чик в замке. Шелестят деньги.
     - Ни черта! - говорит отец. - Выпустят. Дам старухе полтыщи.  А  Катьку
выпустят, если на себя возьмет. Несовершеннолетняя ведь.
     Михаська смотрит  на  мать.  Она  сгорбилась,  сжалась,  высохла  возле
своего чая. Он смотрит на отца. У отца дрожат руки, будто кур воровал.
     - Трусы! - говорит Михаська спокойно, слишком спокойно. - Предатели!  -
говорит он и видит, как отец с матерью  становятся  маленькими,  уменьшаются
на глазах. Он говорит, но горло пересохло. Он  говорит,  а  в  горле  только
клокочет что-то... Он задыхается и наконец выжимает: - А еще разведчик!..


5

     Выйдя во  двор,  шагая,  словно  окостенелый,  и  думая  все  о  своем,
Михаська уткнулся  лицом  во  что-то  влажное.  Он  вздрогнул.  На  веревках
сушилось белье. Михаська стоял минуту, соображая, потом  схватил  с  веревки
свои мокрые штаны и  рубаху.  Теперь  он  лежал  у  реки,  дожидаясь,  когда
стемнеет. Солнце палило,  будто  жаркая  печка.  Река  походила  на  длинную
серебряную рыбу, сверкающую чешуей. Когда ветер стихал, чешуя исчезала.
     Сосны вонзались в небо, словно остроносые пики.
     Михаська лежал на спине и смотрел, как качаются эти  зеленые  пики  над
головой. Желтый песок хребтами падал к воде и поднимался  вверх,  к  крутому
обрывистому берегу, где росли сосны.
     В половодье песок заливало, вода поднималась к самому  подножию  сосен,
а потом медленно отступала, оставляя за собой песчаные ступени.
     В блестящей воде проступала песчаная коса. Она тянулась далеко,  словно
старалась пересечь реку, но это ей так и  не  удалось.  Коса  ползла  метров
тридцать, прогибаясь под быстрым течением, похожая на древний лук,  а  потом
обрывалась. Справа и слева от нее была глубина.
     Река пахла смолой и рыбой. Посреди реки  плыла  лодка.  Людей  в  лодке
было много. Они что-то пели, но что -  Михаська  не  слышал:  ветер  относил
слова в сторону.
     Странное, необъяснимое облегчение испытывал Михаська. Он  понимал,  что
ведь вообще-то должен бы мучиться, может, даже плакать, во всяком  случае  -
горевать. Он уже  ушел  из  дому.  Ушел  навсегда.  Ушел  не  со  злости,  а
обдуманно, зная, что делает.
     Это не походило на  побег  во  втором  классе.  Он  уходил  расчетливо,
навсегда.
     Он не мог не уйти.


6

     Когда Михаська посмотрел на небо, солнце уже катилось по  кромке  леса,
как огромный мяч по синему футбольному полю. Мяч  был  оранжевый  и  походил
на, огромный апельсин. Михаська видел апельсин только в книжке, там  он  был
очень яркий и красивый.
     Михаська сел, подождал, пока апельсин  не  разрезала  надвое  заводская
труба на том берегу, и спохватился: когда это он заснул? В  руке  он  держал
целую горсть камушков,  чистых,  прозрачных,  как  те,  что  в  ручье.  Ага,
значит, перед тем как уснуть, он собирал их...
     Надо было поторапливаться.
     Он выбрал на  песке  место  повиднее,  аккуратно  сложил  там  брюки  и
рубашку, в которых ушел из дому, а из кустов достал запасную пару.
     Одевшись, Михаська поднялся на крутой обрыв. Сосна, тонкая  и  длинная,
словно свечка, качала зеленой макушкой, как  головой.  Будто  осуждала  его.
Вылитая Юлия Николаевна.
     Он оглянулся, посмотрел на  пустой  берег,  на  синие  крыши  домов  за
рекой, на желтую от заката воду, похожую на  крепкий  чай,  и  подумал,  что
теперь уж все, пути назад нет и не может быть.
     Михаська вспомнил, как неожиданно на уроке арифметики еще  в  четвертом
классе Юлия Николаевна рассказала им про  Юлия  Цезаря  и  про  то,  как  он
переходил со своим войском речку под названием Рубикон. Никто  не  удивился,
что Юлия Николаевна на арифметике рассказала совсем  не  про  арифметику,  -
это с ней часто бывало, - и даже оказалось, что так легче решать задачки  по
арифметике, но с тех пор все в классе  стали  говорить:  "Свиридов  запросто
перешел Рубикон" - значит, очень легко решил задачку.  Если  кто-нибудь  шел
исправлять двойку, все кричали  ему  шепотом:  "Давай  жми  через  Рубикон!"
Контрольную тоже звали Рубиконом, и через  этот  Рубикон  перебирались  всем
войском, всем классом, кто как мог.
     Михаська подумал, что всякие там контрольные  -  огромная,  ну,  просто
преогромная чепуха по  сравнению  с  тем  Рубиконом,  который  он  переходил
сейчас.
     Он представил себя в латах, в  шлеме  с  пушистым  пером.  И  с  мечом,
конечно. Он сломал ветку, ободрал листья. Вот он, меч. Он еще  раз  взглянул
на штаны и рубашку, лежавшие у  воды,  и  пошел  по  тропинке,  извивавшейся
вокруг сосен. Тропка выходила на дорогу.
     Чем дальше он уходил от реки, от города,  тем  легче  было  идти,  хотя
где-то там, внутри,  не  проходила  смутная  тревога.  Как  только  Михаська
вспоминал мать, отца, сердце сжималось, во  рту  становилось  горько,  будто
черемуховую ветку грыз, и он старался думать о другом...
     Дорога, по которой он шел,  была  неширокая  -  встречные  машины  едва
могли разминуться на ней между двумя  сосновыми  стенами.  Пушистая,  мягкая
пыль фонтанчиками  брызгала  между  пальцами  босых  ног.  Ботинки  пришлось
оставить  на  берегу,  под  рубашкой  и  штанами,  чтоб  все   было   -   не
подкопаешься.
     Михаська мог не торопиться - эти места он знал. Еще в прошлом году  они
ходили в поход всей дружиной и были  здесь.  Дорога  вела  на  сортировочную
станцию - каких-нибудь пятнадцать километров.
     Там Михаська рассчитывал сесть  на  товарняк  и  уехать  в  Сталинград.
Улица, по которой в одну сторону бегут от  облавы  спекулянты,  а  в  другую
едут грузовики со строителями Сталинграда, не давала ему покоя.
     Там, в Сталинграде, на работу  его,  конечно,  не  возьмут,  но  вот  в
ремесленное... Эх, надо было захватить свидетельство о рождении!
     Но это было впереди. О том, что еще только будет,  как  и  о  том,  что
было, думать не хотелось.
     Михаська шел, глазел по сторонам, иногда  заходил  в  лес.  В  зеленом,
словно  невзаправдашнем  мхе,  в  остролистной  траве  попадались  сыроежки.
Михаська обдирал красные шкурки со шляпок  грибов  и  ел  их.  На  вкус  они
оказались какие-то мучнистые, и есть их было не очень-то  вкусно.  Тогда  он
срывал редкие ягодки черники, встречавшиеся порой, и  заедал  грибы  ими.  В
одном месте он вышел  на  нетронутый  куст  дикой  смородины.  Ягоды  висели
черными кисточками, и Михаська уселся прямо на  траву  возле  куста.  Он  не
ушел, пока не объел все ягоды,  думая  при  этом,  что  смородина,  пожалуй,
походит на виноград,  потому  что,  как  рассказывала  им  Юлия  Николаевна,
виноград тоже растет кисточками. Михаська еще ни разу не  ел  винограда.  Он
закрыл глаза, представляя, что  ест  виноград,  и  от  этого  только  больше
захотелось хлеба.
     Он вспомнил, как они ели вчера мороженое в  скверике,  и  подумал,  что
было бы здорово, если бы мороженое не таяло. Тогда он, конечно, взял его  бы
в дорогу и сейчас лизал бы потихоньку.
     Стало смеркаться, и Михаська больше не уходил с дороги  в  лес.  Машины
не обгоняли его и не шли навстречу. Он остался совсем один.
     Вокруг качались сосны, будто хоровод плясунов взялся за  руки  и  ходит
вокруг Михаськи, в такт покачивая головами. А он один в центре этого  круга,
и все смотрят на него, не спускают глаз. Михаське показалось, что  и  правда
кто-то смотрит на него из-за придорожных кустов; он даже  увидел,  что  тот,
кто смотрит, приподнял голову. Михаська остановился, совсем не  дыша,  потом
нерешительно шагнул вперед. "Тот" оказался просто  веткой,  вздрогнувшей  от
ветра.
     Михаська поежился и пошел  дальше,  но  страх  не  проходил.  Тогда  он
решил, что будет думать о чем-нибудь другом. Это всегда помогало.
     Пока было светло, он, чтобы отвлечься  от  неприятных  мыслей  о  доме,
думал про лес. Теперь лес пугал его. Ему хотелось к людям, домой.
     Дома, наверное, уже  ищут  его.  Мать  побежала  к  Ивановне,  к  Сашке
Свириду спрашивать, не знают ли они, где Михаська.
     Михаська  обругал  себя  снова  и  запретил  себе  думать  о  доме.  Он
перебирал в голове, про кого бы подумать, чтоб  забыть  этот  страшный  лес:
про Лизу и Катьку, про  школу,  про  Савватея  или  про  Сашку,  -  и  вдруг
вспомнил лагерь.
     В этот лагерь он ездил каждый год и  там  в  первый  раз  увидел  Сашку
Свирида, своего лучшего друга.
     Было это в каникулы после второго класса. Наши фашистов  тогда  здорово
начали лупить, и они в лагере все спорили, кончится ли к осени война.
     Не спорил только один Сашка Свиридов. Был  он  новенький  -  откуда-то,
говорили, приехал.
     Был тогда Сашка до того тощим, что лопатки  так  и  торчали  из  спины,
будто пропеллеры, а на ребрах, если водить по  ним  железной  ложкой,  можно
было, наверное, что-нибудь сыграть. Расшитая тюбетейка болталась у  него  на
голове, как большая тарелка, и сползала ему на уши, по очереди то  на  одно,
то на другое.
     Михаське было жалко этого мальчишку; про себя он звал  его  шкелетиком,
но  вслух  не  называл,  потому  что  прозвище  это  могло  сразу  к   Сашке
приклеиться, а у него их и так хватало.
     На другой день после того, как они приехали в лагерь, оказалось, что  у
Сашки страшное и удивительное для мальчишки несчастье... Тут  же  это  стало
известно девчонкам, и все стали над ним потешаться.  Даже  Михаська  с  этим
пороком примириться не  мог.  И  ведь  действительно  стыдно  это  было  для
второклассника.
     Каждое утро под Сашкиной кроватью оказывалась лужа. Он  вставал,  пряча
от всех глаза.  Вожатая,  ругаясь,  взваливала  на  плечо  мокрый  матрац  и
вытаскивала его на самое видное место - на лагерный забор напротив линейки.
     Сашка ходил бледный,  испуганно  оглядывался  и  вздрагивал,  если  его
звали, будто украл что-то, и всегда  был  один.  А  когда  к  нему  подходил
кто-нибудь, он убегал. Ну, это-то было  понятно:  подходили  к  нему  всегда
только затем, чтобы поговорить об одном - о Сашкиной беде.
     Мальчишки гоняли мяч,  а  Сашка  сидел  на  траве  где-нибудь  вдали  и
смотрел на них. Однажды, сжалившись  над  ним,  Михаська  подбежал  к  нему,
нарочно хромая, и сказал:
     - Поиграй за меня. Нога что-то...
     Но Сашка, наверное, понял, что Михаська жалеет его, и  отказался.  Ушел
рвать ромашки.
     Так они и жили, не замечая Сашки, а если замечали, то только для  того,
чтобы похохотать.
     Однажды вожатая сказала им, что завтра будет солнечное затмение  и  кто
хочет его увидеть, пусть коптит  на  свечке  стекла.  Про  стекла  Сашка  не
слышал, он ходил, как всегда,  где-то  один.  Когда  он  вернулся,  Михаська
сказал ему, что завтра с утра будет затмение.
     Михаська вспомнил, как в тот вечер Сашка не ложился спать дольше  всех.
Он сидел на кровати не раздеваясь, тревожно глядя на вечернее  небо.  Пришла
вожатая, сказала ему, что он нарушает дисциплину и что вообще она уже с  ним
намучилась. Сашка, не раздеваясь, торопливо лег под одеяло. Вожатая  сделала
круглые глаза и закричала на него. Она вообще была психованная, та  вожатая.
Но и Сашка тогда всех удивил. Он вскочил с кровати и спросил удивленно:
     - А что, можно раздеться?
     Вожатая пожала плечами и ушла, хлопнув дверью.
     Утром, когда Михаська  проснулся,  Сашка  Свиридов  лежал  с  открытыми
глазами. Он словно чего-то ждал.
     - Ты чего? - спросил Михаська и посмотрел под Сашкину кровать.
     Сегодня там было сухо.
     - Да так...
     Мальчишки стали просыпаться, босиком выбегать в коридор,  потягиваться,
зевать...
     Сашка вдруг приподнялся на локте и спросил громко, на всю палату, ни  к
кому не обращаясь:
     - А почему окна не занавешены?
     Мальчишки засмеялись.
     - Нет, правда. Ведь  сегодня  затемнение.  Вы  разве  не  знаете?  Надо
занавешивать окна.
     Михаська подумал, что мальчишки станут  смеяться,  но  в  комнате  была
тишина. Просто все поняли, про какое затемнение он говорит.
     - Сашка, - сказал Михаська, - так ведь это не война. Не  затемнение,  а
затмение. Солнечное. Луна закроет Солнце, понимаешь? Ты разве не знал?
     Сашка понял. Он опустил голову, ожидая расплаты. Но все молчали.  Тогда
Сашка поднял голову и посмотрел на ребят. Михаське показалось, что это он  и
не на них смотрит, а куда-то дальше, мимо них, и что-то  видит  такое,  чего
они никогда не уводят и не узнают, а вот он это видел и знает.
     Потом Сашка сказал:
     - Мы когда жили в Ленинграде и была блокада, мы там занавешивали  окна.
Половиками. Когда было затемнение.
     Оказалось, и правда Сашка почти совсем не умел играть в футбол.  Но  на
матче с соседним лагерем его сделали  капитаном.  И  выиграли.  Ничего,  что
Сашка тогда и по мячу-то ударил раз пять.
     А осенью Сашка пришел в их класс.


7

     Михаське казалось, что он думает о Сашке, вспоминает,  как  узнал  его,
но нет, оказалось, все это снова про дом.
     "Вот над Сашкой, - думал он, - все  тогда  смеялись  вначале.  Смеялись
зло, потому что всем было удивительно,  как  это  такой  большой  парень,  и
вдруг... А потом сразу смеяться перестали. Все вдруг поняли,  что  над  этим
смеяться нельзя. Что Сашка  тут  ни  при  чем.  Ни  в  чем  он  не  виноват.
Смеяться, выяснилось, не над чем, потому что  за  этим  стыдным  было  очень
важное, очень серьезное. Блокада. Война".
     Удивительно хитроумная эта жизнь! Раньше Михаське казалось,  что  самое
на свете сложное - это часы. В войну, когда мамы не было, он залез в  комод,
достал отцовские часы, похожие на репу, и открыл заднюю крышку. Сначала  там
все было тихо. Тогда  Михаська  покрутил  за  головку,  за  маленькую  такую
луковичку, и все внутри вдруг двинулось,  зашагало,  заторопилось.  Михаська
все хотел уследить, что за что там цепляется, внутри этих часов, отчего  они
идут, но так и не понял  ничего,  решив,  что  часы  -  самая-самая  сложная
штуковина на белом свете.
     Тогда он был маленький. Тогда все было другим.
     А теперь... Как тут разберешься?
     Ведь может, может же быть и дома так, как у Сашки!
     Может быть, у всего этого стыдного есть другая половина? И она  главней
стыдного?
     Может, то, что делает отец, то, ради чего мама ушла в  магазин,  Катька
попала в облаву, а он, Михаська, ушел из дому, - может быть, все это  совсем
не то, что кажется? Может, все и получается так, что виноват в  этом  кто-то
другой, третий?
     И то, что делает отец, пусть делает, - не он виноват, а что-то  другое,
что  стоит  за  его  спиной,  туманное,  большое,   стоит   и   оправдывает,
освобождает его от всякой тяжести? От того, чтобы он понимал, что делает,  и
отвечал за то, что делает?
     Выходит, никто ни в чем не виноват?
     Выходит, никто ни за что не отвечает?
     Живи как живется, хватай сколько можешь, лишь бы тебе хорошо!..
     Но кто же тогда за все отвечает?
     "Неужели  бог?"  -  подумал  Михаська  и  расхохотался.  Сзади   что-то
треснуло, и он замер. Сердце колотилось  как  бешеное.  Но  сзади,  впереди,
сбоку было тихо. Только шумели сосны, взволнованные чем-то.
     Михаська пошел вперед.
     Дорога вдруг раздвоилась. "Куда? - подумал он. - Направо или налево?
     Он вспомнил слова, которые в войну часто слушал по  радио:  "Наше  дело
правое!" И хотя эти слова были  про  победу,  про  то,  что  мы  обязательно
расколотим фашистов, а не про Михаську совсем, не про его  мысли  и  заботы,
он повторил про себя: "Наше дело  правое!"  Повторил  так,  что  ему  самому
показалось - не по лесу идет он сейчас, не на станцию, а в бой, в  настоящее
сражение.
     - Наше дело правое! - повторил он упрямо и пошел по правой дороге.


8

     Впереди,  за  лесом,  где-то  уже  совсем  рядом,  пронзительно  гукали
паровозы. Будто вскрикивали, испуганные кем-то.  И  чем  громче  вскрикивали
они, тем медленнее шел Михаська.
     Стало  светать.  Туман  медленно  всплывал  над  землей.  Михаська  шел
навстречу ему, и туман не стоял на месте, тоже спешил к Михаське.
     Сначала он лизнул белым языком Михаськины ноги, потом поднялся  выше  -
до  пояса.  Михаська  будто  входил  в  воду,  только  вода  была  странная,
непрозрачная  и  не  чувствовалась  совсем.  Прямо  под  ногами  дорога  еще
виднелась, а что было впереди - бугорок или выбоина - все скрывал туман.
     Михаська медленно погружался в него. И чем дальше он  шел,  тем  больше
росло, расширялось, захватывало его то  смутное,  неясное  чувство,  которое
сидела где-то там, в глубине его, с самого начала и которое  он  так  упорно
отгонял от себя.
     Он думал и думал про Сашку, но не Сашка занимал его сейчас, а  то,  как
он вспомнил про него. Сашка лишь заставил его подумать про  дом  по-другому,
с каким-то новым значением, без отчаяния, без злости, а как бы  со  стороны,
заставил посмотреть на все, что случилось, иными глазами.
     Ругая себя, Михаська подумал, что теперь смотрит на все происшедшее  не
только по-другому, не так, как прежде, но даже как совсем иной человек.
     Не Михаська, нет - он, Михаська, так думать  не  мог.  Скорее  это  был
какой-то старичок. Бородатый, усатый, седой. Бывают  такие  старички  -  все
понимают и все объясняют.
     Михаське стало противно и стыдно,  что  он  -  это  уже  не  он,  будто
лучина, раскололся надвое, расщепился, разделился.  "Человек  не  лучина,  -
думал он. - Человек не может расщепляться".
     Он должен быть один, должен быть самим собой.
     Даже смешно, что он хотел уйти, убежать. Пусть на стройку  Сталинграда.
Все равно это было бы бегство, и больше  ничего.  Никакое  не  правое  дело.
Уйти - значит успокоиться.
     А если ты успокоился, значит, сдался.
     Михаська увидел, что утро  уже  настало.  Солнце  проламывалось  сквозь
лес, сверкало красными лучами прямо в глаза. Неожиданно  для  себя  Михаська
вдруг остановился и побежал обратно.
     Край неба, к которому он бежал, стал прозрачным,  как  чистые  камушки,
которые цокали друг о друга в кармане. Михаська сунул руку в карман  и  сжал
камушки в руке.
     Он выбегал из тумана, и ему  казалось,  что  он  убегает  от  какого-то
страшного,  ласкового  и  липкого  зверя,  который  хотел  проглотить   его,
проглотить, не оставив даже его следов на дороге.
     Мама... Он впервые за всю ночь, длинную эту ночь, подумал о  ней.  Мама
всегда все понимала раньше. Неужели она совсем разучилась понимать?
     Не может быть!
     Он то бежал, то быстро шел. Солнце взбиралось на небо  медленно,  будто
мальчишка, который первый раз  лезет  на  дерево.  Лес  начинал  редеть.  За
поворотом с дороги сбегала тропка, ведущая к реке.
     Конечно, мама!
     Он возвращается к ней. Он придет и скажет ей все, как  должен  сказать,
все, как думает и что думает.
     Он скажет ей, что им не нужен этот дом.
     Что он никогда не будет жить в таком доме.
     Что  пусть  подождет  она,  когда  он  подрастет  немного.  Он   пойдет
работать. И будет честно  всегда  работать.  Будет  мастером  на  все  руки.
Мастером не для себя, а для всех.
     А жить они будут тут, где прожили всю войну и до войны еще сколько.
     Тесно, что ли?
     Вовсе нет, не такая уж плохая у них комната.
     А потом пестрят новые дома. Построят же их. И  над  ними  будет  ходить
ветер и гонять ребячьи змеи из старых газет.
     Тропка сбежала сквозь сосны к реке...
     И вдруг он подумал об отце. Он подумал о нем со странным чувством.  Ему
было жаль его сейчас. Просто жаль. Он жалел его за  то,  что  отец  -  такой
сильный, ведь руки у него как свинец, - оказался неожиданно  слабым,  слабее
даже мамы.
     Мама все  понимала,  хотя  и  делала  вид,  что  не  понимает,  а  отец
действительно ничего не понимал.
     Или ничего не хотел понять.
     Он снова  вспомнил  старичка,  который  был  его  второй  половиной,  и
улыбнулся. Старичок внутри его исчез. Исчез внутри его и он сам, Михаська.
     Простое  математическое  понятие.   Среднеарифметическое   число.   Два
человека не