Михаська побежал к забору еще быстрее, мимо застывших  фигур  мальчишек
и девчонок, которые так и стояли все это время,  ни  разу  не  шелохнувшись.
Михаська улыбнулся: как фигуры на шахматной доске. Стоят и  ждут,  когда  их
передвинут.
     - Сумасшедший! - крикнула ему какая-то девчонка.
     - Вернись, Михайлов! - заорал за спиной  Иван  Алексеевич.  -  Урок  не
окончен, я тебе запрещаю!
     "Запрещаю! - усмехнулся Михаська. - Сашке, своему отличнику,  запретить
не смог, а мне запрещаешь?" Ему стало смешно. Просто  удивительно:  в  такой
момент - и смех разбирает.
     Свирид уже давно перелез через забор. Савватей ему подал  руку,  и  они
исчезли. Михаська бежал широким шагом, прижав руки к  бокам,  не  размахивая
ими, согнув в локтях, как учил  Иван  Алексеевич  на  физкультуре.  По  всем
правилам. Забор показался ему совсем маленьким, он перелетел через него  как
птица, легко спрыгнул в гору жухлых листьев, и они зашумели под ногами,  как
миллион мышей.
     Савватей с компанией стоял к забору спиной. Он вздрогнул  и  обернулся.
Испуганно повернулись и остальные. Из-за них выглядывал Сашка.
     - Ну!..  -  выдохнул  Михаська,  смело  шагнул   к   Савватею   и   тут
почувствовал, что снова боится.
     Смех пропал неизвестно куда, и вся храбрость мгновенно исчезла.  Страх,
липкий, как рука Савватея, ползал где-то в животе и мешал думать.
     Михаське показалось, что Савватей сразу набросится  на  него  и  начнет
резать своей бритвочкой, но  Савватей  молча  смотрел,  опешивший  от  такой
неожиданности, и не шевелился. Все остальные были его тенями. В лунную  ночь
идет человек, шагает - и его синяя тень шагает, руку протянет - и тень  руку
протянет; ничего лишнего не делает тень, послушная, как  бобик  на  цепочке.
Вот и все савватеевские синие тени стояли, тоже не шевелясь.
     - А ты храбрый, - сказал вдруг Савватей, и все его тени  посмотрели  на
Михаську с каким-то удивлением.
     Только Сашка - с жалостью.
     - Ну а если мы тебя зарежем? - спросил Савватей.
     - Что вам, собственная жизнь надоела?  -  спросил  Михаська  и  остался
доволен собой. Голос звучал  нормально,  без  трусости.  -  Зарежете  -  вас
поймают и расстреляют.
     Савватей переступил с ноги на ногу и сунул  руки  в  карманы.  Михаська
подумал: опять за бритвой, но Савватей просто спрятал руки в карманы.
     - Значит, храбрый? - спросил  Николай  Третий,  и  его  лошадиное  лицо
снова стало уверенным и довольным.
     - Отпусти Сашку! - сказал Михаська.
     Савватей удивленно вскинул тоненькие - ниточкой -  брови.  Такие  брови
Михаська видел в кино у каких-то красавиц.
     - Ишь ты! - удивленно  сказал  он  и  скова  посмотрел  на  Михаську  с
интересом. - Крупный купец пришел! Человеков покупает...
     Он  посмотрел  на  Сашку,  погладил  его  против  волос,  и  Свирид  не
отвернулся, не отвел голову,  а  только  моргнул  и  по-прежнему  жалостливо
глядел на Михаську.
     - Ну-ну, купец первой гильдии! А за что покупаешь?
     - За что хотите, - сказал Михаська.
     - Ну как, парни?  -  обратился  Савватей  к  своей  шайке.  -  Продадим
Свирида?
     Тени  заморгали,  закивали  головами,  захихикали,  не   понимая,   чем
кончатся шутки атамана.
     - Ладно, продаем! -  сказал  Савватей.  -  Не  за  деньги  продаем.  За
храбрость. Ты - храбрец, вот и покажи свою силу. На том же, на  чем  Свирида
испытывал. Пошли!
     Савватей махнул рукой, и вся толпа двинулась за  ним.  Михаська  сделал
два шага вслед за ними и остановился в нерешительности.
     Николай Третий обернулся и сказал:
     - А если струсишь,  покупаем  самого  тебя,  понял?  Значит,  сам  себя
продашь. Тогда уж берегись!.. - Он захохотал.
     Понятное дело, захохотали и тени,  и  Михаська  пошел  вперед  и  шагал
рядом с Савватеем, снова вдруг осмелев. Смелость  накатывала  на  него,  как
речные волны. То отхлынет, то прихлынет. И почему эти  волны  -  неизвестно.
На реке - от ветра. А тут отчего?..
     Они  шли  по  городу,  и  все  уступали  им  дорогу.  Никто  не   хотел
связываться с этой шпаной.
     А Михаська шел рядом с Савватеем, и его, наверное,  тоже  принимали  за
шпану, да еще за важную шпану, потому что впереди шли всего двое -  Савватей
и Михаська.


27

     Они шли на улицу, по которой водили овчарок. Пекло  солнышко.  Какая-то
удивительная  стояла  весна:  апрель,  а  настоящее  лето!  Некоторые   даже
щеголяли в рубашках, хотя, если солнце уходило за  тучу,  сразу  становилось
прохладно. На речке уже купались. Правда, только мальчишки.
     Они шли  по  улице;  теплый  ветерок  крутил  на  перекрестках  пыль  с
обрывками газет, нес по небу смешные тучки из белой ваты. Одна  походила  на
лисий хвост - вытянутая и пушистая.
     Когда подходили к "кардаковскому",  где  до  сих  пор  шили  солдатские
кальсоны - война кончилась, а армия осталась, - они  специально  перешли  на
ту сторону, где торговала мороженым Фролова.
     Фроловой на месте не было. Стояла только бочка, и в ней таял  блестящий
лед. От бочки к мостовой тянулась тонкая черная струйка, будто за ней  бобик
спрятался.
     Они заглянули в бочку. Савватей выхватил оттуда кусочек  льда  и  кинул
за шиворот одной из своих теней. Парень заорал, закрутился на  месте,  потом
стал нагибаться, чтобы ледышка  выпала  из-за  шиворота,  выкатилась  бы,  а
Савватей захохотал и пнул парня под зад. Тень задергалась, замахала  руками,
но не обиделась -  обижаться  она  не  могла,  не  имела  права  -  и  снова
захохотала сиплым басом.
     Наконец они пришли на улицу, по которой водили собак. Ждать до  вечера,
когда псов поведут на работу, не было никакого смысла.  Савватей  провел  их
по улице дальше, потом они  повернули  за  угол  и  остановились  у  глухого
забора.
     За забором ничего не было  -  ни  сада,  ни  огорода,  -  это  Михаська
рассмотрел в щель. Просто двор и две конуры.
     - Ну, - спросил Савватей, - может, лучше пойдешь ко мне на работу?
     Михаська вспомнил, как Савватей ударил под зад того  парня  с  ледышкой
за шиворотом и как этот парень  хохотал  не  своим  голосом,  вспомнил,  как
Савватей отобрал у него альбом, сжег куртку, провел по  лицу  своей  гадкой,
липкой лапой и теперь погонял, словно  скотину,  Сашку,  и  почему-то  сразу
успокоился.
     "Подойти и погладить собаку, - подумал Михаська. - Подойти и  погладить
собаку".
     - Пройдешь между овчарками через двор, - сказал Савватей, - и  вылезешь
с той стороны забора.
     Михаська усмехнулся. Ему было все равно.
     - Брось, Колька! - сказала тень с ледышкой. - Давай напинаем  ему  -  и
все. Загрызут ведь.
     Савватей зло посмотрел на парня, взял его за нос и сильно дернул  вниз.
Нос у парня покраснел, как помидор.
     Михаське  стало  противно  и  нисколько  не  жалко  парня,   хотя   тот
заступился за него.
     - Подсадите, - сказал Михаська.
     Последнее, что он видел  на  улице,  было  белое  лицо  Сашки.  Николай
Третий стоял рядом с Сашкой, облокотясь о его голову.
     Михаська перекинул ноги с забора во двор и совсем  успокоился.  К  нему
уже рвались две  овчарки.  Но  отступать  было  поздно.  Конечно,  ждать  от
Савватея благородства не приходилось - он мог Сашку и не продать,  да  Сашка
и не буханка хлеба, чтобы его купить или не купить, а человек.
     Михаська подумал, что нет, ничего не докажешь этому  Савватею,  не  тот
это человек, чтоб ему что-нибудь доказать можно было, но какая-то  отчаянная
сила все-таки бросила его через забор, как солдата на бруствер окопа.
     А когда он оказался во  дворе  и  фроловские  псы,  давясь  собственной
злостью, кинулись на него, когда он оказался  на  бруствере,  все  стало  на
места.
     Не для Савватея пошел он сюда, не для этого бандюги.  Для  Сашки.  Чтоб
понял, что такое настоящий друг. Для того, с  ледышкой  за  шиворотом.  Чтоб
понял, что можно жить и не унижаться. Для всех людей прыгнул сюда  Михаська,
чтоб знали они: Савватей - это трусливая крыса и нечего его бояться.
     Михаська шагнул вперед. Немного не рассчитал Николай Третий.
     Собачьи будки стояли в противоположных углах двора,  а  псы  бегали  на
цепях по двум параллельным  металлическим  проводам.  Цепи  закреплялись  за
блоки, а блоки катились по проводам. Собаки могли бросаться друг  на  друга,
но не достали бы - провода не пускали их. Видно, чтоб не перегрызлись  между
собой. Одна собака бегала вдоль забора, и идти там было бы  смертью.  Другая
бегала вдоль дома, чтоб  там  никто  не  прошел  без  хозяев.  А  вот  между
собаками, параллельно их проводам, пройти было можно. К тому  же  у  забора,
куда должен идти Михаська, - гора бревен. По ним  взбежать  наверх  -  и  на
улицу! Какие-то секунды!
     Михаська шагнул. Псы, ощерив пасти, изнемогая от  ярости,  бросались  к
нему, натягивая провода. Чем ближе подступал к ним Михаська,  тем  яснее  он
понимал, что псы не достанут, не достанут его!
     Осталось  сделать  последний  шаг,  чтобы  вступить  в  этот   зубастый
коридор. Коридор без стен. Справа зубы и слева зубы, а  Михаська  в  мертвой
полосе.
     Он читал, есть такое выражение - мертвая  полоса.  Ничейная  земля.  Не
наша, не фашистов. Пули туда не достают. Только разведчики по ней ползти  не
боятся. Она для них своя.
     Михаська  шагнул  в  коридор.  Всего  полметра  он.   Ну,   сантиметров
семьдесят. Главное - не торопиться. Сделаешь шаг вправо - попадешь к  правой
овчарке. Влево - к левой... Надо не спеша. Маленькими шажками.
     Вперед, вперед! Так...
     Не смотреть  еще  на  псов!  Не  смотреть!  Посмотришь  -  испугаешься;
отпрянешь назад - и к другому.
     Идешь, как по мостику над пропастью. Там, если хочешь жить,  не  смотри
по сторонам. Не обращай внимания, что  справа  пропасть  и  слева  пропасть.
Гляди вперед!
     Михаська даже пошатнулся, представив, как он  идет  над  пропастью,  на
мгновение взмахнул рукой.  И  тут  же  его  словно  ожгло.  Он  краем  глаза
взглянул на  руку.  На  тыльной  стороне  ладони  будто  красной  тушью  кто
прочертил дорожку. Зацепил! Зубом, наверное.
     На фронте так  же  -  зацепят  осколком.  Но  там  это  даже  раной  не
считается. Не смотреть на руку, на кровь. Прижать руки к бокам.
     Кто-то охнул на той стороне забора.
     Михаська  пошел  побыстрее.  Мелкие-мелкие  шажки.  Так  малыши  учатся
ходить.
     Михаська видит,  как  псы  скалят  зубы,  остервенели  совсем,  брызжут
слюной, брызги летят на Михаську. Провода натянулись, но держат... Прочные.
     Осталось меньше половины...
     Уже треть осталась. Каких-нибудь двадцать шажков. Если  бы  обыкновенно
идти - пять шагов, а так - двадцать.
     Михаська пробирается вперед. Он посмотрел на  забор.  Савватей  смотрит
остановившимися глазами. А  Сашка  совсем  белый.  Забор  облепили  какие-то
люди.
     - Жулик, что ли? - спрашивает кто-то.
     - Нет, - отвечает Савватей, - фокусник. Деньги сейчас собирать станет.
     - А-а-а-а!.. - заорал кто-то протяжно.
     Михаська взглянул на  дом,  на  одно  мгновение  посмотрел.  Там  орала
Фролиха. Сердце у Михаськи упало, и он посмотрел  на  нее  снова,  подольше.
Фролиха бежала к собакам, а за ней скатывался со ступенек ее однорукий муж.
     Михаська ругал себя потом. Выходит, собак не  испугался,  а  Фролихи  с
мужем испугался. Укусили бы они, что ли?
     Но разве все заранее знаешь? И до бревен осталось метра два,  а  там  и
улица, но увидел Михаська бегущую Фролиху с мужем и  пошатнулся,  повернулся
к ним лицом.
     Какая-то страшная сила резанула Михаську сзади, он  рванулся  вперед  и
чуть не угодил к другой собаке. Это была бы верная  смерть.  За  горло  -  и
все... Каким-то усилием воли он оттолкнулся  назад,  и  снова  его  резануло
что-то сзади.
     Перед лицом плясала красная ревущая пасть. Было видно даже глотку.
     "Фашисты наших тоже овчарками травили", - вспомнил он.
     Михаська кинулся к бревнам, вторая  собака  рванула  его  за  обгорелую
курточку, сбоку громко треснуло, и он рухнул на  верхние  бревна,  ткнувшись
головой в забор.
     Он поднял голову и увидел красные глаза Сашки. Почему-то красные...


28

     Все это случилось без отца, и может,  еще  потому  Михаська  так  легко
отделался дома. Мама только плакала целый вечер.
     А отец взял отпуск на неделю. "Без содержания", - сказал  он.  Михаська
подумал, что, может быть, они посидят  вместе  дома,  снова  будет  уютно  и
хорошо, как тогда, когда ах комната была похожа на мастерскую.  Или  наконец
сходят на охоту. Как раз весенний сезон. Ведь говорил же  отец,  что  у  его
приятеля есть ружье и он даст в любое время,  если  понадобится.  А  про  то
письмо, с фронта, он, конечно, уже забыл...
     Но и на охоту они не пошли. Михаська даже не просил.  Потому  что  отец
взял отпуск не для  отдыха.  Он  насыпал  десять  кулей  картошки,  подогнал
нанятый где-то грузовик, снес ее в кузов и уехал на  вокзал.  Мама  сказала,
он поехал на Север. Продавать картошку. Будто ее  и  здесь  нельзя  продать,
если уж так надо.
     Михаська представил, как отец будет торговать на  базаре  картошкой,  и
ему стало противно. Пусть это где-то там, на Севере, и его не  знает  никто,
но какая разница - где. Отец говорил матери: "Поеду,  пока  картошка  там  в
цене".
     Михаська лежал дома на животе. Возле дежурил Сашка.  Он  даже  в  школу
сегодня не пошел.
     Странно, Михаська почти не чувствовал боли.
     Немного ныла спина и чуть пониже - всего-то.
     Сашка вздохнул. Михаська внимательно присмотрелся к Сашке. Губа у  него
опухшая.
     - А что с губой?
     Сашка понурил голову.
     - Ничего, - сказал он. - И на Савватея управа найдется. Вон  в  милицию
сколько мужчин пришло. Демобилизованных. Вырасту, в милицию пойду.
     Эти последние слова Сашка сказал зло, уверенно, будто и правда  мечтает
всю жизнь милиционером стать.
     - Пойду! - повторил Сашка. - Вот увидишь! Всех савватеев  -  в  клетку!
Хорошо бы зверинец такой устроить. - Глаза у него заблестели. - Все  клетки,
клетки... В одной - тигр, а в другой  -  Савватей.  И  на  клетке  написано:
"Шпана. Хищник. Питается гематогеном. Три раза в день по столовой ложке".
     Михаська засмеялся. Он знал, что Сашка не любит гематоген,  потому  что
это кровь. Хоть и коровья, хоть  и  сладкая,  а  кровь.  Его  от  гематогена
мутило, когда Юлия Николаевна с ложечки их поила. Он говорил  ей:  "Я  крови
нагляделся, не могу".
     - Да я ведь и сам не бобик, - сказал вдруг серьезно  Сашка.  -  Человек
может  только  сам  продаваться,  а  купить  его  никто  не  сумеет.   -   И
покраснел.  -  А  я  тебе  махал,  махал,  махал  тогда...  Хотел   Савватея
уговорить, чтоб тебя не трогал.
     Михаська вспомнил про их с Сашкой драку, вспомнил про то,  с  чего  все
началось, и сказал:
     - Дернуло меня тогда этими собаками тебя травить!
     - Нет, это я виноват. Правильно, за оскорбления надо по  морде  давать.
Вот хочешь - дай еще! Ну! Дай!
     Сашка  встал  на   коленки   перед   Михаськой,   подставлял   лицо   и
приговаривал:
     - Ну дай, дай! Дай, говорю.
     А Михаська смеялся и отворачивался.
     - Ты скажи лучше, как тебя Савватей снова прибрал, - сказал  он  сквозь
смех.
     Сашка сразу стал серьезным, снова уселся на табуретку и  рассказал  все
по порядку. Михаська слушал и снова винил себя во всем. Да, это он  виноват,
что послушал тогда Юлию Николаевну, не зашел к Сашке, хотя  должен  был,  не
имел права не зайти.
     После той драки из-за псов  Сашка,  конечно,  разозлился  и  тоже,  как
Михаська, думал целые дни напролет. Но если Михаська его простил - Сашка  не
простил и все дулся, дулся...
     И вот пришла Юлия Николаевна. Сашка думал,  что  сойдет  с  ума.  Убили
Колю! Давно убили, а он все думал, что Коля  жив,  может,  в  партизанах,  а
оттуда ведь не напишешь. И  тут  -  Юлия  Николаевна...  Сашка  хотел  пойти
утопиться, но Юлия Николаевна послала его за врачом для мамы. Ее  отвезли  в
больницу. Она там пробыла недолго,  несколько  дней.  Но  ему  показалось  -
месяц.
     Сашка немного успокоился, к нему на другой день снова  Юлия  Николаевна
приходила, у Сашки разболелась  голова,  и  она  уложила  его  в  постель  и
позвала соседку. Потом ушла и не велела никого пускать.
     Но Сашка все думал: неужели он не придет,  Михаська?  Все-таки  друг...
Ну поругались, ну подрались, но ведь знает же, что такое горе, - придет.
     А время будто остановилось. Соседка ушла. Сашка оделся и  стал  бродить
по комнате из угла в угол. И реветь во весь голос.
     Вдруг - стук. Сашка обрадовался - думал, Михаська, а  входит  Савватей.
Достает бутылку вина и говорит:
     - Эх, Свирид, Свирид, зря ты ушел от меня! Шестерить бы  я  тебя  долго
не заставил тогда, но зато теперь был бы ты у  меня  первым  заместителем  и
верным другом.
     Сашка говорит ему, что братана убили, а Савватей отвечает:
     - Знаю, потому и пришел.  Иначе  бы  -  не  жди,  не  банный  лист,  не
прилипаю, сами все ко мне липнут.
     Тут налил он Сашке стакан этого вина - желтое такое, клопами  отдает  -
и предложил выпить за Сашкиного брата. Сашка снова реветь,  но  выпил;  чуть
отдышался, выпил потом еще полстакана  и  весь  день  назавтра  крутился  на
парте, потому что мутило и хотелось пить.
     Утром Сашка припомнил, что Савватей лупил себя  в  грудь,  кричал,  что
тошно ему, трудно, корешей настоящих нет, те, что есть, - дерьмо, дешевка  и
звал в друзья Сашку.
     В школе все противно было, дома было пусто и тоскливо - мать  лежала  в
больнице, и после уроков он поехал на вокзал и нашел там Савватея.
     Николай Третий, как он выразился, "поставил Сашку на  баланс"  -  выдал
ему пятьдесят рублей, и она тут же украли у какой-то Матрены мешок с  луком.
Их искали, конечно, - не нашли. Лук по дешевке продали,  а  деньги  Савватей
забрал себе.
     - Все, - сказал он Сашке, - мышеловка захлопнулась. Поздравляю:  теперь
ты вор-мешочник.
     Сашке стало холодно, но он кивнул головой.
     - Теперь я ушел, ушел, - сказал он, будто Михаська не  верил.  -  Пусть
только подойдет, я его пырну.
     И  вытащил  из  кармана  кинжал.  Тот  самый,  с  какой-то  надписью  и
желобками для крови. Только уже без свастики.
     - Все время теперь ношу, - сказал Сашка.
     Тут пришел врач, вернее, врачиха. Она улыбнулась Михаське, как  старому
знакомому, и велела оголить живот.
     Михаська  заволновался,  а  врачиха   ткнула   Михаську   шприцем.   Он
взвизгнул - было больно, и врачиха сказала, что  просто  удивительно,  какие
нынче растут дети: овчарок не боятся, а от укола  в  обморок  падают.  Прямо
героические дети!
     Она ушла, а Михаська стал представлять, как бы он  взбесился,  если  бы
собаки были больные, начал задирать  ноги  на  стену,  потому  что  бешеные,
говорят, бросаются на стены и кусают прохожих, как собаки.
     Они хохотали до  упаду,  но  скоро  Михаське  стало  очень  жарко,  лоб
покрылся испариной, и он улегся снова. Вот теперь было больно. Все-таки  это
не шутка, когда тебя овчарки рвут.


29

     Потом Михаська сказал, что Савватей действует, как поп.
     Попы ведь как заставляют богу молиться? Узнают, что  у  человека  горе,
беда какая-нибудь, и идут к нему.  Утешат,  приголубят,  денег  дадут,  если
нет, после, мол, вернешь.
     Сашка стал собираться, ему надо было уже домой.
     - Ты на меня не злись, - сказал он. - Я ведь знаю, жить-то надо...
     Михаська удивился.
     - Что ты? - спросил он.
     - Жить-то надо, - повторил Сашка и наморщил лоб.
     - Что - жить-то? - снова спросил Михаська.
     - Ну... ну это...  -  замялся  Сашка.  -  Ну,  что  мать  твоя  конфеты
продавала.
     Михаська медленно поднялся с кровати.
     - Ты что, что? - испугался Сашка. - Ну ладно, что ты?
     - Когда торговала? - спросил Михаська.
     - Ну тогда... Моя мать пошла на рынок, вернулась и говорит: "Ну, так  я
и знала, Михайлова конфетами