.. - сказала она ласково. - Это тот  мальчик,  которого  покусали
наши собаки?
     Михаська дрыгнул ногой - хотел было убежать, но Фролова держала  второе
мороженое в руках и не отдавала его.
     - Хра-а-абрый мальчик, - сказала она, качая головой. - Я таких  храбрых
первый раз  вижу.  Да  и  родители  у  тебя  ничего.  Вон  как  твой  папаша
расшумелся, когда пришел. Пятьсот рублей за тебя затребовал.
     - Как? - не понял Михаська.
     - А вот так. "Гоните, - говорит, - пятьсот рублей за сына, а  не  то  в
суд дело передам".
     Ногами  опять  зашевелил  кто-то  другой.  Михаська  попятился,   потом
повернулся и побежал.
     - Мальчик! Мальчик! - кричала ему Фролова. - Мороженое!..


2

     Но Михаське наплевать было на это мороженое. Правда, первую  порцию  он
лизал на ходу. Но делал это машинально, не замечая сам. Все  горело  в  нем;
хотелось остудить это горение, но и мороженое не  помогало.  Тогда  Михаська
положил все мороженое в рот и проглотил. Холодный  комок  упал  в  живот,  и
снова стало жарко.
     Ноги несли его домой. В комнате никого  не  было.  Мать  куда-то  ушла.
Михаська подбежал к комоду и рванул за железную  ручку.  Комод  был  закрыт.
Тогда он пошел в угол, вытащил ящик, где  лежали  отцовские  инструменты,  и
взял топор.
     И голова, и руки, и ноги, и живот,  и  сердце  -  все  было  сейчас  на
месте, все  было  своим.  Сколько  раз  уже  замечал  Михаська,  что  всякое
волнение проходит у него в решающие минуты.
     Он всунул синее лезвие топора в щель между ящиком и  крышкой  комода  и
изо всей силы навалился на топорище.  Что-то  хрустнуло  в  комоде,  и  ящик
нехотя выполз из своего гнезда.
     Здесь лежали деньги. Мать говорила отцу, что деньги  надо  положить  на
сберкнижку, но отец смеялся только в ответ, качал  головой  и  отвечал,  что
здесь надежнее. В окно, мол, воры не залезут - четвертый этаж все-таки, -  а
в дверь он вделал английский замок, к которому ни один ключ не подходит.
     Михаська рванул ящик и увидел деньги. Они лежали в почтовых  конвертах.
Несколько синих конвертов с марками. Он достал конверт  и  отсчитал  пятьсот
рублей. Топор так и остался лежать у взломанного комода.
     Михаська выскочил в коридор, захлопнул дверь и пошел к Ивановне.
     Бабушки дома не было, а Лизка с Катей сидели на табуретках  и  смотрели
в окно.
     - Пойдемте! - сказал им Михаська.
     Они послушно поднялись и пошли за ним.
     По дороге они сделали петлю и взяли Сашку Свиридова.
     Сашка и девчонки  пробовали  заговорить  с  Михаськой,  но  он  странно
улыбался и ничего не отвечал. Только у самой Фроловой он сказал:
     - У меня сегодня день рождения. Угощаю мороженым.
     Сашка протянул Михаське руку, и он машинально пожал ее.
     - Чего молчал? - сказал Сашка. - Темнила!
     Когда Фролиха снова увидела Михаську, она вроде даже обрадовалась.
     - Ну вот, - сказала она, - все-таки пришел!
     И стала черпать мороженое.
     Михаська неожиданно вспомнил, что, когда он прыгнул к  овчаркам  и  они
залились лаем, что-то хрюкало еще. Он  подумал,  что  ослышался,  но  теперь
понял - нет. Сашка давно  когда-то  говорил,  что  Фролиха  пошла  торговать
мороженым, потому что на молокозаводе можно достать обрат.  Фролиха  держала
поросят, так что обрат ей очень был нужен. И хрюкали тогда поросята.
     Фролова начерпала мороженое, отпечатала своей жестяной рюмкой порцию  и
протянула Михаське.
     - Больше не бегай, - сказала она, - останешься без мороженого.
     - Не  останусь,  -  ответил  весело  Михаська  и  протянул  ей  пятьсот
рублей. - Дайте мороженого. На все.
     Фролиха выкатила глаза, замахала руками в белых нарукавниках.
     - Что  ты!  -  заговорила  она  быстро.  -  Отец  узнает,  что  я  тебе
рассказала, скандал устроит.
     - А какое вы имеете право? - сказал зло Михаська. - Я у  вас  мороженое
покупаю. Продавайте!
     Катька дернула Михаську за руку, он повернулся и увидел  ее  выпученные
глаза.
     - Михасик, Михасик, что ты делаешь? - говорила Катька.
     Сашка стоял с открытым ртом. Лиза смотрела на него, как на полоумного.
     - Да не бойтесь! - сказал Михаська. - Всего-то  двадцать  пять  порций!
Нет... тридцать пять.
     Он протянул Фролихе еще деньги. Те, из кошки.
     - Это мне отец дал! - сказал он  и  удивился,  как  легко  вдруг  стало
врать. - Ему вот она, - он кивнул на Фролову, - за меня  заплатила.  За  то,
что собаки ихние меня грызли.
     Усмехаясь, Фролова кивнула ребятам.
     - Не бойтесь, - сказал ей Михаська. - Вы-то тут при чем?
     Фролиха сосчитала деньги и стала черпать мороженое.
     Они взяли сначала по две порции, рук уже не хватало; тогда  Сашка  снял
с головы фуражку, и Фролова наложила полную шапку мороженого.
     Потом они отправились в скверик и сели на скамейку. После пятой  порции
Лиза высунула белый язык и сказала, что больше не хочет. Как  ни  уговаривал
ее Михаська, Лиза отказывалась. Даже пересела на другую  скамейку,  чтоб  не
видеть, как они едят.
     Катька сдалась на  восьмой  порции,  но  девятую  все-таки  через  силу
съела. Теперь остались они вдвоем - Сашка и Михаська.
     Мороженое начало таять, приходилось  торопиться.  Михаська  глотал  его
большими кусками. Все-таки жаль бросать такую вкуснятину! Сашка не  отставал
от него.
     Лиза на соседней скамейке начала потихоньку икать,  а  Катька  смеялась
над ней и закрывала ей рот ладошкой.
     - Все, - сказал Сашка хриплым голосом и прокашлялся. - Все, -  повторил
он, но голос у него снова был какой-то глухой.
     Они пошли домой.
     Им навстречу дул жаркий ветер; он тащил пыль, махал  ветвями  деревьев,
гладил щеки...
     Щеки у Михаськи теперь уже не горели, как прежде.  Он  шел  и  улыбался
ветру, облакам, плывущим наверху, белым домам  с  синими  крышами.  Конечно,
крыши были  совсем  не  синие,  а  красные,  зеленые,  коричневые  и  просто
никакие - серые, некрашеные. Но если смотреть  на  них  против  солнца,  они
кажутся синими. Как вода в реке.
     Михаська смотрел на  белые  дома  с  синими  крышами,  которые  бросали
поперек дороги фиолетовые тени. А в животе было холодно.


3

     Топор  лежал  на  своем  месте.  Топорище  поблескивало  отшлифованными
боками. Комод был закрыт, и ничто не напоминало о происшедшем.
     - А-а, явился! - сказал отец ласковым голосом и  внимательно  посмотрел
на Михаську.
     Мать стояла у печки, комкала в руках носовой платок.
     Отец хоть и сидел спокойно, но серые глаза его посветлели.  Они  всегда
светлели у него, когда он злился.
     - Ну и ну! - медленно проговорил он. - Ну и  ну!  Стер  двойки,  сломал
кошку, взломал комод, украл деньги...
     Отец медленно поднялся.
     Украл... Значит, украл. Вот оно что  получается!  Михаська  представил,
как отец пришел к  Фролихе  просить  деньги  за  его  искусанный  зад.  "Он,
наверное, и продать  меня  сможет,  если  хорошенько  заплатят",  -  подумал
Михаська.
     - Съел я ваши пятьсот рублей! - сказал он зло. - Съел, а не украл.
     - Я уж милицию хотел вызывать, - продолжал отец, не слушая Михаську,  -
думал, воры. А оказывается, собственный сын. Мы для него, а он от нас.
     Что-то подозрительно ласково говорил  отец.  Только  голос  его  иногда
вздрагивал. Он спокойно подошел к Михаське и протянул руку. Как  Савватей  -
вот-вот по лицу мазнет. Михаська зажмурился. Отец чуть-чуть отвел руку.
     - Виктор! - громко сказала мать, и рука у отца дрогнула -  он  погладил
Михаську по голове. Так уж это вышло у него, некстати, ни к чему.
     Михаська вздохнул.
     Отец отошел к комоду, запустил руку в свои  лохматые  волосы,  постоял,
облокотясь, молча.
     - Хватит, Михась! -  сказал  он  вдруг,  резко  оборачиваясь.  -  Давай
говорить по-серьезному. Ты уже взрослый. Я гляжу, лучше меня все понимаешь.
     Он прошелся по комнате.
     - Может, я тебе не нравлюсь?  Может,  зря  с  войны  вернулся  живой  и
невредимый?
     Михаська скривился. Неужели отец хочет говорить  с  ним  серьезно?  Как
взрослый со взрослым? Ну что ж, тогда он скажет ему, что нет, совсем  не  то
говорит отец. И какой же мальчишка  не  радуется,  если  с  фронта  вернулся
отец? Только вот почему невесело в доме? Почему отец взял деньги за то,  что
его искусали собаки? Пусть бы  выпорол  лучше,  а  не  срамился  перед  этой
Фроловой. Почему мама ушла в магазин? Зачем отец  ездил  торговать  куда-то,
как барыга? Зачем все это, зачем?..
     Он хотел сказать все это, вылить все в одно слово. И  вдруг  неожиданно
для самого себя сказал:
     - Да.
     Он и сам не понял, как это у него вышло.  Вырвалось  просто  -  и  все.
Вырвалось. Слово не воробей...
     - Вон оно что, - задумчиво проговорил отец.
     - Нет!  Нет!  -  сказал  Михаська  и  покраснел.  Наверное,  до   пяток
покраснел.
     Эх, если бы он умел все объяснить, все сказать как надо! Вот  случилось
бы вдруг волшебство. В один миг он вырос бы и  стал  большим,  широкоплечим,
взрослым. И тогда они сели бы за стол трое - отец, мать, он, Михаська. И  он
бы сказал им все как надо: "Что же вы не понимаете тут, что вам не ясно?"
     И отец бы понял его. Сказал бы: "Эх, что ж я тебя  раньше  не  понимал,
когда ты маленьким был!" И Михаська кивнул  бы  ему  головой:  "Да,  зря  не
понимал, зря думал, что я меньше тебя соображаю".
     Или пусть бы по-другому стало. Не Михаська бы вырос,  а  отец  стал  бы
маленьким, как он. Как Сашка Свирид. Тоже понял бы все.
     А так - что сделаешь? Кому объяснишь? Как расскажешь?
     Случись все это в  школе,  сразу  бы  все  и  всем  стало  известно.  И
конечно, Юлия Николаевна пришла бы и сказала: "Да  что  вы,  одумайтесь!"  И
все бы стало на место. Все бы все поняли. А тут не школа. Дом  -  это  когда
живут люди за четырьмя стенами. Это дверь, которая запирается на  английский
замок.
     - Значит, зря я пришел  с  войны?  -  переспросил  отец  и  вдруг  стал
одеваться.
     - Куда ты? - тихонько спросила мать.
     - Как куда? - засмеялся отец. - Ухожу. Не видишь? Я же тут лишний.
     - Постой, - сказала мать. - Хватит, Виктор! Не шути. И так тяжело.
     Она взяла отца за руку, но он вырвал руку и хлопнул дверью.
     Мать прошлась по комнате, и Михаська увидел, что она молча  плачет.  Он
хотел что-нибудь сказать ей, но вспомнил две оплеухи, две пощечины,  которые
получил сегодня, и промолчал.
     Она бродила по комнате, шуршала тапочками. Михаська видел,  как  тяжело
ей, и вдруг опять подумал, что это ему надо  уйти  из  дому.  Уйти  надолго,
может быть, навсегда. Нет,  навсегда,  конечно,  нельзя,  а  вот  надолго...
Пусть построят они этот дом, и все  кончится  тогда.  И  жизнь  будет  снова
нормальная. Вот тогда он придет, и они начнут жить как ни в чем  не  бывало.
Просто он перепрыгнет эту яму. Перепрыгнет - и они пойдут дальше.
     Это  было  глупостью,  страшной  глупостью,  и  Михаська  понимал,  что
выдумывает какую-то несусветную чушь. Нельзя ничего  перепрыгнуть  в  жизни,
нельзя отвернуться или не заметить того, что случается.  Можно  это  принять
или  не  принять,  можно  полюбить  или  возненавидеть,   но   перепрыгнуть,
отвернуться, не увидеть нельзя.
     Мать ходила по комнате, куталась в платок. "Почему  она  не  кричит  на
меня? - подумал Михаська. - Почему не бьет? Ведь ударила же днем! Почему  не
идет за отцом?"
     Мать вдруг остановилась.
     - Ты мороженое ел? - спросила мать.
     Михаська кивнул.
     - Все деньги проел?
     Михаська кивнул снова.
     - Сумасшедший, - сказала мама. - Ведь заболеешь.
     И Михаська подумал, что вот это да, это идея! Заболеть! Надо  заболеть!
Тяжело,  чтоб  без  памяти,  тифом.  И  на  тифе  все-таки  перескочить  эту
пропасть.
     Дверь хлопнула, и вошел бледный отец. За ним белел блин Седова.
     - Зальцера арестовали, - сказал отец.
     И тяжело сел на стул. Посидел, покурил и ушел с Седовым. Вернулся  отец
поздно вечером, пьяный. На Михаську даже не взглянул.
     Ночью Михаське приснился сон. Фашисты в касках с рогульками стреляют  в
звездочку. Только она не золотая, а красная. Будто из крови.
     Фашисты хотят сбить ее, целятся и стреляют: кх! кх! кх!
     А звездочка не сшибается.


4

     - Кого там леший носит? - сказал  осипшим  спросонья  голосом  отец,  и
Михаська открыл глаза. - И в воскресенье поспать не дадут!..
     В дверь стучали: бум! бум! бум!
     Отец прошлепал босиком к двери  и  щелкнул  английским  замком.  Кто-то
переступил порог и тяжело задышал. Потом заплакал. Михаська натянул штаны  и
подошел к двери.
     Прислонившись к косяку, у входа стояла Ивановна. Руки  ее,  похожие  на
жгуты, связанные  из  вен  и  жилок,  висели  вдоль  платья,  голова  сильно
тряслась, прямо моталась. Она  хотела  сдержаться,  сказать  что-то,  но  не
могла, а только продолжала трясти головой и плакать.
     Михаське стало жаль ее, он придвинул к бабушке табуретку, а она  ничего
не замечала, лишь глядела прямо на отца, прямо ему в глаза.
     - Что? - тревожно спросил отец. - Да говори же!
     Ивановна кивнула головой, будто хотела подтвердить что-то не  сказанное
еще, и отец спросил нетерпеливо:
     - Попалась?
     Ивановна кивнула снова; и отец выругался сквозь зубы. Такого с ним  еще
не бывало.
     - Слышишь? - повернулся он к матери.
     Мама тоже встала и глядела на Ивановну испуганными глазами.
     - Спаси ее,  Виктор  Петрович!  -  сказала  Ивановна.  -  Христом-богом
прошу, пойдем в милицию!
     - Что я там скажу, в милиции? - спросил зло отец и подтянул  трусы.  Он
так и стоял - в одних трусах и голубой  майке.  Майка  была  другая,  новая,
тоже голубая почему-то.
     Ивановна снова заплакала.
     - Как же?! Как же, Виктор Петрович?! - воскликнула она. - Ведь  Катя-то
ваши конфеты продавала! Ведь из-за них и в облаву попала!
     Ивановна сказала это  удивленно:  неужели,  дескать,  отец  мог  забыть
такое?
     Михаську даже дернуло. В первом классе он забивал  зачем-то  гвоздик  в
стенку, рядом с электрическим проводом, и задел за него. Провод  был  старый
и, видно, пропускал ток. Михаську тряхануло так, что он слетел с  табуретки.
Его прошиб холодный пот, и он долго тогда не мог опомниться.
     Сейчас он будто опять задел оголенный провод.
     Вчера они еще лопали с Катькой мороженое.  А  сегодня  она  в  милиции.
Когда ее сумели поймать? Ну да, все правильно, рынок с шести.
     - Как же?! - говорила Ивановна. - Как же?!
     И смотрела то на отца, то на мать так, точно ее предали.
     - Верочка! - сказала она матери. - Что ты молчишь? Ведь  ради  Михасика
все это вышло. Помнишь, как было тебе неудобно тогда? Помнишь, как  вы  Катю
уговаривали? Я ведь была не против... Не против... И платили вы  хорошо,  не
обижаюсь. Но сейчас-то, сейчас?..
     Михаська подумал, что он как  будто  и  не  спал.  Просто  продолжается
вчерашний день.  И  позавчерашний.  И  позапозавчерашиий.  Тянется  какой-то
длинный-длинный день. Он почувствовал, как страшно,  просто  до  изнеможения
устал он за этот длинный день. Скоро  ли  он  кончится?  Скоро  ли  наступит
конец, чтоб можно было лечь и спокойно  выспаться?  И  чтоб  никого  вокруг.
Один на всем свете...
     Михаська вздохнул и посмотрел на отца. Он,  наверное,  первый  раз  так
внимательно на него посмотрел с того дня, как  увидел  во  дворе  в  голубой
майке. Серые глаза не сияли звездочками, как в тот раз. Они даже  серыми  не
были. Просто какие-то выцветшие глаза. И одно веко подрагивает. Трясется,  и
все.
     Ноги у отца волосатые. И в пупырышках. Гусиная кожа. А еще разведчик!
     Вот он, оказывается, какой!..
     - Тридцать три несчастья, - сказал отец. - Напасть какая-то.
     Он потоптался, переступая с ноги на ногу.  Ивановна  замолчала,  ничего
больше не говорила, только слезы катились по глубоким морщинам.
     Отец хотел что-то сказать Ивановне,  но  заметил  Михаськин  взгляд  на
себе и осекся.
     - Хорошо, хорошо, бабушка! - сказал  он,  подрагивая  веком.  -  Сейчас
что-нибудь придумаем. - И улыбнулся: - Дай я вот только штаны надену.
     Ивановна вздохнула и вышла.
     Они остались втроем - отец, мать и сын.
     Михаська вспомнил, как мать кричала ему вчера: "Честным надо  быть!"  -
и даже скривился, до того ему стало противно.
     Эх, люди, люди!.. Сколько  времени  врали!  Врали,  врали,  врали...  И
сколько будут еще врать? А еще отец с матерью...
     Все правильно, Сашка Свирид  тогда  правду  сказал.  Все  правильно  на
белом свете, и сколько из этого правильного по-настоящему правильно?
     Михаська заметил: странное дело, но когда  Сашка  сказал  ему,  что  он
спекулянтская морда, а мать торгует на рынке конфетами, в тот, первый,  раз,
ему эта сплетня показалась ужасной. Он не мог даже стерпеть - ударил  Сашку.
И когда узнал, что отец за его искусанный  зад  взял  пятьсот  рублей,  тоже
страшно обозлился, реветь хотелось.
     А сегодня - нет. Только что, сию минуту он  узнал  всю  правду,  узнал,
что отец с матерью врали ему, и ведь это было ужасно, но странно  -  сегодня
он не удивлялся. Ему было как-то все равно.
     Может, он все-таки предполагал, что это произойдет? Как  говорила  Юлия
Николаевна, предвидел?  Михаська  засмеялся,  и  отец  с  матерью  удивленно
посмотрели на него. Конечно, предвидел!  Как  землетрясение.  Или  снегопад.
Снегопад. Снег падает. Снег падает на голову. А  это  что,  тоже  падает  на
голову? Просто так - берет да и падает?
     Берет да и падает... И никто в этом не виноват. Ни отец.  Ни  мать.  Ни
он, Михаська... Не было бы войны, построили бы за  это  время  много  домов.
Белых, розовых, голубых. Целые улицы огромных  домов.  И  не  надо  было  бы
тогда отцу копить деньги на свой собственный дом. Жили бы себе припеваючи  в
светлой квартире, просторной, с желтым, как масло, паркетом.
     Война во всем виновата!
     Гитлер!
     Михаська  чувствовал,  как  мать  посматривает  на  него,  будто   ждет
чего-то. Они уже все  оделись,  на  плитке  чай  вскипел,  отец  побалтывает
ложечкой в пустом стакане. Сейчас завтракать будут.
     Отец смотрит пристально в стакан. Руки  у  него  вздрагивают.  Михаська
слыхал, что есть такая  примета:  если  когда-нибудь  кур  воровал  или  там
петухов, то руки дрожат.
     Только все это Сашкины байки, брехня. Что же,  отец  кур  воровал,  что
ли?
     А во всем, конечно, Гитлер виноват. Он. Война виновата. Отец  один  раз
сказал: "Война все спишет".
     Спишет.
     Как спишет? Куда спишет?
     На пионерском сборе Юлия Николаевна говорила:
     - Разве можно простить войну? Забыть ее? Разве можно вычеркнуть  гибель
ваших братьев, отцов? А Зою  Космодемьянскую  разве  вы  забудете?  А  Олега
Кошевого? А Александра Матросова?
     Конечно, нет! Что за  вопрос?  Смешно  прямо!  Люди  погибли,  а  их  -
забыть... Да никогда!
     Но это проще. Когда люди сражаются, погибают - там все ясно. Ну  а  вот
это - мама в магазин ушла, чтоб  Катька  для  них  конфетами  спекулировала;
отец картошкой торговал, деньги  взял  за  искусанный  зад  -  будто  продал
Михаську; вранье всякое, без запинки вранье - это что, тоже война?
     Михаська дует на горячий чай, смотрит сквозь парок,  идущий  от  чашки,
на стену, и ему кажется, что стенка качается.
     Отец будто слышит его.
     - Что  же  делать?  -  говорит  задумчиво  он,  а  веко  у   него   все
подрагивает.
     - Идти в милицию, - тихо отвечает мать.
     - С ума сошла! - срывается вдруг отец.
     Михаська смотрит в чашку. Ах,  как  качается  стена!  Того  и  гляди  -
хрясь! - и чистое небо перед тобой. Крыши. Ветер прохладный.
     - Это значит - тебя  посадить!  -  кричит  отец.  -  Статья  Уголовного
кодекса!
     Краешком глаза Михаська видит, как мама теребит платок. Молчит.  Нечего
ей  сказать  отцу.  Вот  они,  дрогнули  снова  весы.  Дрожит  стрелка.  Кто
перетянет?..
     Мама молчит.
     Отец встает и идет к комоду. Звенит клю