когда она  промолчала,
ей было в сто раз труднее, чем Михаське, и в тысячу раз  обиднее,  что  отец
так сделал.
     А она промолчала. Не сказала ни слова.
     "Почему?" - думал Михаська и не мог понять. И только потом  понял,  что
мама промолчала, потому что любит и Михаську и отца, любит всю  их  семью  и
не хочет, чтоб хоть самая маленькая беда случилась в ней.
     Она просто смолчала и исправила все за отца.  А  он  так  ничего  и  не
узнал.
     "Но почему он не сам, - думал Михаська, - почему не сам? Почему он  так
сделал, отец? Почему он такой?"


13

     Однажды Михаська опоздал на первый урок. Ну, на  какую-нибудь  минутку.
Хорошо, что математика была: Иван Алексеевич пустил.  Русалка  бы  -  ни  за
что!
     Михаська сел на свое  место,  достал  тетрадку.  Смотрит  -  Сашка  ему
семафорит. Михаська не понял. Так Сашка до конца урока все ерзал и  на  него
оглядывался. В переменку кивнул Михаське, подозвал к себе.
     - Смотри, - сказал Сашка.
     На дне его кирзовой сумки  лежал  настоящий  кинжал.  Со  свастикой  на
ручке. Вдоль лезвия тянулись два едва заметных желобка.
     - Это чтоб  кровь  стекала...  -  Сашка  повел  лопатками,  выпиравшими
из-под рубашки, будто холодно ему стало. - Я эту свастику - напильником.
     Михаська представил себе фашиста, который таким, кинжалом  замахивается
на партизана - связанного, избитого, - и мурашки  пошли  у  него  по  спине.
Таким огромным - почти в две ладони - и в человека...
     Сашка рассказал, что вчера был  на  военной  свалке.  И  если  Михаська
хочет, можно  еще  сегодня  сходить,  только  тихо,  без  разговоров,  а  то
мальчишки увяжутся, и тогда не проберешься - свалку охраняют.
     Но охранял  свалку  один  старик  с  берданкой  и  в  военной  фуражке.
Наверное, так натянул, для форса. Или для страха - чтоб боялись его. С  трех
сторон свалку окружала колючая проволока,  с  четвертой  было  свободно.  Но
там, рядом с железнодорожным тупиком, стояла будка охранника.
     Мальчишки лежали под кустом и  ждали,  когда  деду  в  фуражке  надоест
ходить и он уйдет в сторожку, да дед  оказался  неутомимым  -  все  топал  и
топал вокруг колючки, которой была загорожена свалка.
     А за колючей проволокой чего только  не  было!  Исковерканные  танки  с
белыми крестами,  пушки  с  расщепленными  и  загнутыми  стволами,  разбитые
лафеты и даже хвост самолета. Горы железа  разломанного  фрицевского  оружия
валялись тут - нестрашные, разбитые навсегда.
     Наконец ребята дождались своего: ушел старик с берданкой в сторожку.
     Они поползли к проволочному ограждению. Михаська сразу представил,  что
он разведчик и ему надо взорвать склад оружия. Извиваясь как  змея,  работая
локтями и коленками, он пополз по траве, оставляя чуть приметный  след.  Вот
и проволока. Натянута туго - не отогнешь.
     В  одном  месте  под  проволокой  была  какая-то   ложбинка.   Михаська
перевернулся на спину, прижался к земле и прополз под колючкой.
     Лазать по железу приходилось осторожно: и не только потому,  что  можно
было наступить на что-нибудь и загрохотать на всю свалку, но и  потому,  что
железо  во  многих  местах  было  рваное,  безжалостно  разодранное,  видно,
снарядами, с острыми зазубринами, и очень легко можно было порезаться.
     Михаська с Сашкой  поцелились  из  разбитой  пушки,  поискали,  нет  ли
где-нибудь пистолета, и залезли в люк разбитого танка без гусениц.
     Ржавые танковые колеса врезались глубоко в землю и уже обросли  травой.
Сашка сел за какие-то рычаги - наверное,  там  место  водителя,  а  Михаська
стал командовать, как на корабле: "Право руля!  Лево  руля!"  Он  просто  не
знал, как командуют на танке.
     Потом Сашка показал Михаське темные пятна на железной стенке.
     - Это кровь! - сказал он.
     Михаська присмотрелся. Не скажи Сашка, он никогда бы  не  подумал,  что
это высохшая кровь. Просто какие-то пятна.
     "Человека уже нет, - подумал он, - а кровь осталась".
     Он тут же одернул себя: не человека, а фашиста, - но  все  равно  стало
как-то тоскливо и неприятно.
     Они уже решили  выходить,  и  вдруг  Сашка  показал  Михаське  гранату.
Настоящую немецкую гранату. Длинную, с вытянутой деревянной ручкой.
     - Здорово! - прошептал Михаська. - Сейчас рванем!
     Они уже совсем решили выходить, и  вдруг  за  танком  что-то  загудело,
загрохотало.
     - Поезд!.. - шепнул Сашка. - Бежим!
     Они выскользнули из танка.  На  железнодорожный  тупичок  возле  свалки
подогнали товарный поезд. Паровозик был маленький, пыхтел,  ухал,  шумел,  а
сам еле двигал тяжелую махину.
     Мальчишки быстро проползли под проволокой, а дальше  побежали,  уже  не
таясь. Но их никто не заметил. Старик с берданкой стоял у паровоза, курил  с
машинистом. Огромный кран на платформе скрипнул, развернулся и склонил  свой
клюв к танку, в котором они только что сидели.
     Было слышно, как натужно  застонали  тросы,  танк  нехотя  вздрогнул  и
пополз вверх.
     - Все, - сказал Сашка, - капут!
     Михаська представил, как этот танк кинут в огромную кипящую печь, и  он
тотчас исчезнет, расплавится, сделается жидким,  и  те  пятна  крови  внутри
башни исчезнут тоже, исчезнут навсегда.
     И он сжал зубы. Ему ни  капельки  не  было  жалко  этого  фрица,  этого
фашиста.  Ведь  из  своего  танка  он  стрелял  по  нашим!  Может,  даже  по
Ленинграду стрелял, по нашим бойцам, по таким ребятам, как Сашка.
     Пушки с загнутыми и расщепленными  стволами,  лафеты,  хвост  самолета,
горы фашистского железа медленно перебирались на платформу.
     Война кончилась, и теперь увозили в печь остатки ее.  Как  хорошо,  что
увозили все это!
     Михаська вспомнил День Победы. Все обнимались и целовались.  Он  думал,
будет что-то необыкновенное, удивительное. Может, земля всколыхнется?
     Но ничего такого не было. Даже день  самый  обыкновенный  -  серый,  не
весенний.
     Михаська орал,  обнимался,  радовался,  как  все,  но  он  пока  только
чувствовал ее и знал, что она пришла.
     А теперь он увидел ее.
     Вот она какая, победа! Торжественная. Тихая. И какая могучая!
     В тишине поскрипывали тросы крана, гудел  мотор,  а  железины,  которые
убивали, покорно  поднимались  на  свою  последнюю  смерть.  Они  никому  не
страшны, эти военные обломки, когда-то убивавшие людей. А теперь они  должны
перестать существовать вообще.
     Михаська лежал, пораженный всем этим.
     Сашка толкнул его в бок и вдруг крикнул:
     - Смерть фашистским захватчикам!
     Он вскочил, и что-то мелькнуло в  его  руках.  Сашка  тут  же  упал,  и
теплая волна прокатилась  по  Михаськиному  затылку.  В  ушах  зазвенело  от
грохота.
     Они побежали.
     Они отдали свой салют победе.
     Из ста двадцати двух артиллерийских орудий.


14

     В городе строили большой завод.
     Иван Алексеевич объявил им, что на новом заводе будут делать не  пушки,
не снаряды, а тракторы. Чтобы они пахали землю. Чтобы росло  побольше  хлеба
и поскорее отменили карточки.
     Вот это будет заводище так заводище! На  огромном  пустыре  за  городом
день и ночь тарахтели  экскаваторы,  черпали  своими  ковшами  землю.  Завод
строил весь город. Рабочие с других заводов,  все  учреждения.  После  смены
люди шли на стройку и работали там до самой ночи.
     Однажды Иван Алексеевич сказал им, что теперь их школа должна пойти  на
стройку, настала их очередь,  и,  конечно,  пойдет  самый  старший  класс  -
пятый.
     Работа у них оказалась хоть и  легкая,  но  очень  важная.  Они  пилили
бревна, но не на большие чурки, как для печки,  а  на  маленькие  кругляшки.
Потом  эти  кругляшки  кололи  на   чурбашечки.   Это   было   топливо   для
газогенераторок, которые возили от экскаваторов землю.
     Михаська с Сашкой пилили до зеленых кружочков в глазах и  только  тогда
отдыхали.
     С площадки, где скрипели пилы,  был  хорошо  виден  котлован.  Все  там
двигалось. Ворочались  экскаваторы,  одна  за  другой  подходили  машины,  а
поближе к  ним  люди  копали  землю  прямо  лопатами.  Все  это  торопилось,
торопилось и в то же время двигалось спокойно и четко.
     К площадке, где работали ребята, то и дело подъезжали машины,  водители
заправляли чурбашечками круглые печки возле кабины  и  уезжали  дальше.  Так
что остановись ребята, устань - вся  бы  стройка  остановилась.  Умолкли  бы
экскаваторы, встали машины. И хотя нарубленных чурбашечек была  на  площадке
целая гора, приготовленная еще раньше какой-то другой школой,  они  работали
изо всех сил.
     Еще бы - такой заводище! А когда  его  построят,  можно  будет  сказать
младшеклассникам, что строили его и они.
     Иван  Алексеевич  был  вместе  с  ребятами:  он   колол   кругляши   на
чурбашечки, махал топором будто заведенный и  останавливался  только  затем,
чтобы протереть отпотевшие очки.
     Потом он все-таки остановился, объявил большой перекур, и Михаська  еле
разогнул спину.
     Можно было посидеть, полежать. Но Михаська с Сашкой пошли по стройке.
     На них гудели газогенераторки, словно ругались, что  путаются  тут  под
ногами, раза два какие-то люди крикнули им, чтоб не ходили здесь.  Вот  еще,
не ходили! Они такие же сейчас рабочие, как все, - кто  им  может  запретить
ходить по стройке?!
     В котловане работали  землекопы.  Михаська  посмотрел  на  них  и  даже
подпрыгнул от неожиданности. Там был отец. Спина его напрягалась,  когда  он
откидывал лопатой землю, сквозь мокрую майку проступали мускулы. Они  так  и
катались, будто кто гонял шары у отца под кожей.
     - Смотри, - сказал Михаська Сашке, - узнаешь?!
     Кепка у отца была назад козырьком; иногда он останавливался  и  вытирал
рукой пот со лба.
     - Папа! - крикнул Михаська.
     Отец обернулся и помахал ему рукой.
     - Мы тоже тут работаем! - снова крикнул Михаська.
     - Я за тобой зайду! Жди! - ответил отец.
     Михаське показалось, что отец работает лучше  всех,  быстрее  всех.  Он
любовался, как играют у отца крепкие мышцы.
     Когда они пошли домой, Михаська подумал, что ведь  это  здорово:  он  и
отец - они вместе строили завод!
     Может быть, когда Михаська вырастет, он будет работать на этом  заводе,
строить тракторы. Хорошо бы и отец тоже туда перешел!
     Они стали бы ходить с  работы  вместе,  неторопливо,  устало  шагая  по
мостовой, а мама ждала бы их дома. Хлопотала бы  у  печки,  чтобы  накормить
их, рабочих людей.
     Михаська взял отца за руку.
     - Здорово! Правда, папка? - сказал он.
     - Что - здорово? - спросил равнодушно отец.
     - Завод строили! - улыбаясь, ответил Михаська. - И мы с тобой!
     Отец был какой-то недовольный, хмурый.
     - А ну их! - махнул он рукой. - Время только потерял.
     Михаська будто споткнулся, будто его окатили холодной водой. Весь  день
он пилил эти кругляши,  до  зеленых  кругов  в  глазах,  старался,  чтоб  не
остановились машины, газогенераторки... Что же, значит, все это зря?
     Ведь и Сашка старался, пилил, и все ребята, и Иван Алексеевич  вон  как
махал  топором.  А  шоферы  на  газогенераторках!  А  люди,  которые  копали
котлован! Да и сам отец!
     Что же он, притворялся? Старался, работал, а сам ругает  тех,  кто  его
сюда послал! Что же, ему ведра дороже?..
     Михаська выпустил отцовскую руку.


15

     Михаська и сам не понимал, что с ним сделалось. Спроси его, ни в  жизнь
бы не объяснил. Просто раньше для  него  паянье  было  удовольствием  почище
кино. Окунешь паяльник в мелкодробленую канифоль, прикоснешься к  оловянному
слитку, а от него белые горошины катятся - жидкое олово.
     А сейчас одна гарь, вонь. И все  эти  примусы,  керогазы,  ведра,  тазы
опротивели. Лежат в углу, сколько места занимают  -  прямо  как  на  свалке.
Зацепить бы их краном - да в переплавку...
     Так оно и случилось.
     Однажды сидели они с отцом,  скребли,  стучали,  дымили  паяльником,  и
вдруг пришел человек. Толстый, рыхлый, и лицо такое, будто  он  больной.  Да
так, наверное, и было. Не больных таких толстых не бывает.
     Толстяк поздоровался вежливо, потрогал зачем-то толстый  нос  и  сказал
отцу:
     - Я фининспектор. Говорят, вы тут частную практику открыли.  Похвально,
похвально! Только почему налог с дохода не платите?
     Отец побледнел, встал и ушел за шкаф. Вышел в гимнастерке, с  медалями,
с гвардейским знаком. Поправил ремень.
     - Видите? - спросил он толстяка. - Я войну прошел.  Ранен.  Что  же,  я
теперь жить не могу, как хочу?
     Мама пришла из коридора, прижалась к косяку. Испуганно смотрела  то  на
отца, то на инспектора.
     - А вы мне тут налоги! - крикнул отец.
     - Да не кричите, - сказал толстяк, снова трогая свой  нос.  Он  говорил
спокойно, будто отец и не кричал на него, будто ничего и не случилось.  -  Я
же вижу, что вы не жулик. Состояния на этом, - он кивнул на ведра и тазы,  -
не заработаешь.
     Отец сел. Фининспектор говорил с  ним  вежливо,  не  злился,  даже  как
будто сочувствовал отцу.
     - Но закон есть закон. Если вы получаете  доход,  надо  платить  налог.
Понимаете? - спросил он и добавил, слегка раздосадованный: -  И  гимнастерка
тут ваша ни при чем, поверьте! Я сам воевал, однако  наградами  потрясать  в
таком случае не решусь. Так что я вас предупредил. В следующий раз  составлю
акт.
     Толстяк ушел, тяжело дыша.
     Отец ходил по комнате из угла в угол. Михаська ни  разу  не  поднял  на
него глаза.
     Давно ли отец рассказывал, как ходил он в разведку, и  Михаська  глядел
ему прямо в рот, и  было  здорово,  что  у  него  такой  удивительный  отец.
Разведчик - ведь это значит самый, самый смелый, а тут...
     Когда отец  вышел  вдруг  из-за  занавески  к  фининспектору  в  форме,
Михаська даже не понял сразу, к чему это он надел гимнастерку с медалями.  А
вон как вышло... Просто отец испугался этого  человека.  Гимнастерку  надел,
будто броню какую. Будто можно гимнастеркой от налогов этих защититься...
     Мать все так же стояла у косяка и молчала. Почему она молчит? Ведь  она
понимает! Все понимает. Или боится за эту мастерскую? За  эти  ведра,  тазы?
Боится, что Михаська снова будет бегать и хуже учиться, а не сидеть с  отцом
и паять ведра? Ну почему она молчит?
     Отец будто нехотя подошел к куче хлама в углу и изо всей силы  пнул  ее
сапогом.
     Михаська   вздрогнул.   Весело   забренчали,    раскатываясь,    ведра,
загромыхали тазы.
     - К черту! -  сказал  отец.  -  Действительно,  состояния  на  этом  не
сколотишь.


16

     А Михаська все думал об этом,  думал  и  решил,  что  во  всем  виноват
фининспектор. Что плохого сделал отец? Ремонтировал тазы  да  кастрюли?  Так
от этого одна польза! Людям нужна посуда, ее надо ремонтировать. Не  виноват
же отец, что во всем городе нет ни одной мастерской,  чтобы  чинили  посуду!
Хотел людям добро сделать. Разве за добро налоги берут? Нет,  ни  в  чем  не
виноват  отец.  Теперь  Михаська  знал  это  точно.  Только  одно  непонятно
все-таки:  отчего  это  распетушился  тогда   перед   фининспектором,   чего
испугался?
     А может, и не испугался - чего бояться-то?  Может,  наоборот,  испугать
хотел. Только уж просто так некрасиво вышло, а страшного  ничего  в  этом  и
нет.
     И Михаська пожалел, что так нехорошо подумал про отца.  А  Ивановну  он
просто не знает. Вот узнает как следует и тоже будет любить.
     Отец раздал хозяйкам их имущество и больше не брал, приговаривая:
     - Банк лопнул, лавочка закрылась.
     Пришел за своим патефоном и Седов.
     Еще от двери заулыбался, залоснился  жирным  бликом,  глаза  в  щелочки
зажмурил.
     - Ну, обанкротился наконец? - сказал он. - Я  же  тебе  говорил:  мелко
плаваешь.
     Мамы дома не было, и отец сказал Михаське,  чтоб  он  сходил  погулять.
Михаська обрадовался. Противно слушать, как  снова  этот  Седов  начнет  про
свое пиво с молоком рассказывать.
     Он ушел, а когда вернулся, в  комнате  стоял  дым  коромыслом.  Тарелка
утыкана окурками, на столе пустая бутылка,  и  Седов  все  еще  сидит.  Лицо
только круглее стало. И порозовело. Поджарился блин.
     Сидит Седов на табурете, икает, прикрывает рот  рукой.  А  отец  волосы
разлохматил, угрюмо смотрит в пол и дымит.
     Михаська  вошел,  и  они  сразу  замолчали,  будто  про  военную  тайну
рассказывали. Потом Седов снова икнул, встал, взял под мышку свой патефон.
     - Учти, - говорит отцу, - учти мой опыт. Зла я тебе не желаю, и  потому
не стесняйся.
     Он оперся спиной о печку, вывозил пиджак, но  Михаська  ему  ничего  не
сказал. И отец тоже.
     - Раз живой остался, - сказал  Седов,  -  значит,  жить  надо...  Шутка
ли, - восхитился он, - войну прошел - и одно ранение! И не  где-нибудь  -  в
пехоте-матушке. И-ех... - Он зевнул. - А жить, брат,  нелегко,  ох  нелегко!
На фронте не боялся и тут не боись. Свое  возьмешь.  Свое!..  Зря,  что  ли,
кровь пролизал?
     - Ладно! - сказал отец. - Иди с богом.
     - И место ге-енеральское! - протянул Седов. -  К  тебе  еще  на  поклон
пойду. А бабу угомони! Своди ее к Зальцеру.
     Седов повернулся, задел  патефоном  о  стену,  порвал  обои  и,  слегка
пошатываясь, вышел в темный коридор.
     А отец снова уткнулся  взглядом  в  стол,  докуривая  папиросу.  Так  и
курил, даже Михаську не замечал.
     Стукнула дверь. Пришла мама. Отец оторвался от  стола,  резко  придавил
окурок.
     Вздохнул. Будто на что-то решился.
     С того дня все переменилось дома. Отец отвинтил тиски, закинул  куда-то
паяльник, соскоблил ножом все пятна со стола. Комната скова стала похожа  на
комнату, а не на мастерскую, стол белел крахмальной скатертью.
     И отец с матерью совсем другими стали.
     Когда хмурился отец,  мама  улыбалась.  А  когда  улыбался  отец,  мама
хмурилась и ходила заплаканная. Прямо как на весах - то один вниз тянет,  то
другой...
     Если бы хоть Михаська знал,  что  у  них  там  происходит,  о  чем  они
спорят!.. Но он входит - дома тишина. Молчат или говорят о пустяках.  Словно
ничего и не было.
     Что за народ эти взрослые? Нет чтобы все прямо, открыто.  А  то  боятся
своим же детям правду сказать. Будто  они  враги  какие,  шпионы,  сразу  на
улицу побегут во все горло орать.
     Если неприятность - почему шушукаться надо? Скажите! Мальчишка или  там
девчонка, понятно, не взрослые, но они же люди, поймут,  может,  даже  лучше
взрослых все поймут. Посоветовать не посоветуют, конечно, зато  все  в  доме
нормально будет. Не придется прятаться, шептаться, словно заговорщикам.
     Да, отец с матерью таили что-то от Михаськи.
     И  он  видел,  что  отец   перетягивает   весы.   Мама   ходит   совсем
расстроенная, с Михаськой почти не говорит, отворачивается,  будто  виновата
перед ним. А отец песню поет: "По долинам и по взгорьям..."
     Видя,  как  отец  улыбается,  а  мама  молчит  и   хмурится,   Михаська
чувствовал, что между ними идет борьба. Может, отец заставляет  маму  что-то
сделать? Что? Он ничего не мог придумать. Да и смешно - с  чего  бы  это  он
стал ее заставлять? Ничего не понятно...
     И все-таки он подумал, что эти годы, пока они жили без отца, мама  была
как будто смелей. Ей было очень трудно. Михаська знал: мама сдает кровь  для
фронта, чтобы получить донорские карточки - масло, молоко, лишний хлеб.  Она
кормила этим Михаську; и он не раз уже думал: ведь мама как  бы  отдает  ему
свою кровь. И платье она свое  голубое  в  горошинку  продала,  чтоб  купить
хлеба, а отцовский костюм не тронула, сохранила, хотя могла бы продать.
     Она сильная, мама.  Михаська  знает  это.  И  он  хотел,  чтоб  она  не
молчала, чтоб она перетянула отца на их весах.
     Он иногда спрашивал себя: а почему  они  вообще  появились,  эти  весы?
Почему мать и отец, скрывая от него, будто все время борются? Что же,  и  до
войны они тоже такими были? Или только сейчас? Значит, кто-то  из  них  стал
другим? Мама? Но Михаська был все время с ней.
     Значит, оте