ениям о жизни и  людях,  как  и  прежде,  как  и
всегда, и ни в чем не меняюсь.
   Если они думают, что сумеют меня сломить, они очень ошибаются!


   Какую-то связь с внешним миром я все же поддерживаю через моего добряка
тюремщика. Принося мне пищу, он рассказывает  мне  в  своей  бесхитростной
манере о том, что происходит наверху, по-своему истолковывая события.  Его
очень интересует все, что делается на свете, и он любит  выкладывать  свои
соображения на этот  счет,  стоившие  ему  немалых  усилий  мысли.  В  его
изложении все выглядит страшно упрощенно, и больше всего его волнует,  что
может думать по тому или  иному  поводу  Господь  Бог,  однако,  при  моей
искушенности в делах сего мира, мне все же удается составить себе хотя  бы
приблизительное представление о происходящих наверху событиях.  Таким  вот
образом я постепенно  составил  себе  представление  о  последних  днях  и
кончине герцогини и о  многом  другом,  что  случилось  со  времени  моего
заточения. Герцог целыми днями преданно просиживал у ее постели, наблюдая,
как лицо у нее делается все более и более прозрачным и, как  говорили  при
дворе,  необычайно  одухотворенным.  Она  стала  красивая,  как   Мадонна,
утверждал Ансельмо, будто сам ее видел.  Я-то,  видевший  ее  собственными
глазами, знаю, какой она была в действительности. Но я  очень  даже  верю,
что он просиживал  там  дни  и  ночи  напролет,  полностью  посвятив  себя
супруге, которая его покидала.  Возможно,  он  заново  переживал  их  юную
любовь, только теперь в одиночку, ибо она уже отрешилась от всего земного.
Он, конечно, видел в этой ее  отрешенности,  в  этом  ее  неземном  облике
страшно много трогательного - уж я-то его  знаю.  Вместе  с  тем  он  был,
возможно,  и  смущен  ее  непонятным  превращением,  к  которому  оказался
непричастен, и искренне хотел вернуть ее к жизни. Но она незаметно и  безо
всякого объяснения ускользала от него, что, вероятно, усиливало его любовь
- ведь так оно всегда бывает.
   Будучи в таком настроении, он и подверг меня  пыткам  и  заточению.  Он
любил ее за то, что она так недоступна, за это самое он  и  меня  заставил
страдать. Меня это не удивляет, меня ничем не удивишь.
   Бернардо и многие другие тоже ее навещали. Старый маэстро сказал  будто
бы, что лицо ее совершенно удивительно и что  он  только  теперь  начинает
наконец понимать его. И начинает, Кажется, понимать, отчего не  удался  ее
портрет. Еще неизвестно, действительно ли он тогда не удался, хоть  она  и
стала теперь непохожа на него. Подумал бы, что говорит.
   Потом на сцену выступили святые отцы. Я представляю,  как  они  шмыгали
там  взад-вперед.  Они  заявили,  что  ее  вступление  в  вечную  жизнь  -
прекрасное и возвышающее душу зрелище. Явился, конечно, и духовник  и,  уж
конечно, рассказывал всякому встречному, какая она была праведница.  Когда
она уже отходила, архиепископ собственноручно причастил и соборовал ее и в
комнате было полным-полно прелатов и других духовных лиц всех  степеней  и
рангов. Но умирала она все равно в полном одиночестве, не подозревая,  что
есть кто-то рядом.
   После ее смерти нашли записку, написанную  на  грязном,  смятом  клочке
бумаги, в которой говорилось, что она хочет, чтобы ее презренное тело было
сожжено, как сжигаются трупы зачумленных, а пепел развеян по улицам, чтобы
все его топтали. Решено было, что она писала это, уже не будучи в  здравом
уме и твердой памяти, и никто не позаботился исполнить ее последнюю  волю,
хотя высказана она была  вполне  серьезно.  Вместо  того  выбрали  золотую
середину: труп ее набальзамировали, но положили  его  в  простой  железный
гроб, который так и понесли потом  неукрашенный  по  улицам  к  герцогской
усыпальнице в соборе. За процессией,  настолько  скромной,  насколько  это
позволял герцогский титул усопшей, следовал затаив  дыхание  простой  люд,
еще оставшиеся в  живых  несчастные  скелеты,  и  Ансельмо,  описывая  это
мрачное  шествие  через  зачумленный   город,   сказал,   что   это   было
душераздирающее зрелище. Возможно, так оно и было.
   Теперь народ, конечно, вообразил, что ему все про нее известно: и какая
она была, и как жила последнее время, - и стал обращаться  с  ней  как  со
своей законной собственностью, переиначивая услышанное на свой  лад  и  на
обычный в  таких  случаях  манер.  Их  фантазию  подстегнуло,  разумеется,
зрелище бедного, уродливого гроба рядом с пышными герцогскими  гробами  из
серебра в богато отделанной мрамором усыпальнице. Этот простой гроб как бы
приближал ее к ним, простым людям, делал  одной  из  них.  А  ее  посты  и
бичевания, про которые камеристка всем успела разболтать, сделали  из  нее
избранницу, которая страдала больше других, потому что, несмотря  на  свое
унижение, она была все же знатной особой - это все равно как Иисус страдал
больше всех, потому что был сыном Бога, хотя ведь далеко не  он  один  был
распят, а некоторые даже и головами вниз, и истязали их и  мучили  гораздо
больше, чем  его.  Она  превратилась  постепенно  чуть  ли  не  в  святую,
отвергавшую и презиравшую эту жизнь до такой степени, что  собственноручно
умертвила свою плоть. И, не заботясь об истине, они не успокоились до  тех
пор, пока не привели творение своей фантазии в  такой  вид,  как  им  было
желательно. И без чуда, конечно, тоже не  обошлось!  Ансельмо,  во  всяком
случае, твердо уверовал в чудо. Он утверждал, что по ночам вокруг ее гроба
появляется сияние. Ну что ж. Поскольку собор в это время суток на  запоре,
никто не может тут с полным правом сказать ни  "да",  ни  "нет".  А  когда
верующему человеку приходится  выбирать  между  правдой  и  неправдой,  он
всегда выберет второе. Ложь  гораздо  больше  говорит  чувству  и  гораздо
необычнее правды, и потому он всегда предпочтет ее.
   Слушая эти его рассказы, я не могу не сказать себе, что ведь это я сам,
своими руками сотворил для нее неумышленно  нимб  святой  или,  во  всяком
случае, немало способствовал яркости его  сияния.  И  за  то,  что  я  это
сделал, сижу сейчас прикованный цепями к стене. Они-то, разумеется, ничего
про это не знают, а если б и узнали, к моему мученичеству наверняка  никто
не проявил бы интереса. Да я вовсе и не стремлюсь к  ореолу  мученика.  Но
меня, конечно, немало удивляет, что такой далекий от святости человек, как
я, был избран орудием в подобном деле.
   В свое время - не помню уж, когда именно, - Ансельмо начал рассказывать
мне о том, как Бернардо пишет Мадонну, придавая ей сходство с  герцогиней.
Герцог и весь двор с увлечением следили за его работой, и все были  просто
счастливы. Старый маэстро заявил, что  он  хочет  попытаться  передать  ее
внутреннюю сущность и все то, что он лишь смутно угадывал, пока не  увидел
ее на смертном одре. Не знаю, насколько ему это  удалось,  потому  что  не
видел, но,  если  верить  Ансельмо,  все  в  один  голос  утверждают,  что
получился шедевр - впрочем, что бы он ни сделал,  все  называют  шедевром.
Работал он очень долго,  но  все-таки  закончил.  Его  "Тайная  вечеря"  с
преломляющим  хлеб  Христом  все  еще  не  дописана  и  так,  наверное,  и
останется, но эту свою  вещь  он  докончил.  Возможно,  оно  и  легче.  Ее
повесили в соборе, над алтарем в левом приделе, и Ансельмо, после того как
ее увидел, восторгался, как ребенок. Он описал  мне  ее  в  очень  наивных
выражениях и сказал, все, мол, считают, что никто еще никогда не  создавал
такой Мадонны, такой милосердной и прекрасной Божьей матери. Особенно  все
восторгались  ее  таинственной,  загадочной  улыбкой.   Всех   она   очень
растрогала,  все  говорили,  какая  она  удивительно   одухотворенная,   и
необъяснимая, и неземная. Я понял, что эту улыбку живописец  скопировал  с
ее прежнего портрета, того самого, где она похожа на шлюху.
   Нелегко было составить себе представление о картине по описанию  такого
темного парня, как Ансельмо, но, насколько я понял, маэстро  действительно
удалось тронуть сердца набожных людей. Хотя сам-то он  едва  ли  верует  в
Божью матерь, ему, видимо, удалось вдохнуть в созданный им образ  истинное
религиозное чувство, наполнить  его  истинным  религиозным  содержанием  и
заставить  зрителя  замереть  перед  ним  в  волнении.  Народ   хлынул   к
новоявленной Богородице, и скоро к ней уже стали приходить  со  свечами  и
преклонять пред ней колена. Коленопреклоненных там  стало  больше,  чем  у
любого другого алтаря, а свечек перед портретом  усопшей  герцогини  горит
столько, что они первыми бросаются в глаза, стоит только  войти  в  собор.
Особенно много там собирается бедных - помолиться  и  обрести  утешение  в
своем горе. Все те несчастные и угнетенные, которых  столько  развелось  в
нынешние трудные времена. Она стала их  излюбленной  Мадонной-заступницей,
которая терпеливо выслушивает их жалобы и отпускает с миром,  утешенных  и
ободренных, хотя,  насколько  мне  известно,  при  жизни  она  никогда  не
интересовалась бедными. Выходит, мы с Бернардо содействовали пробуждению в
народе глубоких и искренних религиозных чувств.
   Я до сих пор все размышляю над этой историей. Кто бы мог подумать,  что
эта женщина будет красоваться в соборе  доброй  Мадонной-утешительницей  и
станет предметом любви и обожания черни. Что она, непорочная  и  неземная,
будет  взирать  на  всех  с  высоты,   в   сиянии   бесчисленных   свечей,
пожертвованных ей за ее непорочность и доброту. А в замке  меж  тем  висит
другой ее портрет, который герцог велел  вставить  в  раму  и  прибить  на
стену, хотя маэстро Бернардо им и недоволен, тот  самый,  на  котором  она
выглядит шлюхой. И оба  изображения,  несмотря  на  всю  свою  несхожесть,
возможно, правдивы каждое по-своему, и на обоих портретах у нее совершенно
одинаковая неуловимая улыбка - коленопреклоненные  в  соборе  называют  ее
неземной.
   Люди любят смотреться в мутное зеркало.


   Теперь, когда я описал все это, то есть все  то,  что  произошло  после
моего заточения сюда, я нахожу, что писать мне, в общем-то,  больше  не  о
чем. Ансельмо, правда, продолжал рассказывать мне разные случаи в городе и
при дворе, но ничего особенного  там  не  случалось.  Чума  утихла,  унеся
немалую часть населения, прекратилась сама собой, как  и  вспыхнула,  люди
заболевали все реже - и все кончилось. Жизнь постепенно вошла в привычное,
проторенное русло, и город, несмотря на все пережитое, приобрел постепенно
прежний вид. Крестьяне вернулись к своим сгоревшим дворам и  отстроили  их
заново, и страна постепенно оправилась и  собралась  с  силами,  хотя  еще
очень бедна. Долги от войны остались  огромные,  и  государственная  казна
пуста, и потому население, как подробно объяснил мне Ансельмо,  обременено
большими налогами. Но что ни говори, а мир есть мир, как он  выразился,  и
уж как-нибудь, мол,  выкарабкаемся,  все  образуется.  Народ  не  унывает,
сказал он, и вся его простецкая физиономия засияла от удовольствия.
   Он развлекает меня своей бесконечной болтовней, и я его слушаю,  потому
что  говорить  мне  больше  не  с  кем,  хотя  болтовня  его  порой  очень
утомительна. Не так давно он  пришел  и  объявил  мне,  что  большой  долг
Венеции наконец выплачен и страна избавилась от  тяжелого  бремени.  Виден
уже какой-то просвет, и времена после тяжких испытаний меняются к лучшему,
по всему заметно, сказал он. Начали даже вновь строить кампанилу,  которая
столько лет простояла в забросе, и надеются скоро достроить. Я упоминаю об
этом, хотя и не знаю, стоит ли такое записывать.
   Ничего особенно интересного теперь уже не происходит.


   Я сижу в своем подземелье и жду не дождусь солнечного луча, а когда  он
наконец появится, мне нечего поверить бумаге, которую  он  освещает.  Перо
мое бездействует, и мне лень даже пошевелить рукой.
   Мне  наскучили  мои  записи,  потому  что  мое  тюремное  существование
исключает какие бы то ни было события.


   Завтра должно состояться торжественное освящение  кампанилы,  и  первый
раз на ней зазвонят колокола. Они  отлиты  частично  из  серебра,  которое
приобрели за счет народных пожертвований. По общему мнению, звук от  этого
получится красивее.
   Герцог и весь двор будут присутствовать при освящении.


   Освящение состоялось, и Ансельмо нарассказал мне о нем всякой  всячины,
услышанной им от  очевидцев.  Это  было,  утверждает  он,  удивительное  и
незабываемое событие, и народу собралось тьма, чуть не весь город.  Герцог
прошел пешком по улицам во главе всего своего  двора,  а  за  ними  валили
целые толпы, потому что всем хотелось посмотреть  на  повелителя  и  лично
присутствовать при таком торжественном событии. Он был очень серьезен,  но
опять такой же стройный и гибкий,  совсем  как  прежде,  и,  видно,  очень
радовался великому дню. И он, и вся  его  свита  были  одеты  в  роскошные
одежды. Когда он  подошел  к  собору,  то  первым  делом  вошел  внутрь  и
преклонил колена у гроба  герцогини,  а  потом  у  алтаря,  где  висит  ее
изображение, и все остальные тоже опустились на колени.  Помолившись,  они
снова вышли на соборную площадь, и тут зазвонили  колокола  на  кампаниле.
Это было так прекрасно, что все замерли на  месте  и  в  молчании  слушали
чудесный звон, который раздавался,  казалось,  из  самого  поднебесья.  Он
разносился по всему городу, и все  чувствовали  себя  счастливыми,  слушая
его. Весь простой люд собрался на площади вокруг герцога, и все  говорили,
что это самая счастливая минута в их жизни. Так рассказывал Ансельмо.
   Сам он, к великому своему огорчению, не смог присутствовать, потому что
как раз в это время ему надо было кормить узников,  и  он  довольствовался
тем, что слушал доносившийся с площади колокольный  звон.  Когда  раздался
первый удар, он ворвался ко мне  и  сообщил,  что  началось.  Он  был  так
взволнован, что даже открыл дверь, чтобы и  я  послушал.  Мне  кажется,  у
этого добряка даже слезы на глазах  выступили,  и  он  объявил,  что  звон
поистине небесный. По-моему, звон как звон, ничего особенного. Я был  рад,
когда он наконец оставил меня в покое.


   Я сижу здесь в своих оковах, и дни идут, и никогда ничего не случается.
Жизнь у меня пустая и безрадостная, но я не жалуюсь. Я жду иных времен,  и
они, конечно, наступят, не могли же, в  самом  деле,  засадить  меня  сюда
навечно. У меня еще будет возможность продолжить  мою  хронику  при  свете
дня, как когда-то, и я еще понадоблюсь. Если  я  правильно  понимаю  моего
господина, он не сможет долго обходиться без своего  карлика.  Нет,  я  не
унываю. Я думаю о том дне, когда ко мне придут и снимут оковы, потому  что
герцог пришлет за мной.