айте, свешайте" - и никому ничего больше не требовалось.
     Всем было все равно, что за человек там за прилавком; главное, чтоб  он
взвесил и не ошибся, не надавил пальцем на весы, не обжулил.
     Мама смотрела на Михаську, ей в  глаз  попала  какая-то  ерундовина,  и
мама моргала-моргала, хотела выморгнуть эту ерундовину.
     Она замешкалась немного с Михаськой, а очередь сразу зашумела  на  нее:
все тут торопились, всем было некогда -  и  мама  сунула  Михаське  кулек  с
конфетами, словно  чужому,  просто  покупателю,  и  продолжала  вешать  свои
конфеты, не отрываясь от весов.
     А слезинка ползла у нее по щеке, и  мама  дула  на  нее  краешком  губ,
хотела сдуть и все не могла...
     Дома было неуютно и холодно. Истопить печку  мама  не  успела,  и  отец
начал  строгать  лучину.  Михаська  развернул   кулек.   Конфеты   оказались
шоколадные, с фруктовой начинкой.
     Последний раз ел Михаська такую конфету у Юлии Николаевны.  На  прошлый
Новый год она позвала к себе Катю с Лизой, Сашку  и  еще  нескольких  ребят.
Всем досталось по такой конфете. Когда конфеты съели, а фантики спрятали  по
карманам, Юлия Николаевна  вдруг  рассказала,  почему  сейчас  мало  конфет.
Оказалось, машины, которые раньше выпускали конфеты, теперь делают патроны.
     - Хорошо! - сказал тогда Сашка. - Фашистам к чаю.
     Они рассмеялись. Но еще от одной конфетки  никто  бы  не  отказался.  А
больше у Юлии Николаевны не было.
     Михаська часто думал, что, когда наступит мир, он  объестся  конфетами.
И вот они лежали перед ним. А есть их совсем не хотелось.
     Михаська лег в кровать.
     В печке гудел огонь, он освещал лицо отца, и оно казалось  ярко-красным
и недобрым.
     Михаська решил, что обязательно подождет маму, но незаметно уснул.
     Он проснулся вдруг, сразу, от  какого-то  странного  звука.  Как  будто
кто-то плакал. Михаська сел на кровати.
     - Перестань! - тихо сказал отец. - Вон и Михасика разбудили.
     - Что? Что случилось? - испуганно спросил Михаська.
     - Ничего, ничего, сынок, ты спи, - ответила мама.
     Отец курил, и в темноте ярко светилась красная точка.
     Михаська вспомнил, как до войны, еще совсем маленький, он  просил  отца
нарисовать  ему  что-нибудь  в  темноте  папироской.  Если  быстро   крутить
огоньком, получается картинка. Забавно. Отец словно услышал это.
     - Хочешь, нарисую? - спросил он.
     И Михаська лег, успокаиваясь.
     - Нарисуй, - ответил он хриплым спросонья голосом.
     Отец раскурил папироску, чтоб она горела поярче, и  стал  выписывать  в
темноте круги, крендели, шары, а потом сказал:
     - Теперь смотри.
     Он  провел  красный  квадрат,  над  ним  нарисовал  треугольник,  а  на
треугольнике маленький квадрат. Из квадрата пошли завитушки. "Дом,  -  понял
Михаська. - И тут этот дом!"
     Михаська повернулся к стене и притих, стараясь уснуть.
     Ночью  ему  приснился  бревенчатый  дом.  Бревна  были   красные,   как
головешки. И дым из трубы был не дымом, а кудрявым  огнем.  Михаська  думал:
как жить в таком доме?


21

     А через два дня случилось ужасное.
     Сашка, лучший друг, оказался предателем.
     Все было так, как бывает в те дни, которые на всю жизнь запоминаются.
     Утром он пил чай, и отец подкладывал ему конфеты. Михаська  опять  съел
только одну конфету, больше  не  стал.  Подумал,  что  надо  еще  привыкнуть
съедать сразу  много  сладостей.  Если  человек  долго  голодал,  ему  сразу
объедаться нельзя - умрет. Так же и с  конфетами.  Надо  сначала  по  одной,
потом по две.
     Он  вспомнил  маленькую  Лизу.   Всю   войну,   когда   ей   перепадали
какие-нибудь сладости - конфету  кто  подарит,  или  кусочек  шоколада,  или
пряник, - она эти сладости не ела  сразу,  а  складывала  в  коробку  из-под
папирос "Казбек". А потом, в праздники, доставала три конфеты и давала  всем
по одной - бабушке, Кате, себе. Михаська видел, как пили они  чай  вприкуску
с Лизиными конфетами, какая серьезная была Лиза и  какой  праздник  это  был
для Ивановны. Михаську они тоже пробовали усадить за  стол,  но  он  наотрез
отказывался. Разве можно было съесть Лизину конфетку!..
     Потом  Михаська  шел  в  школу  и  удивлялся  теплой  погоде,   которая
наступила сейчас, в  разгар  осени,  поздним  сентябрем.  Была  удивительная
тишина, шуршали под ногами кленовые листья, и Михаська  подумал,  что  можно
этими листьями вымостить тротуар - будет очень красиво! - и люди,  наверное,
не станут тогда  ходить  по  тротуару,  пожалеют  такую  красоту.  Откуда-то
сверху летели прямо в лицо белые паутинки, Михаська отмахивался от  них,  но
паутинки все летели, летели, будто десант высадился.
     В школе Михаська сразу  заметил,  что  Сашка  Свиридов  как-то  странно
посмотрел на него. Что-то чужое было в Сашкином взгляде,  будто  он  знал  о
Михаське больше, чем знает даже сам Михаська.
     Но Сашка ничего не сказал, улыбнулся, подошел к Михаське;  они  начали,
как всегда, спорить и в азарте доспорились до того,  что  начали  обсуждать,
кто смелее - Сашка или Михаська. Началось, между прочим, с того,  что  Сашка
стал говорить, будто лунатики не  боятся  ходить  по  краю  крыши.  Михаська
считал, что в вопросах медицины он-то  разбирается  лучше,  и  сказал:  мол,
боятся или не боятся - не в этом дело, просто лунатизм -  болезнь  такая,  и
по крыше может ходить самый распоследний трус, потому что  он,  когда  идет,
ничего не соображает.
     Слово за слово - в общем, сошлись на том,  что  нет  ничего  отчаяннее,
как потрепать по шее собак, и не каких-нибудь дворняжек,  мопсиков,  хоть  и
кусачих, но  трусливых,  а  тех  самых  знаменитых  на  весь  город  овчарок
Фролихи, что сторожат универмаг.
     Сашка в запале немедля  решил  сделать  это  сегодня  же,  а  Михаська,
понятно, стал над ним потешаться.
     Михаська  помнил,  каким  тихим  был  Сашка   в   лагере,   когда   они
познакомились. Но сейчас он стал задиристым и всегда лез напролом. И  уж  не
отступал от слова, хотя  Михаська  подсмеивался  над  ним  просто  так,  без
всякой злобы. Да каждый же скажет, что пойти навстречу псам и  потрогать  их
может только сумасшедший.
     Но Сашка  все  переменки  шумел,  хвастался,  подталкивал  Михаську,  и
Михаська сказал: ладно, так и быть, он спорит с Сашкой на три  "американки",
что тот струсит. Три "американки", а каждая - исполнение трех любых  желаний
выигравшего - цена для такого дела  очень  даже  немалая,  и  Сашка  тут  же
согласился.
     После уроков они пошли поесть, а к вечеру,  когда  собаки  должны  были
идти в магазин,  встретились  в  условленном  месте  на  улице,  по  которой
однорукий муж Фроловой водил своих псов.
     Уже смеркалось, когда овчарки появились на дороге.  Сашка,  увидев  их,
побледнел. Михаська сказал ему, чтобы бросил дурить, - он отменяет все  свои
"американки", но это почему-то только сильней разозлило Сашку.
     Собаки  приближались.  Они  шли,  чуть  косолапя,  оставляя  на   земле
когтистые пятиконечные знаки, и  прохожие  покорно  сворачивали  в  сторону,
уступая дорогу знаменитым псам.
     Сашку стало  трясти,  он  даже  позеленел,  а  Михаська,  растерявшись,
молчал. Эх, надо бы схватить Сашку за рукав, дернуть его  -  пусть  во  всем
был бы виноват тогда  Михаська!  -  но  не  дать  Сашке  сделать  этот  шаг.
Последний шаг. А может, первый? Ведь с него все началось.
     Собаки поравнялись с ними. Сашка шагнул вперед,  и  один  пес  зарычал,
ощетинил шерсть и потащил мужа Фроловой к Сашке. Второй  пес  шел  спокойно,
ничего не замечая, понурив голову.
     Фролов прикрикнул на пса, и тот послушно умолк. Сашка стоял на  обочине
мостовой, глядя вслед собакам, ни жив ни мертв. Если честно  говорить,  и  у
Михаськи  пошли  по  спине  мурашки,  когда  Свирид  сделал  свой  первый  и
единственный шаг к собаке. Михаська вздохнул и хотел было утешить Сашку,  но
тот повернулся к нему. Михаська удивился: в глазах у Сашки  стояли  слезы  -
наверное, он просто обозлился на себя за этот дурацкий спор и,  конечно,  на
Михаську.
     - Уйди! - прошептал он.
     - Брось ты, Сашка! - сказал Михаська. - Мне бы ни  в  жизнь...  Вон  он
как ощерился!
     - Уйди! - снова сказал Сашка, зло сжимая кулаки.
     Он, наверное, решил, что Михаська просто смеется над  ним,  издевается,
как тогда, в  лагере,  издевались  над  Сашкой  почти  все.  Михаська  вдруг
подумал, что, пожалуй, Сашка и стал-то таким задиристым после лагеря,  чтобы
доказать всем, что не хуже других. И псов захотел погладить, чтоб  доказать.
И не кому-нибудь, а Михаське, своему лучшему другу.
     - Брось ты, Сашка! - сказал он снова.
     - Уйди! - закричал вдруг Сашка. - Уйди, говорю, спекулянт!
     "Вот ведь как обиделся!" - подумал  Михаська.  -  Будто  он,  Михаська,
лучший друг,  мог  о  нем  что-нибудь  плохое  подумать.  А  про  лагерь  он
давным-давно забыл".
     - Что ты, - засмеялся Михаська, - белены объелся?
     Этого слова, "спекулянт", он даже не заметил.
     - Уйди! - повторил Сашка. - Все вы такие. Спекулянтская морда.
     "Что он, обалдел  совсем?  -  подумал  Михаська.  -  Я  к  нему  как  к
человеку, а он..."
     - Ну-ка повтори, - сказал Михаська.
     - И повторю! -  окрысился  Сашка.  -  Спекулянтская  морда!  Твоя  мать
конфетами теперь на базаре торгует.
     Михаська вложил всю силу в этот удар.  Сашка  упал  в  пожухлую  траву,
упал молча, как мешок, набитый чем-то тяжелым. И  то,  что  он  не  заревел,
ничего не сказал больше, острой болью резануло Михаську. Значит,  он  сказал
правду?! "Тьфу, ерунда какая!" - подумал он тут же.
     Но Сашкины слова уже не давали ему спокойно идти,  спокойно  дышать,  о
чем-то думать. Он пошел домой быстрее, потом побежал. Тут он  вспомнил,  что
уже вечер и мама в магазине. Тогда он кинулся в магазин, но передумал.
     Дома никого не было. Михаська включил свет и полез  в  буфет.  Конфеты,
которые они купили в коммерческом два дня назад, лежали на месте.
     "Гад! - подумал он. - Какой гад этот Сашка!"
     Для верности Михаська развернул бумажку и откусил полконфеты.
     Однако спокойнее не стало. Михаська  побежал  в  магазин.  Вокруг  него
опять вилась очередь, еще длиннее, чем в  тот  раз.  Мама  говорила:  теперь
пропускали по  полторы  тысячи  человек.  Михаська  обежал  магазин  и  стал
стучаться  в  какую-то  дверь.  Ему  долго  не  открывали,  потом  выглянула
милиционерша. Михаська сказал, что он пришел  к  матери  -  надо  отдать  ей
ключ, и милиционерша впустила его. Старуха в  мятом  халате  пошла  заменять
мать, и через минуту в коридор, где пахло  пряниками  и  колбасой,  выбежала
бледная мама. Она кинулась к Михаське, обняла его.
     - Что ты? - спросила она.
     - Ничего, - ответил Михаська.
     В коридоре никого не было. Только маленькая лампочка  освещала  большие
ящики.
     - Мам, - глядя ей в глаза, спросил Михаська, -  ты  продавала  конфеты?
На рынке!.. Да?
     Мама  вдруг  переменилась,  лицо  ее  посерело,  она  нахмурилась,   на
Михаська не спускал с нее глаз.
     - Это правда? - повторил он.
     Она посмотрела на Михаську такими тоскливыми глазами, что  он  чуть  не
заревел от собственной несправедливости.
     - И ты поверил? - спросила она.
     Михаська шагнул к ней и прижался головой. Мама гладила его  по  вихрам,
тормошила, как маленького.
     Будто камень свалился у Михаськи с сердца.
     - Ну иди! - сказала мама.
     Михаська  пошел  по  коридору,  дошел  до  конца   и   обернулся.   Ему
показалось, что мама оперлась о стенку. Он хотел подбежать к  ней,  но  мама
помахала ему рукой.
     Лицо ее было совсем серое.
     А может, это просто такая тусклая лампочка была в коридоре.


22

     В десятых числах октября желтое,  будто  остывающее,  солнце  закрылось
ватными облаками. Два дня моросил дождь, потом  снова  небо  прояснилось,  и
те, кто еще не убрал картошку, заторопились на свои участки  с  лопатами  на
плечах, обмотанными,  словно  боевое  оружие,  холщовыми  тряпицами.  Погода
предупредила: дальше ждать  было  нечего,  того  и  гляди,  пойдут  обложные
дожди, и тогда придется копать в мокрой земле, очищать картофель  от  грязи,
таскать мешки, спотыкаясь о кочки, так  что  каждый  пуд  обойдется  на  вес
золота.
     Лесок  возле  их  поля  стал  просто  удивительным.  "Осень,  -   думал
Михаська, - пожалуй, лучше весны". Весной только зеленое и  зеленое  вокруг,
а сейчас и красное, и желтое, и коричневое, будто лес нарядился куда.
     Они работали споро, участок был все-таки  не  маленький.  Отец  сначала
гнал несколько рядов, подкапывал кусты. Мама с Михаськой и Катькой,  которая
ем помогала, за ним не успевали. Тогда отец отдавал лопату Михаське,  а  сам
помогал выбирать из  земли  картошины.  Михаська  разгибал  уставшую  спину,
поднимал глаза от земли, поплевывал на руки и начинал копать.
     Иногда он стыкал лопату в землю и шел к ручью, который перебегал  через
белый камень. Вода приятно холодила горло, леденила зубы.  Михаська  ложился
на траву у воды и пил прямо из ручья. На дне золотели  песчинки,  освещенные
солнцем, вода переливалась, торопясь к речке или к  большому  ручью,  омывая
рассыпанные в песке разноцветные камушки. Михаська смотрел на  эти  камушки,
ему не  хотелось  трогать  их,  брать  со  дна,  мутить  воду.  Среди  серых
обыкновенных  камушков,  простой  гальки,   поблескивая   в   воде,   лежали
прозрачные и чистые. "Может, это хрусталь?" - думал Михаська.  На  географии
им говорили, что в ручьях  попадаются  кусочки  горного  хрусталя,  чистого,
прозрачного как вода.
     Михаська вспомнил, как они приходили сюда с отцом и мамой вскоре  после
того, как  приехал  отец,  и  Михаська  вытаскивал  со  дна  эти  прозрачные
камушки, и смотрел сквозь них на поле, на небо, на солнце,  и  не  знал  еще
тогда, что это хрусталики. Они пели пионерскую песню отца и мамы, песню  про
картошку, и все было хорошо и ясно тогда.
     Михаська снова подумал про Сашку Свирида, про  неожиданную  и  какую-то
нелепую эту драку. Он никак не мог понять, с чего  бы  вдруг  Сашка,  лучший
его школьный товарищ, сказал такое. Ведь ничего между ними не было плохого.
     Ну обозлился. Даже ясно, почему обозлился, хотя и совсем зря, но  такое
говорить!..
     Никак не поймет Михаська, в чем тут дело.
     Книжку читает - про Сашку думает, по улице идет - снова про  Сашку,  на
уроке сидит - Сашка ему покоя не дает. А уж картошку  копает  -  тем  более.
Никогда просто так, ни за что Сашка никого не обижал. Даже девчонок за  косы
без дела не дергал. А тут - такая несуразица.
     Михаська копает картошку, собирает клубни, пьет время от времени  воду,
и ему все Сашка покоя не дает.
     Отец говорит:
     - В час - большой перекур.
     В час должна прийти Ивановна, принести обед. Мама с  ней  договорилась.
Сегодня воскресенье, они с утра ушли на участок, а Ивановна приготовит  обед
для всех и принесет. Мама ей денег дала.
     В животе начинает урчать. Катька говорит,  от  голоду  кишки  в  животе
ссыхаются, могут прямо присохнуть друг к другу. Поэтому, если  есть  нечего,
надо пить воду. Это, конечно, ерунда, разговоры  одни,  но  Катька  говорит,
что у нее такое было. Они прошлой зимой голодали, есть совсем  нечего  было,
все отдавали маленькой Лизе. Тогда бабушка Ивановна пошла  в  военкомат.  Ее
уже там знали - все-таки отец у Катьки с  Лизой  был  кадровый  офицер  -  и
бабушке выдали денег. Она купила на рынке мерзлой брюквы, чтоб  подешевле  и
побольше, сварила чан похлебки, и стали есть. Катька не выдержала,  наелась:
вдруг стало больно в животе, и она прямо каталась на кровати.
     Когда приехала врачиха, она  на  бабушку  накинулась,  что  дает  после
голодания столько еды девочкам.
     - Так заворот кишок может быть, - сказала она.
     Михаська сходил еще раз к ручейку, напился, вытер рукавом  губы.  Вдали
по меже кто-то шел.
     - Наверное, бабушка Ивановна, - сказал он матери.
     В эмалированном,  еще  довоенном  ведре,  укрытом  маленькой  подушкой,
Ивановна принесла кашу. Над кашей стояла широкая миска со щами.
     Все  уселись  в  кружок,  долго  звали   Ивановну,   но   она   наотрез
отказалась - сказала, что уже отобедала.
     Лицо у бабушки Ивановны будто вырезанное из белого дерева.  И  по  нему
глубокие темные трещины - морщины. Морщины такие  тяжелые,  такие  глубокие,
просто даже не верится, что когда-то, как у всех  молодых,  было  у  бабушки
Ивановны гладкое лицо.
     - Что ты, Ивановна? - спросила мама. - Или расстроена чем?
     Ивановна подняла трясущуюся голову.
     - Ох, не говори, Вера! - сказала она. - Вот и война кончилась,  а  горе
все идет...
     Все повернулись к ней.
     - Встретила сейчас Юлию Николаевну нашу. Идет  к  Свиридовым.  С  горем
идет.
     И Ивановна рассказала про Юлию Николаевну такую историю,  что  Михаська
просто ахнул.
     Еще в позапрошлом году шла она из школы домой и встретила  почтальоншу,
бывшую свою ученицу. Остановилась, поговорили. Почтальонша  и  говорит:  "Не
учится ли у вас Свиридов, у  него  еще  мать  сердечница?"  Юлия  Николаевна
сказала,  что  да,  учится  такой  Саша  Свиридов,  особенно   успевает   по
математике, и правда, мать у него часто болеет.
     - Боюсь, -  говорит  почтальонша,  -  к  ней  идти.  Им  похоронная  на
старшего сына. Вдруг мать не выдержит.
     Юлия Николаевна взяла  у  почтальонши  похоронную  и  сказала  ей,  что
передаст сама, когда настанет время.
     Михаська знал, что мать у Сашки сердечница.  Даже  при  нем,  когда  он
бывал у них дома, с Сашкиной матерью не раз делалось  плохо,  и  они  вместе
бежали  в  проходную  лесозавода,  которая  была  поблизости,  вызывать   по
телефону "скорую помощь".  "Точно,  -  подумал  Михаська,  -  Сашкина  мать,
конечно, не выдержала бы, и остался бы Сашка совсем один. Отец  у  него  как
раз перед войной умер".
     Ивановна говорила, а Михаська представлял  себе,  как  Юлия  Николаевна
строго-настрого  велела  почтальонше  никому  ничего  не  говорить,  а  сама
спрятала похоронную подальше, потому что надо было Сашкину мать  подготовить
к такому известию.
     То-то Михаська так часто встречал Юлию  Николаевну  у  Свиридовых.  Она
говорила с Сашкиной  матерью  о  всяких  пустяках,  а  Сашкина  мать  кивала
головой,  говорила,  что  все  бы  ничего,  вот  и  Саша  уже  большой,   но
беспокоится она за Колю, старшего сына.
     От него нет  известий  и  похоронной  тоже  нет;  вот,  может  быть,  к
партизанам заброшен...
     А Юлия Николаевна  все  не  решалась  отдать  похоронную,  сил  у  нее,
наверное, не хватало отдать эту бумажку.
     Она думала о  Коле,  подолгу  смотрела  на  переменах  на  Сашку  и  не
останавливала его, когда он дурел, и все думала о Сашке,  о  его  матери,  о
похоронной.
     Никто ее не просил об этом, но Юлия Николаевна сама взяла на  себя  эту
тяжесть и несла ее одна, хотя это, наверное, было трудно.  Она  несла  чужую
тяжесть и ждала, когда Сашкиной матери будет легче, когда  она  привыкнет  к
мысли, что Коли уже нет, чтобы потом разделить с ней это горе и  спасти  ее,
потому что у нее есть еще один сын - Сашка.
     Приближалась победа.  Юлия  Николаевна  думала,  что  Сашкина  мать  не
выдержала бы такого горя в эти дни.
     Теперь война кончилась, прошли месяцы, как она кончилась.  Сейчас  надо
было сказать.
     Михаська представил, как Юлия Николаевна пришла к Сашкиному  дому,  как
подошла  к  крыльцу,  но  остановилась,   потопталась   в   нерешительности,
посмотрела рассеянно по сторонам.
     А потом вздохнула и тяжело поднялась по скрипящим ступенькам.


23

     Бабушка Ивановна провела рукой по  лицу,  будто  сняла  паутинку.  Мама
вздохнула.
     Михаська попробовал представить, как  Юлия  Николаевна  говорит  сейчас
Сашкиной матери о Коле, но не мог. Он просто вспомнил Колю. Сашка  показывал
его фотокарточку: молодой такой парень. На погон