-
большую жестяную рюмку с двойным  дном,  положила  туда  тоненький  листочек
сладкого печенья в клеточку (мама говорит, вафлю -  вафля,  вафля,  слово-то
какое вкусное!), откинула крышку  банки  и  ложкой  наскребла  оттуда  горку
мороженого, пихнула его в рюмку, утрамбовала и сверху положила вафлю.  Потом
она опрокинула рюмку, нажала на какую-то  ручку  внутри  и  подала  военному
круглое мороженое.
     Военный был совсем молодой. Он взял колесико мороженого,  посмотрел  на
него удивленно и лизнул. Потом он увидел Михаську, улыбнулся ему  и  показал
белые, как мороженое, зубы. Военный лизнул мороженое еще  раз,  еще,  еще  и
пошел, задумавшись, часто спотыкаясь, прямо по мостовой.
     "Интересно, о чем он задумался?" - пытался отгадать Михаська.
     И вспомнил, как мама рассказывала о старшине, который  лежал  у  них  в
госпитале. Его не ранило, даже царапинки на нем не было.  Недалеко  от  него
взорвалась бомба, и его перевернуло несколько раз, а потом засыпало  землей.
Когда его откопали, он был какой-то задумчивый, встал и пошел как ни  в  чем
не бывало. Потом обернулся и спросил: "Где Рая?" Рая - это  была  его  жена.
Ему сказали: "Она дома", но он снова спросил: "Где Рая?"
     И потом все спрашивал: "Где Рая?" И думал. Его привезли в госпиталь,  и
к нему приехала жена, та самая Рая. Он посмотрел на нее, подумал  о  чем-то,
а потом спросил: "Где же Рая?"
     Михаська видел этого старшину. Он сидел на  кровати  и  глядел  в  одну
точку - серый, небритый.
     Михаська вздохнул, посмотрел вслед раненому, который спотыкался,  лизал
мороженое и тоже о чем-то думал, как тот старшина.  "О  чем  он  думает?"  -
удивился Михаська. О чем можно думать,  если  ешь  мороженое?  Можно  только
улыбаться. Смеяться. Хохотать.
     Он посмотрел еще раз на бочку, на таявший лед, на банку, сияющую  белой
крышкой, и, грохоча каблуками, скатился с крутых ступенек.
     - Тьфу, черт, напугал! - ругнулась Фролова.
     Мороженщицу  Фролову  Михаська  знал  хорошо.  Фролова  была  городской
знаменитостью. И не только из-за мороженого, а скорей из-за овчарок.
     На мороженое Фролова перешла совсем  недавно,  уже  после  победы,  как
только завод стал его делать.
     А  почти  всю  войну  она  "жила  собаками".  Мама  так  говорила.  Все
работали, все старались, чтобы скорее победа, а Фролиха...
     Началось все с того, что какие-то бандиты ограбили универмаг. И  ничего
там особенного не было, никакого золота, а только довоенные женские  платья,
детские пальто, галоши, валенки.  Их  распределяли  заводам,  учреждениям  и
выдавали по ордерам.
     Но для бандитов, видно, и валенки были не хуже золота. Мама в тот  день
ходила днем с работы в город и рассказала  Михаське,  что  возле  универмага
полно милиции, но в милицию Михаська  не  верил,  потому  что  там  работала
теперь  женщины.  Наганы  тоже,  говорят,  все  отдали   на   войну,   и   у
теток-милиционерш их не было. Михаська сам видел,  как  у  одной  из  кобуры
торчала какая-то тряпка.
     Словом, бандитов не нашли, но тут объявилась  Фролова.  Каждое  утро  и
каждый вечер на улице появлялась толстая рябая  тетка.  В  обеих  руках  она
держала по крепкому кожаному ремню, а на  ремнях  были  две  овчарки.  Тетка
шла, откинувшись назад, по мостовой, и все, кто  шел  по  дороге,  жались  к
заборам, потому что овчарки были тощие, злые, тянули тетку в разные  стороны
и, казалось, были готовы кинуться на любого и тут же разорвать. Тетка  время
от времени кричала псам непонятные слова: "Фу!", "Брэк!"  -  и  псы  покорно
шли вперед понурив головы.
     Михаська не любил овчарок. Овчарок фашисты напускали на  наших  раненых
бойцов, когда их пытали. Псы хватали раненых за горло и душили их.  Михаська
сам читал об этом в газете, и любая дворняга, самая задрипанная, была в  сто
раз милее и лучше этих поджарых псов.
     А Фролиха, говорили, жила за счет  своих  собак.  Она  приводила  их  в
универмаг вечером и пускала с поводка. Овчарки  свободно  разгуливали  между
прилавками - караулили универмаг, а Фролиха получала за них два пайка.  Псов
она кормила плохо, а все съедала сама, хотя получала еще и рабочую  карточку
как проводник сторожевых собак.
     Все работали, делали снаряды, дежурили в госпитале или  вот,  как  мать
Свирида, шили кальсоны для бойцов, а Фролиха водила собак.
     Потом вернулся с войны ее  муж.  Один  рукав  гимнастерки  у  него  был
засунут за толстый офицерский ремень. Но  он  и  одной  рукой  управлялся  с
псами. А Фролиха стала торговать мороженым.
     Странное дело, теперь Михаська не испытывал к Фролихе прежней  нелюбви.
Может, потому, что она стала честно торговать мороженым? Или потому,  что  и
у Фролихи, как и у многих, муж вернулся инвалидом?
     Михаська даже вздрогнул от собственной  мысли:  вот  было  бы  здорово,
когда муж Фроловой поведет из магазина собак,  пойти  овчаркам  навстречу  и
пройти между ними, не побоявшись! Как партизан или как боец.
     Да, это была бы штука! Небось Николай Третий не осмелился бы.
     Уже  виднелись  ворота  его  дома.  Он  вздохнул.  Нет,  все-таки   это
невозможно - пройти между двумя овчарками...


5

     Потом, уже вечером, Михаська  снова  перебирал  все  подробности  этого
дня. И как он шел, и как  стоял  около  мороженщицы  Фроловой  и  думал  про
Савватея, и про овчарок, и  про  раненого,  который  спрашивал:  "А  где  же
Рая?" - и про того, который ел колесико мороженого.
     Нет, все это было не зря. Ведь знал Михаська, что в тот  день,  который
останется на всю жизнь, запомнятся все  подробности  и  все  мелочи,  как  в
только что виденном кино. Зря он думал, что вторым днем будет тот, когда  он
рассчитается с Савватеем. Нет, оказалось, в тот день ждал  Михаську  раньше,
ждал, ждал и свалился на голову нежданно-негаданно.
     Михаська помнил, как он шаркал по мостовой, потом  пылил  по  тропинке,
как заскрипела калитка и он прыгал на одной ноге со ступеньки  на  ступеньку
вниз по лестнице, ведущей с улицы во двор.
     Потом он увидел маленькую Лизу. Она смотрела на  него  радостно,  будто
видела в первый раз, и Михаська подмигнул ей. У Лизы был нос  пуговкой,  вся
она казалась какой-то тихой и прозрачной, как мотылек, и Михаська жалел ее.
     Потом он увидел  Ивановну,  Лизину  бабушку.  Ивановна  тоже  улыбалась
Михаське,  и  лицо  ее,  белое  и   морщинистое,   будто   мятая   скатерть,
вздрагивало, словно от испуга.
     Потом Михаська увидел поленницу дров, а возле нее незнакомого  человека
в голубой майке. Человек стоял к нему спиной, и на голубой майке, прямо  под
лопаткой, белела маленькая дырка. Потом человек повернулся, увидел  Михаську
и улыбнулся ему.
     Михаська  улыбнулся  ему  тоже  и  подумал,  что  где-то  видел   зтого
человека, но вот где? Он так я  не  вспомнил,  а  человек  в  голубой  майке
медленно пошел Михаське  навстречу,  все  так  же  улыбаясь  ему.  Потом  он
остановился, сунул руки в карманы и тихонько сказал:
     - Михаська! Ну, Михаська!..
     Он сказал это как будто с удивлением,  а  Михаська  все  никак  не  мог
вспомнить, где же видел он этого человека.
     Вдруг солнце, которое палило в спину, брызнуло прямо в  глаза,  и  небо
стало светлым-светлым, прямо серебряным, а может быть, красным,  и  Михаська
уронил лопату.
     Он пробежал несколько метров,  которые  их  разделяли,  стремительно  и
молча, до боли зачем-то сжав губы, и  кинулся  на  шею  человеку  в  голубой
майке, ну прямо задушил его!
     Он почувствовал колючую щеку  человека  и  запах:  табака  -  наверное,
самосада, потому что самосад курили раненые в госпитале и все солдаты  курят
самосад - и ощутил тепло кожи.
     Михаська сжимал шею человека изо  всех  сил  и  свои  губы  сжимал,  но
солнце все равно светило в самые глаза, удивительно сильно светило,  как  не
светит, если даже посмотреть прямо на  него.  Оно  почему-то  все  палило  и
палило и мешало смотреть, и говорить, и дышать.
     Сквозь  какую-то  духоту  и  туман  Михаська  увидел  маленькую   Лизу,
прозрачную, как листок папиросной бумаги, и Ивановну. Лиза улыбалась,  глядя
на Михаську, а  у  Ивановны  катились  белые  горошинки  по  лицу  и  голова
вздрагивала крупнее и чаще.
     Михаське вдруг  стало  стыдно  чего-то,  он  отпустил  шею  человека  в
голубой майке, встал с ним рядом и ткнулся ему лицом в живот.  Они  постояли
так немного. Человек гладил и ерошил серые  Михаськины  волосы,  а  Михаська
стоял и все не мог разжать свои губы, не мог открыть рта.
     Потом он тяжело вздохнул.
     Солнца не было перед глазами.  Оно,  как  полагалось,  жарило  спину  -
правда, на ресницах что-то такое дрожало,  мешало  глядеть.  Но  тут  и  это
исчезло, и Михаська увидел серые глаза, смотрящие на него сверху,  и  серые,
совсем как у него, волосы.
     - Все? - выдохнул наконец Михаська. - Больше нe уедешь?
     И отец кивнул ему и вдруг схватил его под мышки, и Михаська  с  хохотом
полетел в небо, вверх, и так взлетал в сильных отцовских руках,  и  хохотал,
и видел стрижей,  падающих  к  земле,  и  желтую  поленницу  дров,  и  Лизу,
задравшую кверху лицо, и Ивановну. Он  увидел  сверху  и  мать,  стоявшую  у
калитки, белую как полотно, и, взлетая, видел, как она сделала шаг вперед  и
медленно села на ступеньку дворовой лестницы.
     Небо то поднималось, то летело ему навстречу, а отец в голубой майке  с
маленькой дырочкой под самой лопаткой тоже хохотал,  глядя  на  Михаську,  и
ловил, и ловил, и ловил его...


6

     Они ели потом завариху - муку, заваренную  горячей  водой.  И  Михаська
уплетал ее за обе щеки, а маме  это  объедение  сегодня  не  нравилось,  что
ли... Она брала ложку, глотала завариху и тут же клала ложку обратно,  глядя
на отца. Она как только  увидела  его,  не  отрывала  от  него  глаз,  будто
боялась, что он исчезнет, растает, спрячется. Но отец не прятался никуда,  а
с аппетитом ел завариху, все шутил, смеялся и говорил маме, чтоб она ела.
     Время от времени он тоже становился задумчивым, смотрел на маму,  потом
брал ее за плечи, поворачивал к себе и минуту глядел ей в глаза,  ничего  не
говоря.
     Так смотрели они друг на друга, забыв, наверное, и о нем,  и  глаза  их
становились необыкновенными. Михаська глядел на них и видел,  как  в  глазах
матери отражается маленький отец, а в глазах отца - маленькая  мать;  и  ему
казалось, что они уходят от него в какой-то волшебный мир,  ему  непонятный,
смутный взрослый мир, и там, в глазах друг  у  друга,  уменьшившись  совсем,
они и в  самом  деле  одни,  без  него,  Михаськи.  И  Михаське  становилось
тоскливо. А отец и мать, будто почувствовав, что ему тоскливо одному,  вдруг
поворачивались к Михаське и улыбались ему:
     Но проходило немного времени, и они снова смотрели  друг  на  друга,  и
отец гладил мать, как маленькую, по голове. А мать снова смотрела  на  него,
смотрела и видела только его.
     Она стала совсем молодой, мама. Пока отец плескался  под  рукомойником,
она открыла сундук и стала рыться в нем, а Михаську послала во  двор  махать
чугунным утюгом, раздувать угли.  Михаська  раскалил  утюг,  и  мама  что-то
гладила; но он не обращал внимания на эту возню матери, пока  они  не  стали
садиться за стол и мать не вышла из-за занавески в нарядном  голубом  платье
с белыми горошками.
     Михаська ахнул, а отец подхватил маму на руки и закружил ее.  Но  разве
можно крутиться в их комнатушке! Отец тут же  смахнул  со  стола  фарфоровую
чашку, на  которой  были  нарисованы  китайцы,  гуляющие  с  зонтами.  Чашку
подарила маме ее мама, Михаськина бабушка, и мама очень берегла ее.  Но  тут
она только рассмеялась и сказала, что посуда бьется к счастью,  но  все-таки
отец отпустил ее и стал разглядывать и расхваливать вместе  с  Михаськой  ее
платье.
     А когда наконец сели за стол и Михаська взглянул  на  мать,  оказалось,
что она очень похожа на девчонок из  десятого  класса  женской  школы,  мимо
которой ходил Михаська в свою начальную.
     Мамины глаза сияли и были  как  небо  и  как  платье,  а  волосы  стали
пушистыми, будто кудель, из которой Ивановна вечерами, когда Лиза читает  ей
по слогам вслух, вьет нить.
     За столом отец похвалил маму за то, что она не продала  свое  довоенное
платье, но мама ответила, что нет, это он ошибается - то платье она  продала
еще в сорок втором,  а  это  купила  на  барахолке  совсем  недавно,  к  его
приезду. И отец похвалил ее еще раз, уже за то, что какая она  хозяйственная
и сумела скопить денег на платье. Мама задумчиво качнула головой и сказала:
     - Картошка все это, Витенька, все картошка. Кабы не  она,  что  и  было
бы, не знаю я.
     И тут Михаська стал рассказывать отцу про  их  участок  за  рекой:  как
ходили они туда, лишь только просохнет земля после разлива, потому что  ведь
поля заливные; как сажали картошку; как окучивали ее, а потом убирали.  Отец
смотрел на Михаську, слушал его внимательно, с интересом, как  взрослого,  и
кивал головой.
     - Да, - сказала мама, когда Михаська  умолк.  -  Картошка  -  она  наша
спасительница, милая. Всю войну  на  ней;  и  вот  Михасика  вытянула  -  не
дистрофик, не больной. Была бы  верующая,  свечку  в  церкви  ей  поставила,
картошке нашей!
     Отец затянулся самосадом, хмуря лоб.
     Они помолчали, думая каждый об одном - о  войне,  и  каждый  по-своему.
Михаська почему-то снова вспомнил маленькую  Лизу,  которая  еще  в  прошлом
году только пошла в школу, а всю войну ходила по  двору  тихой  тенью,  и  о
бабушке Ивановне. О том, как стала трястись голова у Ивановны, когда  умерла
мама Лизы и Катьки.
     - На днях сходим, - помолчав, сказал отец, - к вашей кормилице.
     - К нашей кормилице. Теперь - к нашей...
     Потом они перебрались на сундук все втроем и долго сидели обнявшись;  и
отец рассказывал, как его ранило осколком, и ведь это  здорово,  что  прошел
всю войну, а ранило хоть тяжело, но один раз  -  не  всем  так  везет.  Мама
потребовала, чтобы он снял майку, и отец послушно ее снял.  Михаська  увидел
сине-фиолетовый рубец на отцовской спине и потрогал его пальцем.  Кожа  была
там гладкой и блестела.
     Мама чуть-чуть дотронулась до  рубца  и  вдруг,  всхлипнув,  заплакала.
Отец ничего ей не сказал, только опять обнял и  снова  погладил  по  голове.
Мама успокоилась и стала говорить, каких раненых видела  за  войну  в  своем
госпитале, как умирали люди; и наверное, им было страшнее умирать здесь,  за
столько километров от фронта, потому что они почти все умирали тяжело...  Но
она принимала все это как необходимое - война ведь, а  сейчас  вдруг,  когда
отец показал свою рану, испугалась, что  его  могли  убить,  пройди  осколок
чуть дальше, и отца бы теперь не было...
     - Смерть  будто  холодом  дохнула,  -  сказала  она.  -  Вот,  говорят,
судьба - не судьба. А кому судьба умирать? Нет  такой  судьбы,  всем  судьба
жить,  а  вот  умирают.  Бабы  толкуют:  а  как  же,  мол,   кто-то   должен
погибнуть... И как тут быть - кто должен, кто не должен...
     Уже смеркалось, и мама  вдруг  спохватилась,  стала  искать  авоську  и
складывать белье.
     - Мужики, в баню! В баню, мужики! - кричала она. И  почему-то  было  ей
приятно повторять это слово - "мужики".
     Отец хотел было идти  в  простой  рубашке,  но  Михаська  заставил  его
надеть гимнастерку с  двумя  медалями  "За  отвагу",  и  с  орденом  Красной
Звезды, и с другими медалями - за освобождение разных городов.
     Эх, как жалел Михаська, что в сумерках плохо видны  отцовские  награды!
Да еще, как назло, никто не попадается из знакомых ребят.
     В бане было полно народу, очередь в мужскую мойку извивалась как  змея.
Они пристроились в хвосте, за каким-то стариком.
     Михаська вспомнил, как он первый  раз  пришел  сюда,  в  мужскую  баню.
Совсем один. Это было в первом классе.
     Вначале он, конечно, ходил с мамой, как  все  маленькие  мальчишки.  Но
однажды они пришли мыться, и в бане Михаська увидел Юлию Николаевну.
     Мама еле уговорила Михаську раздеться и вымыться. Он  согласился,  если
только их не увидит Юлия Николаевна. В койке стоял пар, но она  их  все-таки
заметила. Михаська  прямо  сгорал  от  стыда  из-за  того,  что  учительница
увидела его в таком виде и он  ее  тоже.  Хорошо,  что  Юлия  Николаевна  не
подошла тогда к ним. А то что бы он стал  делать?  Наверное,  убежал  бы  из
бани.
     Но Юлия Николаевна не подошла, кивнула им  с  мамой  издалека  и  очень
быстро ушла. Михаське показалось, что она даже не домылась.
     После этого случая Михаська в женскую баню  ходить  наотрез  отказался.
Мама спорить не стала, поняла и мыла теперь его дома, в той самой  ванночке,
где Михаську купали, когда он был еще грудным.
     В ванночке  он  не  помещался,  приходилось  мыться  стоя,  вода  текла
ручьями по комнате, и мама ругалась. Однажды зимой  стало  туго  с  дровами,
мама никак не могла получить машину дров, хотя ордер на них был, и  Михаське
пришлось одному идти в баню.
     Мама долго учила его, как надо мыться,  как  вытираться,  как  следить,
чтобы не украли белье, а то он останется голый.
     Это-то было уж ни к чему. Михаська и сам слышал, как у одного дядьки  в
бане унесли белье и он остался совсем голый, пока кто-то не  сходил  к  нему
домой и не сказал, чтоб ему принесли во что одеться.
     Для дядьки сходили - ясное дело, а вот кто пойдет, если утащат белье  у
мальчишки?
     И Михаська пошел в баню, боясь, что с ним обязательно что-то случится.
     Он припомнил, как еле открыл тогда тяжелую, разбухшую от  воды  и  пара
деревянную дверь в мойку, как налил в шайку кипятку и тихонько  окатил  край
каменной скамьи. Потом он долго плескался в своей шайке, тер с  мылом  руки,
вымыл и грудь, и голову, попробовал дотянуться  мочалкой  до  спины,  но  не
дотянулся. Мама говорила ему, собирая в  авоську  белье:  "А  спину  попроси
потереть какого-нибудь дядю".
     Михаська оглянулся, выбрал  парня,  который  сидел  к  нему  спиной  на
соседней скамейке и усердно тер свою шею.
     - Ну держись... - сказал ему парень и  начал  драить  Михаськину  спину
так, будто хотел снять с него кожу.
     У Михаськи навернулись слезы.
     Парень оказался веселым, все спрашивал,  на  каком  фронте  у  Михаськи
отец, и Михаська не знал, что ответить. Один же фронт - там, где  сражаются.
Михаське парень понравился; он все думал, что бы  такое  сделать  для  него,
наконец  сообразил  предложить  теперь  ему  потереть   спину.   Но   парень
улыбнулся, показав зубы, ответил, что уже натерся,  спасибо,  и  дальше  они
словно  познакомились.  Парень  нет-нет  да  и   поглядывал   на   Михаську,
подмигивал ему, и, когда пошел одеваться, Михаська увязался за ним,  наскоро
окатившись.
     Парень оделся быстро. Михаська едва  успевал  за  ним.  Выходя,  парень
сказал пожилому банщику:
     - Спасибо за баньку, папаша!
     И Михаська тоже повторил за ним:
     - Спасибо за баньку, папаша!
     Банщик засмеялся и шлепнул его легонько сухим березовым веником.
     За воротами их с парнем дороги расходились, они  приветливо  подмигнули
друг другу на прощание, и Михаська подумал: как здорово, если  бы  все  люди
были такие.
     С  тех  пор  Михаська  стал  своим  человеком  в  этих  длинных  банных
очередях. Он всегда брал с собой географию или еще какой-нибудь  учебник  и,
пока стоял в очереди, выучивал урок назубок. После бани он получал  пятерки,
и поэтому ходить туда Михаське нравилось.
     Всяких людей видывал  он  в  этих  длинных  банных  очередях.  Особенно
Михаська завидовал мальчишкам, у которых есть дедушки, а значит, есть с  кем
ходить в баню. А раз он видел старика, который пришел  в  баню  с  маленькой
девчонкой. Сначала Михаська засмеялся - такое он видел  впервые:  в  женской
бане мальчишек много - это да, а чтоб девчонка мылась с мужчинами?
     Но потом он призадумался:  чего  ж  тут  смешного?  Мальчишки  ходят  с
мамами в баню, пото