не принимали участия в общей  беседе,  и  любое  внимание  их,
видимо,  тяготило.  Они,  собственно,  и  друг  с   другом   не   очень-то
разговаривали, но я заметил, что они все время как-то странно  поглядывали
друг на друга и, встречаясь взглядами,  украдкой  улыбались.  Мне  странно
было видеть, как эта девица улыбается - что-то не припомню, чтоб она  хоть
раз улыбнулась с тех самых  пор,  как  вышла  из  младенческого  возраста.
Правда,  улыбалась  она  как-то  неуверенно,  словно   пробуя.   Возможно,
понимала, что  улыбка  у  нее  некрасивая.  Впрочем,  человеческая  улыбка
всегда, по-моему, некрасива.
   Чем дольше я  за  ними  наблюдал,  тем  сильнее  недоумевал:  что  это,
собственно, с ними творится? Они едва  прикасались  к  кушаньям,  а  то  и
просто сидели, уставившись каждый в свою тарелку. При этом, я заметил, они
держались под столом за руки. Если в это время кто-нибудь  из  окружающих,
перемигнувшись  с  соседом,  принимался  их  разглядывать,   они   страшно
смущались, краснели и начинали преувеличенно оживленно  болтать.  В  конце
концов я понял, что между ними совершенно особенные  отношения  -  любовь.
Ужасное открытие!  Я  и  сам  толком  не  понимаю,  отчего  это  меня  так
возмутило. Отчего мне стало так невыразимо противно.
   Любовь между людьми всегда отвратительна. Но любовь между этими детьми,
такими невинными с виду, выглядела вдвойне гнусно. Меня даже в жар кинуло,
настолько я  был  взбешен  и  возмущен,  что  приходится  быть  свидетелем
подобного безобразия.
   Впрочем, довольно пока про них. Я слишком отвлекся на  этих  малолеток,
отнюдь  не  самых  важных  особ  на  торжественной  трапезе.  Продолжу  ее
описание.
   После того как гости покончили с  холодными  блюдами,  которые,  как  я
говорил, в изобилии имелись на столе, в открытых дверях появился гофмаршал
верхом на белой кобыле под пурпурным седлом и зычным голосом  провозгласил
названия первых двенадцати горячих блюд, которые тотчас  же  были  внесены
бесчисленными слугами и стольниками. И два трубача,  державшие  под  уздцы
лошадь, дружно  затрубили.  Дымящиеся  блюда  распространяли  запах  мяса,
приправ и жира, и меня, при моем вообще отвращении  к  запахам  съестного,
чуть не стошнило. Старший стольник, с обычным своим идиотски важным видом,
выгнув по-петушиному шею,  приблизился  к  герцогскому  столу  и  принялся
разрезать мясо, уток и каплунов, при этом с пальцев левой руки, которой он
придерживал  кушанья,  у  него  капал  жир,  а  ножом  он  орудовал  точно
знаменитый   фехтовальщик,   демонстрирующий   свое   смертельно   опасное
искусство. Гости набросились на еду, и я почувствовал,  как  мне  делается
противно: во мне росло то похожее на брезгливость чувство, которое  всегда
меня охватывает при виде жующих людей,  особенно  таких  вот  прожорливых.
Чтобы запихнуть кусок побольше, они отвратительным образом разевали рты, и
челюсти у них работали безостановочно, в глубине же шевелился язык.  Среди
сидевших за герцогским столом противнее всего было смотреть на Быка: он ел
по-хамски, поглощая кусок за куском с чудовищной прожорливостью. И язык  у
него был мерзкий, ярко-красный, широкий,  настоящий  бычий  язык.  Герцог,
напротив, ел без жадности. Он съел в этот вечер даже  меньше  обычного,  а
пить почти не пил. Один раз я заметил, как он поднял  бокал  и  задумался,
глядя на зеленоватое стекло, точно рассматривал  через  него  мир.  Прочие
пили безобразно много. Слуги без устали сновали  взад-вперед,  подливая  в
бокалы и кубки.
   На огромных майоликовых блюдах внесли раззолоченных осетров,  карпов  и
щук, которыми все долго восторгались, так искусно они  были  приготовлены,
потом колоссальные блюда  заливного,  до  того  изукрашенного  причудливым
восковым орнаментом, что и не разобрать было, что это, собственно,  такое,
затем последовали паштеты в форме оленьих  и  кабаньих  голов,  зажаренные
целиком молочные поросята,  тоже  позолоченные,  куры  в  сладкой  пахучей
приправе и разные прочие пахучие  кушанья,  приготовленные  из  перепелов,
фазанов  и  цапель.  И  наконец  наряженные  егерями  пажи  внесли  сплошь
позолоченного дикого кабана, из разинутой пасти которого вырывались  языки
пламени,  так  как  туда  было   заложено   какое-то   горючее   вещество,
отвратительно вонявшее. Тут выскочили переодетые нимфами девицы  -  скорее
голые, чем одетые, - и стали посыпать пол ароматическими порошками, отчего
сделалось только хуже: совсем нечем стало дышать. Я просто задыхался.
   Бык жадно набросился на кабанье жаркое, словно ничего до  того  не  ел.
Все прочие тоже положили себе по огромному куску темно-красного полусырого
мяса, которое почитается у них за лакомство. Я с отвращением наблюдал, как
они снова принялись двигать челюстями, пачкая губы и бороды жирным  мясным
соком, у меня было  такое  чувство,  словно  я  присутствую  при  каком-то
непотребстве, - вообще-то я избегаю есть вместе  со  всеми,  довольствуясь
лишь самым необходимым, - и мне все противней становилось глядеть на  этих
багрово-красных, раздувшихся  от  еды  и  питья,  слишком  больших  людей,
состоявших, казалось, из одних желудков. И невыносимо было  смотреть,  как
старший стольник вспарывал кабана, вырезая изнутри  кровавые  куски,  пока
наконец не остался один скелет с висящими на нем лохмотьями мяса.
   Дон Риккардо, который  ел  левой  рукой  с  помощью  слуги,  специально
приставленного нарезать ему мясо, отправлял себе в рот  кусок  за  куском,
запивая их огромным количеством вина. Лицо его представляло собой сплошную
глупую улыбку, и здоровой рукой он беспрестанно подносил ко рту кубок.  На
нем был бархатный камзол темно-красного  цвета,  долженствующего,  видимо,
символизировать страсть - он всегда ведь  одевается  в  честь  своей  дамы
сердца. Взгляд его пламенел, как никогда, и он вдруг ни с того ни  с  сего
взмахивал рукой и начинал читать какие-нибудь вздорные стишки, обращаясь к
любому, кто только желал его слушать, - кроме герцогини. Напыщенные  слова
о любви к женщине и о любви к этой  жизни  изливались  из  него  таким  же
потоком, каким вливалось в его глотку вино.  Глаза  герцогини  вспыхивали,
когда он изредка взглядывал на нее, и  она  дарила  его  своей  загадочной
улыбкой, хотя все остальное время сидела с  полуотсутствующим  видом,  как
обычно на праздниках. Кроме того, они  иногда  украдкой  подолгу  смотрели
друг на друга, когда думали, что никто их не видит, и тогда у нее в глазах
появлялся влажный, почти болезненный блеск. Я-то все видел. Я ни на минуту
не выпускал их из виду - хоть они и не подозревали о том.  Не  подозревали
они и о том, что таилось в глубинах моей души. Кто может  про  это  знать?
Кто может знать, что за неведомое зелье приготовляю я, карлик, в  тайниках
моей души, куда никому никогда не проникнуть? Кто знает что-нибудь о  душе
карлика, в сокровенных глубинах которой решается их  судьба?  Никто  и  не
подозревает, что я собой представляю. Их счастье, что не подозревают. Если
б узнали, они бы ужаснулись. Если б узнали, улыбка поблекла бы  у  них  на
губах и губы увяли бы и ссохлись на веки веков.  И  все  вино  в  мире  не
смогло бы снова увлажнить их и окрасить.
   Поглядим, найдется ли в мире вино,  способное  вернуть  им  свежесть  и
улыбку!
   Я смотрел также на дамиджеллу герцогини Фьяметту, которая сидела хоть и
не за герцогским столом, но на хорошем, в общем-то, месте, на лучшем,  чем
имела право по своему положению. При дворе она появилась недавно, и до сих
пор я ее как-то не замечал. Теперь мне это кажется необъяснимым. Она  ведь
очень приметно красива, рослая и прямая, юная и  в  то  же  время  зрелая,
вполне созревшая для этого мира. У нее смуглое,  очень  гордое  и  жесткое
лицо с правильными чертами и угольно-черные глаза, в самой глубине которых
мерцает одна-единственная искорка. Я заметил, как  герцог  бросал  на  нее
время от времени беспокойные взгляды, словно хотел по этому непроницаемому
лицу прочитать ее мысли и узнать ее настроение.  Она  на  него  совсем  не
смотрела.
   Но вот в зале погасили почти все свечи, и неизвестно  откуда  зазвучала
быстрая музыка. В темноту стремительно ворвались  двенадцать  мавританских
танцовщиц с зажженными факелами в зубах и начали свой бешеный  танец.  Все
смотрели затаив дыхание. Они  то  крутились  вихрем  в  огненных  ореолах,
окружавших их черные головы, то перебрасывались факелами,  то  швыряли  их
высоко в воздух и ловили потом сверкавшими в темноте хищными  зубами.  Они
играли с пламенем, точно с опасным врагом, и все зачарованно  и  испуганно
смотрели на зловещую пляску  этих  диковинных  существ.  Они  крутились  в
основном около того места, где сидели оба герцога, и,  когда  они  швыряли
факелы, искры вихрем летали  над  столом.  Когда  они  готовились  поймать
зубами факел, их черные лица искажались жуткими гримасами, словно то  были
злые духи, которые  вырвались  из  преисподней,  прихватив  оттуда  адское
пламя. А почему бы и нет? Кто сказал, что не в геенне огненной зажгли  они
свои факелы? Я стоял, укрытый мраком, который делал невидимым мое  древнее
лицо карлика, и смотрел  на  этих  странных  духов  и  на  их  диковинную,
зловещую пляску, перенятую, казалось, у самого сатаны.
   И словно в подтверждение своей сатанинской сущности и в  напоминание  о
царстве мертвых, ожидающем всех живых, они перевернули  под  конец  факелы
вниз, быстро погасили их об пол и исчезли, будто сквозь землю провалились.
   До того как снова  зажгли  свечи,  я  успел  различить  своими  глазами
карлика, которые видят в темноте зорче человеческих, что  иные  из  гостей
судорожно сжимали рукоятку кинжала, будто готовые к любым неожиданностям.
   С какой стати? Ведь то были всего-навсего  танцовщицы,  которых  герцог
нанял в Венеции для развлечения гостей.
   Как только зала снова осветилась, в дверях снова появился гофмаршал  на
своей белой кобыле и зычно возвестил о "событии" вечера,  удивительнейшем,
изысканнейшем кушанье, и тотчас со всех сторон стали  стекаться  к  столам
слуги - их было, верно,  больше  пятидесяти,  -  они  несли  над  головами
огромные, отделанные драгоценными каменьями серебряные блюда,  на  которых
восседали, как на тронах, павлины, позолоченные, с распущенными  хвостами,
переливавшимися всеми цветами  радуги.  Их  появление  вызвало  совершенно
идиотский восторг. И недавний страх, и перевернутые факелы, напомнившие  о
смерти, - все улетучилось, словно и не бывало. Люди как  дети:  одну  игру
тотчас забывают ради другой. Лишь ту игру, в которую я с ними  сыграю,  им
не удастся забыть.
   Потаращив глаза на невиданное кушанье, они накинулись на него с той  же
жадностью, с какой накидывались на любое блюдо. И все началось  заново  по
милости  этих  спесивых  птиц,  которыми  я  всегда  гнушался  и   которые
напоминают мне людей, - видно, потому люди так ими и восхищаются,  почитая
за лакомство. Когда с павлинами было покончено, на столе  снова  появились
фазаны, каплуны, перепелки, утки, осетры, карпы и сочащееся кровью  жаркое
из диких животных - снова целые горы еды, которую они заглатывали с  такой
алчностью, что меня чуть не вырвало от омерзения.  А  затем  явились  горы
печений, конфет и всяких вонявших мускусом сладостей, пожиравшихся с такой
быстротой, точно гости весь вечер просидели  голодные.  А  под  конец  они
набросились на искусно выпеченные и прекраснейшие, по  их  же  собственным
словам, фигуры  богов  из  греческой  мифологии,  резали  их  на  куски  и
запихивали в рот до тех пор, пока не остались одни крошки. Столы выглядели
словно после нашествия варваров. Я смотрел на это опустошение  и  на  этих
разгоряченных, потных людей с величайшим омерзением.
   Тут выступил вперед гофмейстер и потребовал  тишины.  Он  объявил,  что
сейчас будет представлена замечательнейшая сцена-аллегория, сочиненная  по
высочайшему повелению герцога его придворными поэтами  для  развлечения  и
удовольствия высокочтимых гостей. Тощие, худосочные поэты, которые  сидели
в самом дальнем  углу  за  самым  бедным  столом,  навострили  уши  -  эти
примитивные, самодовольные создания с нетерпением  предвкушали  исполнение
своего хитроумного творения, которое по причине  его  глубокомысленного  и
иносказательного содержания долженствовало составить украшение праздника.
   На сооруженных у стены подмостках появился, сверкая доспехами, бог Марс
и заявил, что он решил свести двух могучих воинов, Целефона и Каликста,  в
битве, которая прославится на весь мир и увековечит их имена, но главное -
убедит людей в его, бога войны, всемогуществе и величии: пусть все увидят,
как два благородных  мужа,  покорные  его  воле,  вступили  в  героическую
схватку, пролив в его честь свою кровь. Доколе отвага и рыцарство пребудут
на земле, оные неоценимые  добродетели  станут  служить  _ему_,  и  никому
другому, сказал он и с этими словами удалился.
   Тут на подмостки вышли оба воина и, едва завидев друг друга, ринулись в
бой и показали в этой  довольно  долго  длившейся  сцене  такое  искусство
владения мечом, что  те  из  гостей,  кто  знал  в  этом  толк  и  мог  по
достоинству оценить поединок, пришли в восторг. Я  тоже  должен  признать,
что дрались они замечательно и что я получил большое удовольствие от  этой
сцены. Они делали вид, будто наносят  друг  другу  опаснейшие  раны,  пока
наконец, якобы обессиленные от потери  крови  и  увечий,  не  рухнули  оба
замертво на пол.
   Тут опять  выступил  вперед  бог  войны  и  стал  говорить  в  красивых
выражениях про их славную битву, уготовившую им смерть  героев,  про  свою
неодолимую власть над людскими душами и про  самого  себя,  превосходящего
своим могуществом на земле всех богов Олимпа.
   Потом он  удалился.  Послышалась  вкрадчивая,  тихая  музыка,  и  через
некоторое время на подмостки выплыла богиня Венера  в  сопровождении  трех
своих подружек по  имени  "грации"  и  увидела  двух  поверженных  воинов,
валявшихся  в  совершенно  растерзанном  виде  и   купавшихся,   как   она
выразилась, в собственной крови. Три грации склонились над  ними  и  стали
причитать, мол, как это ужасно,  что  двое  таких  красивых,  великолепных
мужчин ни за что ни про что лишились своей мужской силы и испустили дух, а
их повелительница, покуда они оплакивали горькую судьбу воинов, объяснила,
что, без сомнения, это жестокий Марс их раззадорил и заставил  кинуться  в
бессмысленную битву. Грации с этим согласились, но не преминули ей  вместе
с тем напомнить, что Марс ее любовник, которого она, несмотря на всю  свою
небесную кротость, заключает в объятия. Но она  заявила,  что  это  низкая
клевета. Разве могла бы богиня любви полюбить это кровожадное,  варварское
божество, всем ненавистное и отвратительное, вплоть  до  собственного  его
отца, великого Юпитера? С этими словами она  подошла  и  коснулась  убитых
своим волшебным жезлом, и они тут  же  вскочили,  живые  и  невредимые,  и
протянули друг другу руки в знак вечного мира  и  дружбы,  обещая  никогда
больше не поддаваться на соблазны жестокого Марса, который вовлек их в эту
кровавую, смертельную битву.
   Затем богиня произнесла длинную и трогательную речь о любви, в  которой
восхваляла ее как самую могучую и самую кроткую из  всех  властвующих  над
нами сил, как источник жизни и начало всех начал.  Она  долго  говорила  о
благостной власти любви,  которая,  мол,  самой  силе  дарует  нежность  и
которая диктует земным существам  небесные  законы  и  способна  заставить
склониться  пред  собою  все  живое,   которая   способна   исправлять   и
облагораживать грубое и низменное в людях, управлять поступками правителей
и обычаями  народов,  и  что,  мол,  человеческая  любовь  и  человеческое
милосердие  уже  начали  свое   триумфальное   шествие   по   разоренному,
оскверненному  кровью  миру,  имея  у  себя  в  ус