сомнения, она вполне серьезно думает,  что  Христос  ее  ненавидит.
Сегодня она опять к этому вернулась. Все ее молитвы  ни  к  чему,  сказала
она. Он ее все равно не прощает. Он ее просто не слышит и  ничем  даже  не
показывает, что вообще замечает ее существование, разве лишь тем,  что  не
дает ей ни минуты покоя. Это ужасно, она этого не вынесет. Я сказал,  что,
по-моему,  ей  следует  обратиться  к  своему  духовнику,  который  всегда
выказывал самое горячее сочувствие к  ее  духовным  нуждам.  Она  покачала
головой - она уже пробовала, но он ничем не мог ей помочь. Он  даже  и  не
понял. Он считает,  что  она  безгрешна.  Я  язвительно  усмехнулся  этому
высказыванию льстивого монаха. Тогда она спросила, интересно, а  какого  я
сам о ней мнения. Я сказал, что считаю ее грешной женщиной и  уверен,  что
ей суждено вечно гореть в адском пламени. Тут она бросилась передо мной на
колени и стала ломать себе пальцы, так что суставы побелели, она вопила, и
причитала, и молила спасти и помиловать  ее,  несчастную.  Но  я  спокойно
смотрел, как она корчится у моих ног. Во-первых, я  не  имел  средства  ей
помочь, а во-вторых, я считал, что мучится она  заслуженно.  Она  схватила
мою руку и омочила ее слезами, попыталась даже поцеловать, но  я  отдернул
руку и не позволил ей ничего такого. Тут она стала  еще  громче  вопить  и
причитать и довела себя до самой настоящей истерики. "Исповедуйся в  своих
грехах!" - сказал я и сам почувствовал, что лицо у  меня  сделалось  очень
строгое. И она начала исповедоваться во всех своих преступлениях, в  своей
развратной жизни, в своих недозволенных  связях  с  мужчинами,  в  объятия
которых ее толкал сам дьявол, и в  том  наслаждении,  которое  испытывала,
окончательно запутавшись в его сетях. Я заставил ее подробнее описать  сам
грех, в который она впала, и то чудовищное наслаждение,  которое  она  при
этом получала, и назвать имена тех, с кем состояла в преступной связи. Она
покорно исполнила все, что я ей велел, и передо  мной  возникла  кошмарная
картина ее постыдной жизни. Однако она ни словом  не  упомянула  про  дона
Риккардо, что я ей и заметил.  Она  недоумевающе  посмотрела  на  меня  и,
казалось, никак не могла уразуметь, чего я от нее хочу. При  чем  тут  дон
Риккардо? Разве это тоже грех? Я объяснил ей, что это тягчайший из всех ее
грехов. Она, казалось, никак не могла себе этого  уяснить  и  смотрела  на
меня удивленно и даже с сомнением, но потом все же задумалась над тем, что
я сказал,  над  этой  не  приходившей  ей,  видно,  в  голову  мыслью,  и,
задумавшись, очевидно, испугалась. Я спросил,  разве  она  не  любила  его
больше всех? "Да", - ответила она шепотом, еле  слышно,  и  тут  же  снова
принялась плакать, но уже не так, как прежде, а как  обычно  люди  плачут.
Она никак не могла перестать, и мне в конце концов надоело,  и  я  сказал,
что мне пора  идти.  Она  умоляюще  и  беспомощно  посмотрела  на  меня  и
спросила, не могу ли я  ее  чем-нибудь  утешить.  Что  ей  сделать,  чтобы
Господь смилостивился над ней? Я ответил, что неслыханная  дерзость  с  ее
стороны просить о милости господней, у  нее  столько  грехов,  что  вполне
естественно, если Искупитель не слышит ее  молитв.  Он  не  для  того  был
распят, чтобы искупать грехи таких грешниц, как она. Она  безропотно  меня
выслушала и сказала, что она и сама точно так же чувствует. Она недостойна
быть услышанной. Она всегда это чувствовала в глубине души, когда молилась
на коленях перед  изображением  Распятого.  Вздыхая,  но  все  же  немного
утешенная, она уселась на стул и начала говорить о себе как  о  величайшей
на свете грешнице, самой падшей из людей, и жаловалась, что никогда ей  не
вкусить небесной благодати. "Я много любила, - сказала она. -  Но  Бога  и
его сына я не любила, и потому только справедливо, что я так наказана".
   Потом она поблагодарила меня за то, что я был  добр  к  ней.  Ей  стало
легче, когда она исповедалась, хоть она и  сама  прекрасно  понимает,  что
отпущения грехов ей не  получить.  И  сегодня  она  в  первый  раз  смогла
поплакать.
   Я ушел, а она осталась там сидеть - согбенная старуха  с  покрасневшими
глазами и волосами сбившимися и спутанными, как старое сорочье гнездо.


   Герцог и Фьяметта много времени проводят  вместе.  Они  часто  остаются
посидеть  вдвоем  после  вечерней  трапезы,  и  я  тоже   остаюсь,   чтобы
прислуживать им. С герцогиней они тоже иногда так сидели  по  вечерам,  но
очень редко. Фьяметта - женщина совсем иного типа,  холодная,  сдержанная,
неприступная  и  настоящая  красавица.  Ее  смуглое  лицо  жестче   любого
виденного мною женского  лица  и,  не  будь  оно  так  красиво,  могло  бы
показаться лишенным всякой привлекательности. Взгляд угольно-черных  глаз,
с этой их единственной искоркой в глубине, покоряет и завораживает.
   Я предполагаю, что она и в любви холодна, и не столько отдает,  сколько
берет, и от того, кого снисходит полюбить, требует полнейшего  подчинения.
Герцогу это, кажется, нравится, нравится покоряться. Холодность  в  любви,
возможно, ценится не меньше, чем страстность, откуда мне знать.
   Лично я ничего против нее не имею. Зато все другие имеют. Слуги для нее
пустое место, а они, по их словам, к такому не привыкли, тем более что она
им никакая не хозяйка,  а  всего  лишь  герцогская  наложница.  Но  других
придворных дам она, видите ли, уже не считает себе ровней  -  я-то  думаю,
что она  и  раньше  не  считала,  да  и  считала  ли  вообще  когда-нибудь
кого-нибудь ровней себе? Однако в ней это не кажется просто спесью, скорее
это врожденная гордость. Они, разумеется, бесятся.  Но  виду  показать  не
смеют, предполагая, что она может занять место герцогини,  если,  конечно,
госпожа вдруг снова не вернет его себе.
   Весь двор говорит, что она позволила себя "соблазнить" из  одного  лишь
тщеславия, и что кровь у  нее  рыбья,  и  что  это  безнравственно.  Я  не
понимаю, что они имеют  в  виду,  ведь  в  отличие  от  всех  прочих,  кто
пускается в подобные бесстыдства,  она  вовсе  не  производит  впечатления
безнравственной.
   Герцог,  безусловно,  очень  ею  увлечен  и  в  ее  присутствии  всегда
старается быть особенно любезным  и  очаровательным.  Хотя  вообще-то  он,
видимо, не в духе, стал очень раздражительный и нервный и может вдруг ни с
того ни с сего вспылить и накинуться  на  прислугу,  чего  прежде  за  ним
никогда не водилось, - да и не только на прислугу, но и  на  особ  повыше.
Говорят, он очень раздражен тем, что народ им недоволен, что он  уже,  как
говорится,  непопулярен.  Особенно,   конечно,   портят   ему   настроение
голодающие, которые приходят сюда под окна и кричат, чтобы им дали хлеба.
   По-моему, ниже достоинства герцога обращать внимание на подобные  вещи,
какая разница, что там думает или кричит окружающая его чернь. Они  всегда
найдут повод покричать. Если задумываться обо всем, про что кричит  народ,
только и дела будет, что угождать ему.
   Утверждают, что он втайне от всех велел  наказать  плетьми  придворного
астролога  Никодемуса  и  других   длиннобородых   за   их   исключительно
благоприятные предсказания. Что ж, очень может быть. Ведь так же  поступил
и его отец, хотя причина тогда была другая: они  предсказали  не  то,  что
желательно было господину.
   Нелегко читать по звездам. И читать при этом так, чтобы другие остались
довольны.
   Положение  в  городе  все  ухудшается  и  ухудшается.  Можно,  пожалуй,
сказать, что теперь там свирепствует самый настоящий  голод.  Каждый  день
люди умирают от голода,  а  может,  от  голода  и  холода  вместе,  трудно
сказать. На улицах и площадях много валяется таких, кто  уже  не  в  силах
подняться, и похоже, им все уже безразлично. Другие  же  живыми  скелетами
бродят по городу в поисках чего-нибудь съедобного или хоть чего-то такого,
что могло бы заглушить чувство голода.  За  кошками,  собаками  и  крысами
ожесточенно охотятся, они считаются теперь лакомством.  Крысы,  о  которых
прежде говорили как о настоящем бедствии для лагерей беженцев, где они  во
множестве рыскали среди нечистот,  считаются  теперь  завидной  дичью.  Но
говорят, они стали исчезать, и все труднее становится их отыскивать.  Они,
видимо, заболели какой-то  болезнью,  поскольку  всюду  натыкаются  на  их
трупы, и, выходит, подвели в  тот  самый  момент,  когда  вдруг  оказались
нужны.
   Меня не удивляет, что крысы не выдержали соседства с этими людьми.


   Произошло нечто неслыханное. Я попытаюсь рассказать об этом спокойно  и
сдержанно, и в том порядке, в каком развивались события. Это не так легко,
поскольку я сам был участником, сыграв немаловажную роль в  этом  деле,  и
меня до сих пор трясет от возбуждения. Теперь,  когда  все  уже  позади  и
окончилось, смею сказать, благополучно, так что я вполне могу быть доволен
и результатом, и самим собой, я хочу  посвятить  часть  ночи  тому,  чтобы
вкратце описать, как это все произошло.
   Когда я вчера поздно вечером сидел  у  своего  окошка,  глядя  на  огни
костров Боккароссы, что вошло уже у меня в привычку, я заметил  вдруг  меж
деревьев у реки человеческую фигуру, направлявшуюся к правому крылу замка.
Мне показалось странным, что у кого-то могло  найтись  там  дело  в  столь
поздний час, и я еще подумал, наверно, это кто-нибудь из прислуги. Светила
луна, но сквозь густой туман, так что человека этого я различал с  трудом.
Он был, похоже, закутан в широкий плащ и чуть не бегом  бежал  к  флигелю,
куда и вошел через один из боковых входов. Казалось бы,  раз  знает  вход,
значит,  кто-то  из  своих.  Но  что-то  в  облике  этого  человека   меня
насторожило, да и все его поведение было подозрительно.  Поэтому  я  решил
все же проверить, в чем дело, быстро спустился вниз и  последовал  за  ним
через тот же вход. На лестнице была кромешная тьма, но именно эта лестница
знакома мне, как никакая другая в замке, ведь прежде меня  гоняли  по  ней
вверх-вниз до бесконечности. Она ведет, между прочим, и в покои Анджелики.
А теперь и вообще только к ней, поскольку все остальные  помещения  больше
не используются.
   Я ощупью поднялся наверх, к ее двери,  и  стал  подслушивать.  К  моему
неописуемому удивлению - хотя отчасти я был уже к тому  подготовлен,  -  я
услышал за дверью два голоса. И один из них был голос Джованни!
   Они говорили шепотом, но благодаря моему тонкому слуху я разобрал  все,
что было сказано. Судя по всему, я стал невидимым свидетелем трогательного
и бесконечного "счастья".
   "Любимая!" - задыхался один голос, и "Любимый!" - отвечал  ему  шепотом
другой. "Любимая!" - и снова "Любимый!" - ничего другого не произносилось,
и для постороннего уха эта столь  увлекавшая  их  беседа  не  представляла
слишком  большого  интереса.  Если  бы  не  серьезность,  не  ужас   всего
происходящего,  это  бесконечное  повторение  одного  и  того   же   слова
показалось бы мне просто смешным. Но мне было не до смеха. Весь похолодев,
слушал я, как они наивно и бездумно произносят то  самое  слово,  которое,
задумайся они хоть на минуту над его смыслом и над тем, что оно означает в
_их_ устах, заставило бы их содрогнуться от ужаса. Потом  я  услышал,  как
преступники начали целоваться, продолжая наивно и косноязычно уверять друг
друга в любви. Это было чудовищно!
   Я кинулся обратно. Где искать герцога? Может, в трапезной, где я  всего
час назад оставил его вдвоем с Фьяметтой? Я прислуживал им,  пока  мне  не
было сказано, что я ему больше не понадоблюсь.
   Больше не понадоблюсь! Как бы не  так,  думал  я,  торопливо  спускаясь
ощупью по темной лестнице. Карлик господину всегда понадобится.
   Я  побежал  через  внутренний  двор  замка  к  арке   главного   входа,
разделяющей старую и новую части строения. Тамошние  лестницы  и  переходы
тоже, разумеется, были погружены  во  мрак.  Я,  однако,  нашел  дорогу  и
наконец, запыхавшись, очутился перед высокими  двустворчатыми  дверьми.  Я
прислушался. Не слышно было ни звука. Но возможно, они все-таки были  там.
Лучше бы, конечно, удостовериться. Но к сожалению,  я  не  мог  приоткрыть
дверь: эта дверь из тех, которые мне не открыть из-за моего роста.  Я  еще
раз  прислушался.  Тишина.  Мне  ничего  не  оставалось,  как  отправиться
восвояси, хотя полной уверенности у меня не было.
   Я направился к спальным покоям  герцога.  Они  расположены  не  слишком
далеко от трапезной, только этажом выше. Я поднялся по лестнице, подошел к
его двери и стал прислушиваться. Но сколько ни слушал, не мог различить ни
звука, ничего, что указывало бы на его присутствие. Может,  он  уже  спит,
подумал я. Это, в общем-то, было вполне возможно. Я подумал, может,  стоит
все же рискнуть и разбудить его? Нет, немыслимо, это было  бы  неслыханной
дерзостью. Но ведь и дело у меня было неотложное,  чрезвычайной  важности.
Случай совершенно исключительный.
   Я набрался духу -  и  постучал.  Никто  не  ответил.  Я  изо  всех  сил
забарабанил в дверь кулаком. Никакого ответа.
   Значит, его там нет, решил я. Ведь я знаю, какой у него чуткий сон.  Но
если не там, то где? Я все больше нервничал. Сколько времени уходило!  Где
же он мог быть?
   Может, у Фьяметты? Может, они пошли туда, чтобы чувствовать себя  более
непринужденно? Это была моя последняя надежда.
   Я ринулся вниз по лестнице и выскочил во двор. Фьяметта живет совсем  в
другой части замка, возможно,  они  нарочно  так  устроили,  чтобы  как-то
замаскировать свои отношения. Чтобы добраться  туда,  надо  пересечь  весь
двор.
   Я нашел нужный вход, но, поскольку эта часть замка мне  гораздо  меньше
знакома,  я  долго  блуждал  наугад,  поднимался  не  по  тем   лестницам,
спускался, опять поднимался, а потом путался в бесконечных переходах,  где
тоже было темно и где я, все больше досадуя на потерянное  время,  метался
взад-вперед и никак не мог отыскать  дорогу.  Я  чувствовал  себя  кротом,
который мечется по лабиринту подземных ходов, тревожно  обнюхивая  все  на
своем пути. К счастью, я, подобно кроту, хорошо ориентируюсь в темноте.  К
тому же я знал расположение ее окон  по  фасаду,  и  в  конце  концов  мне
удалось сориентироваться и отыскать нужную дверь.
   Я прислушался. Есть ли кто? Есть!
   Первое, что я услышал, - это холодный смех Фьяметты. Я  никогда  раньше
не слышал, как она  смеется,  но  сразу  понял,  что  это  она.  Смех  был
жестковатый  и,  пожалуй,  немного  деланный,  но  в   нем   было   что-то
возбуждающее. Потом я услышал, как засмеялся герцог, коротко и невесело. Я
вздохнул с облегчением.
   Потом я услышал их голоса, но слов  было  не  разобрать,  они,  видимо,
находились  где-то  в  глубине  комнаты.  Однако  ясно   было,   что   они
действительно ведут беседу, а не просто, как те двое, твердят одно и то же
слово. Говорили ли они о любви, я не знаю,  но  вряд  ли,  непохоже  было.
Потом вдруг наступила тишина. Как я ни напрягал слух, я не мог уловить  ни
звука. Но через некоторое время я расслышал какое-то неприятное пыхтение и
понял, что они занимаются чем-то постыдным. Я почувствовал легкую тошноту.
Правда, вряд ли мне могло стать плохо при том, что  я  был  охвачен  таким
азартом, но на всякий случай я отошел подальше, хотя и не слишком  далеко,
чтобы не упустить герцога, и стал пережидать. Я решил набраться терпения и
выждать, чтобы не пришлось снова услышать эти неприятные звуки. Я простоял
там, казалось, целую вечность.
   Когда я наконец снова  подошел  к  двери,  они  о  чем-то  хладнокровно
разговаривали, уж не знаю о чем. Неожиданная  перемена  столь  же  удивила
меня, сколь и  обрадовала,  я  уже  решил,  что  скоро  смогу  привести  в
исполнение задуманное. Они, однако, не торопились, лежали себе там  и  без
конца о чем-то рассуждали, скорее всего о каких-нибудь пустяках. Я  просто
из себя выходил - сколько драгоценного времени было упущено! Но  я  ничего
не мог поделать. Я не мог, разумеется, объявиться и помешать  им  в  такую
минуту.
   Наконец я услышал, как герцог поднялся  и  начал  одеваться,  продолжая
обсуждать с ней что-то, в чем они, видимо,  были  не  согласны.  Я  отошел
подальше от двери, в темноту, и стал его караулить.
   Выйдя, он пошел, не зная того,  прямо  на  меня.  "Ваша  светлость!"  -
прошептал я, держась на всякий случай подальше. Обнаружив мое присутствие,
он пришел в ярость и разразился непристойной бранью и  угрозами:  "Что  ты
здесь делаешь? Чего тут шпионишь? Ах ты, мерзкий уродец! Змея ты ядовитая!
Где ты там? Да я тебя мигом  прикончу!"  И  он  стал  бросаться  в  разные
стороны, вытянув руки и пытаясь нащупать меня в темноте. Но поймать меня в
таком мраке он, конечно, не мог. "Позвольте  мне  сказать!  Позвольте  мне
сказать, в чем дело", - повторял я невозмутимо, хотя  внутри  у  меня  все
дрожало. И он в конце концов позволил.
   Тогда я швырнул ему прямо в лицо, что в эту самую минуту  сын  Лодовико
Монтанцы насилует его дочь - он пробрался тайком в замок, чтобы  отомстить
за своего отца, обесчестив ее и покрыв весь его дом  несмываемым  позором.
"Это ложь! - крикнул он. - Что ты болтаешь, безумец! Это  ложь!"  -  "Нет,
это правда! - возразил я, бесстрашно подходя к нему вплотную. - Он  сейчас
у нее, я собственными глазами видел, как преступник пробрался  к  ней.  Ты
придешь  слишком  поздно,  преступление  уже  наверняка  совершилось,  но,
возможно, ты еще застанешь его там". Я понял, что теперь он  мне  поверил:
он стоял как громом пораженный. "Не может быть! - сказал  он,  но  тем  не
менее быстрыми шагами, чуть ли не бегом, направился к выходу. -  Не  может
быть! - повторял он. - Как бы он сумел проникнуть в город? И в замок -  он
же охраняется!" Я отвечал, изо всех сил стараясь поспеть за ним, что  тоже
этого не понимаю, но что  я  заметил  его  сперва  у  реки,  возможно,  он
добрался  на  плоту  или  еще  как,  кто  знает,  на  что  способен   этот
безрассудный молокосос, а оттуда он уже мог попасть  прямо  во  внутренний
двор замка. "Не может быть! - твердил он. - Невозможно проникнуть в  город
по реке, проскользнув незамеченным между  крепостными  башнями  на  том  и
другом берегу с их бомбардирами и лучниками, охраняющими ее днем и  ночью.
Это просто немыслимо!" - "Да, это немыслимо, - согласился я. - Понять  это
совершенно невозможно, сам дьявол не поймет, как он умудрился  проникнуть,
но мальчишка тем не менее там. Я совершенно уверен,  что  слышал  там  его
голос".
   Мы спустились и  вышли  во  двор  замка.  Герцог  быстро  направился  к
главному входу, чтобы отдать страже приказ о  бдительнейшей  охране  всего
замка и таким образом помешать ему улизнуть. Его предусмотрительность была
вполне обоснованной и разумной - но что, если преступник уже удрал? А то и
оба они вместе! Эта ужасная мысль заставила меня кинуться бегом через двор
и дальше, вверх по лестнице, к двери Анджелики.
   Я приложился к ней ухом. Ни звука! _Неужели  сбежали?_  Сердце  у  меня
громко колотилось от бега и от волнения при мысли, что они, чего  доброго,
улизнули, и этот стук отдавался у меня в ушах -  я  подумал,  что,  может,
поэтому ничего и не слышу. Я постарался  успокоиться,  дышать  спокойно  и
размеренно - и снова прислушался. Нет, из комнаты не доносилось ни  звука.
Я  был  вне  себя.  Я  думал,  я  с  ума  сойду.  Наконец  я  не  вытерпел
неизвестности и осторожно приоткрыл дверь. Мне удалось  сделать  это  так,
что она даже не скрипнула. В щелочку мне было видно, что горит свет, -  но
ни звука, ничего, что указывало бы на присутствие человека. Я проскользнул
в комнату. И сразу же вновь обрел душевное спокойствие. В свете маленького
светильника, который они забыли погасить, я увидел их вместе в ее  постели
- они спали. После первого своего знакомства с животной похотью любви  они
заснули, как уставшие дети.
   Я взял светильник, подошел и посветил на них. Они лежали,  повернувшись
лицом друг к другу, полуоткрыв рты, порозовевшие и все  еще  разгоряченные
преступлением, которое совершили