бый  кашель,  что и было сигналом,  его  хрип Инга  сразу  же
угадывала в шуме любого магазина. Теперь ее время сладко улыбаться  кассиру,
невысокому  полному мужчине; такая улыбка растапливала его жир; наклоняясь к
стеклу прилавка,  как будто  рассматривая что-то,  Инга еще больше  чаровала
продавца своей проглядывающей нежной белой  рубашкой, облегающей ее красивую
грудь,  и запахом своих волос  умиляла его. В это  время Марис приближался к
выходу,  замеченный только  высоким  мужчиной,  который  уже  выбрал  пиво и
подходил к кассе ровным шагом, в красивом плаще. Смущение Мариса мучило его,
но  он уже вышел  из магазина. Заметив это, Инга  наконец купила  у толстого
продавца жвачку,  тот час развернув  и положив красиво ее себе  в рот, более
очаровывая продавца,  и тотчас  исчезла.  У следующего  перекрестка  ее ждал
Марис. Он не успел взять многого, и места в его  одежде  было  достаточно, а
это  был  один из наиболее безопасных  и богатых магазинов. Ингу испугал его
взволнованный взгляд. Волнение  наполнило  их сердца,  и перед  ними выросла
фигура мужчины в плаще с  бутылкой пива, он выглядел не на много  старше их,
но смотрел, как старик, при смерти.
     -- Я искал  вас, точнее, просто искал, кого-нибудь, кто бы так выглядел
и  был  способен  на мелкие кражи в гастрономах и  супермаркетах. Ты  весьма
грациозно вытаскивал зубную  пасту из коробки и прятал в  брюках. А ты очень
милая девочка, я тоже  отвлекся на твое кокетство, хотел  было заговорить, и
начать знакомство, я был бы не против пригласить тебя  домой  и погружать  в
свои фантазии. Но мне было бы не просто общаться с тобой.
     Недоуменно смотрели Марис и Инга на незнакомца.
     -- Ах, ласточка...  --  следовало продолжение,  -- вы давно занимаетесь
любовью?
     Все молчали, Художник улыбался.
     Потом,  задумался, отвернулся,  открыл  блокнот и погрузился в  чтение.
Никто не уходил. Через полминуты Художник раскрылся:
     -- Если вы не занимались любовью, я вам могу преподавать это искусство.
     Инга не могла пошевелиться, однако  она  могла отшить кого угодно. Всех
могла поставить на место, умела выигрывать споры, могла обмануть блюстителей
порядка  в  городе.  Сейчас  она  оказалась немощной  и подавленной  искрами
взгляда,  старческого   на  молодом  лице,  способного  быть   универсальным
гипнотическим средством.  Взгляд напоминал Инге  о  тех желаниях ее  зреющей
плоти, которые не стали реальностью, уплыли в далекие страны с голубоглазыми
матросами,  затерялись  в горных ущельях высокогорий, и  сгорали  на кострах
альпинистов, превратились в слезы у открытых окон полнолуния, соединялись со
снегом и  таяли  на губах Фабриса,  затерявшегося среди каналов  Амстердама.
Марис боялся,  он подозревал, что их хотят отдать правоохранительным органам
на  истязание,  посадить  в   тюрьму,  отобрать   все,  объявить  беженцами,
уничтожить их  рукописи.  Он  сжал руку  Инги.  Она  безрезультатно пыталась
освободиться.
     Художник заметил растерянность молодых людей.
     --  Я  приглашаю вас в свою мастерскую. Мы будем пить джин с лимоном, я
вас накормлю  пирогами. Мы  выкурим мои  сигары и  будем  валяться пьяные  и
веселые среди красок и полотен. Идем ко мне,  вам все  равно не хочется идти
домой, тем более я живу в самом красочном доме на этой улице.
     И Марис,  и Инга всегда восхищались этим домом  за живописной  оградой.
Они представляли себя тонущими в его роскоши.
     Художник выпал из шезлонга, и блокнот выпал  из  рук. Его мучила жажда.
Она  могла убить его,  если бы он не  прыгнул на  лужайку  и приник губами к
фонтанчику, орошавшему траву.  Автор  блокнота  имел власть над  ним  и  его
внутренним миром. Откуда он взялся.  Его не было никогда в жизни.  Не  могло
быть. Казалось, никого не было.
     Марис  и  Инга  отметили,   что  Художник   будто   исчез  на  миг   и,
преобразившись, вернулся. Его глаза потухли. Но они согласились  идти к нему
домой.
     Художник продолжал фантазировать. Покинул сад. Вошел в дом, и прошел на
веранду. аскинул руки, разбил две вазы. Глиняные.
     азноцветные.
     Инга и Марис уже приближались к тому загадочному дому, в котором, по их
мнению, обязательно должны были  жить чудные и симпатичные  люди.  Художнику
нравилось  покорять их своим поведением на улице, аурой  очаровывать. еклама
не  в  состоянии  была  отвлечь внимание Мариса  и  Инги  от  Художника.  Он
художественно  взмахивал  руками,  рассказывая  о таинствах  своего  жилища,
задумчиво и открыто засматривался на небо, и мог  заглядывать в  глаза своим
попутчикам, отпечатывая в них свои восторги. Потом он неожиданно грустнел, и
шел молча.
     Инга  почувствовала, как чувство  ласковой жалости зарождается  в  ней.
Иногда  Инга могла беспричинно  расплакаться.  Лишь Марис улавливал зачастую
причину  ее  очередного  внезапного   умалишения.  Ему  казалось,   что  она
вспоминала горькую судьбу  Ван Гога, или сожженную Жанну Д'Арк, или слезы от
умиления лились из  ее глаз, когда она задумывалась о крепости союза Феллини
и Джульетты  Мазины. С Марисом ей было хорошо,  но он не перемещал  солнце в
небе  и молнией  не пронизывал земной шар. А ей нужен  был лишь миг познания
безупречного единства.
     Марис  вошел  в  мастерскую.   Затаились  ли   в   его  мозгу  мысли  о
сопереживании  и  самоотречении  во  время  блуждания  по  мастерской, среди
занавесей  и ширм, впитывания сюжетов Художника,  изображавшего растерзанных
нацистами  малолетних  иноверцев,  кровавую  охоту  арабов  на  золотоносных
антилоп,  зародились  ли в мозгу  Мариса,  ныряющего в  палитры  и  оттенки,
ступающего  по  разноцветному  паркету,  мысли  о слабости  человека  и силе
природы? No tears in his eyes. The Painter would definitely try to teach him
smelling oceans and colourful tropics.
     Художник  начал  продолжать  написанное  в  блокноте  диктуемыми  Ингой
предложениями:
     -- Марис когда-то был другом  продюсера.  Его  все называли Марсель. Он
был  прост и застенчив, как  ребенок.  Продюсер всем с ним  делился, грустью
своей и радостью.  Тысячи лет, миллионы, задолго до  возникновения жизни. Но
жизнь  возникла, и им пришлось  столкнуться с  ней. Жизнь  была не вкусной и
разочаровывающей.  Глупыми  порой выглядели люди, общавшиеся с  продюсером и
Марселем.  Но друзья не отчаивались, пытались разнообразить  событиями  свои
дни и ночи. Иначе все превращалось в  пепел, каждая их фраза, каждая попытка
казаться  оригинальными  и  неподражаемыми,  восторженные  взгляды  при виде
экстраординарного   наряда   красивого   человека.   Все   за  ненадобностью
становилось пеплом или пылью истлевших костей вымерших динозавров. Зарываясь
в серпантин и  шелуху  карнавала из рваных масок, костюмов, папье-маше, друг
продюсера  иногда  терял  сознание  на  красочных  вечеринках,  устраиваемых
продюсером. Он  просыпался в  лесу,  или  на берегу  озера, или  в  объятиях
безымянной  красивой  девушки, и ему  всегда  открывались  небеса, когда  он
размыкал  глаза  и  вынимал их  из глазниц, послушно и старательно. Из  неба
вытекали потоки благовоний и изнеженности,  окутывали  тело  Марселя.  Потом
возникали нимбы  без  голов, как некое  феерическое  выступление, шоу богов.
Марсель  улыбался, а глаза поднимались ввысь  и  купались  в эфире  небесной
любвеобильности. И  когда  они  возвращались в  лоно  лица Марселя,  тот мог
начинать беспокоиться о том, как же он здесь оказался, или, кто этот человек
рядом с ним, но поиск истины и имени заводил его в  тупики, многочисленные и
непроходимые, его возгласы и вопрошания таяли  в пространстве, и ему Марсель
не мог найти имени и плакал глазами своими, и они теряли наполненность свою,
и им не терпелось вновь отделиться от тела Марселя и видеть все заново. Все,
что произошло.  Все,  что было бы таким же, но неописуемо отличным  от всего
того, что было или будет когда-либо. Смешаться  с буйством разнообразия всех
систем и хаосов,  и пропитаться необъяснимостью всего происходящего в и вне.
Они осознавали, насколько  полезным было бы  Марселю  ощутить связь с  ними,
покидаемыми  его лицо  глазами. Но  Марсель  посчитал, что добывать золото в
Калифорнии гораздо интереснее, и покинул продюсера,  уехав на  рассвете того
дня, когда все жены и партнерши  богатых мужчин  превратились в уродин: тела
их исказились, лица сморщились и покрылись бородавками, а у  кого-то сыпью и
угрями  разной  величины,  и гнойники  облепили  кожу. Некогда  худенькие  и
миниатюрные манекенщицы растолстели и могли теперь застрять в любом  дверном
проеме;  превращающиеся  в  уродок  женщины  источали  резкую вонь помоек  и
разлагающихся  трупов.  еакция  была  незамедлительной.  Клиники заполнялись
гадко  выглядящими  особями  женского пола,  изуродованными  иждивенками,  и
многие некогда сильные и уверенные  в себе  мужчины роняли  слезы, некоторые
безоговорочно  отказывались  от какого-либо  общениями  со своими  недавними
пассиями. Марсель ехал  в Калифорнию и еще ни о чем не знал, его корабль был
лишь на четверть наполнен пассажирами. Среди них была  я, Инга.  Мы  увидели
друг друга  случайно  на второй  день  путешествия.  Я смотрела на бархатную
смесь соединения  небосвода  и океанской  свежести  на горизонте,  затянутом
легким туманом. Я увидела на краткость мгновения чьи-то небесно чистые глаза
и вздрогнула. Марсель затаил дыхание и тоже чувствовал слабое помешательство
мозга, поднимаясь  на  палубу и  погружаясь в мой  феодальный  мир рыцарей и
принцесс,  который  обволакивал каждого,  не чуждого фантазиям человека. Моя
воздушная шаль слетела  с моих  плеч, а он, смелый и быстрый, подхватил ее и
поднес мне,  не отрывая  взгляда  от моей  фигуры,  четко  очерченной ранним
солнечным светом,  и  подойдя,  приникнув губами к моему лицу, недоумевающим
глазам, начинающему новое дыхание носу и  безудержным исполненным вожделения
губам. Я краснела, терялась, но видела, как его лицо пылало не меньше моего,
его глаза  щурились  и  позволяли крупным  слезам покидать их,  скатываясь и
увлажняя щеки, наши. Более счастливой  минуты не было  и  не могло быть, она
определила абсолют счастья, и большего быть не должно.
     Юнга мог нас обвенчать.  Он уже было  заговорил  об этом, заметив  наши
взаимопоглощающие соединения  рук и глаз. Он бы мог  стать  пилотом, ведущим
наши  души в явь радужных фантазий. Он мог бы увезти нас на далекие острова,
отгородить  нас  от  бесчинства  прессы  и телевидения,  военных действий  и
терроризма.  Но  мы, видимо, были не готовы к этому. Нам не хватало места на
планете, но мы не подчинились юнге. Он понимающе улыбнулся.
     И странным был тот  день.  И я, не  повинуясь предостережениям, изнутри
волновавшим  меня и  цеплявшимся за каждый нерв моего мозга, вскинула руки к
небу,  закричала во  весь  голос,  разрыдалась  тут же.  Бросилась  к  ногам
Марселя, и обхватив их, призналась в том, что я видела все самые любимые его
сны, знала все самые сокровенные его желания, видела все видения, посещавшие
его  сознание.  Марсель  задыхался,  пытался поднять меня, но  я уже  начала
расшифровывать  его  мир,  создавая  его  заново  по крупицам,  и  более  не
взглянула на него там,  на палубе. Тогда Марсель остановился и не мог ничего
делать  ни  с собой, ни  со  мной,  ничего не мог.  Быть  может,  я,  будучи
девушкой, а девушки обычно  чувствительнее  мужчин, смогла  преодолеть некую
преграду на  пути к познанию бесконечности,  но в надежде на то, что Марсель
подвергся тому же самому, несколько не вовремя раскрылась ему. Я должна была
подождать,  но как я могла ждать. Все было так просто. Он уже был незабвенен
в просторах переживаний моих. Но я пережила его смущения, я ему  простила, и
корила себя. Так  всегда бывает,  не так ли? Была ли  у нас история, есть ли
она?
     Художник задумался,  но  не  к  нему обращалась  Инга.  Она  взывала  к
погребенному  в  историях  автору  Акапулькского  блокнота.  И  Художник  не
проронил  ни  слова.  Он обратил  свою  творческую одержимость  на  создание
образов красавиц,  проснувшихся однажды уродинами. Сюжетам не было  предела,
Художник был неудержим. Он хотел кормить деревья, сидеть  не птичьих  яйцах,
покрывать  росой обездоленные  сухие  травы,  хранить  антилоп  с  яблоками,
преграждая  путь стрелам  и  пулям охотников,  он жаждал оберегать заливы от
утечки  сырой нефти и взрывов  атомных подлодок. Потом  вновь возвращался  к
холстам,  энергично  вращая кистями, не  оканчивая  ничего,  лишь  раскрывая
бессмысленность окончаний.  Он  превращался  в  церемонии  жертвоприношения,
чаепития  и закрытия кинофестивалей одновременно, а Марис с Ингой стали  его
подручными. Они рукопожимали плечами руки гостям и посетителям, заключали  в
свои лобъятия  приглашенных звезд. Им не было  равных.  Художник был доволен
ими.  Их посещали  президенты  соседних  стран,  им  вручали  премии,  любая
презентация считалась удачной при  их участии. А  им было все равно,  каждый
помнил о далеких свечениях,  покрытых тайной,  никем не  разгаданной, а  они
стремились проникнуть в нее, и со свечениями слиться.
     Но вдруг внезапно неожиданно  встревожено  Художник обратил взгляд свой
на Ингу и потряс воздух:
     -- Но что же случилось с Марселем!!????
     --  О......  Милый,  я  всего не  открыла тебе! Марсель  вернулся туда,
откуда  уехал, где праздно, потом в отчаянии, но не  безысходно  жили они  с
продюсером,  там,  где  появилось  множество  уродин,   которые  становились
бездомными, или  спивались,  или тратили все  сбережения  на катастрофически
сложные  пластические операции,  становясь еще  более  жалкими;  он вернулся
туда,  познав  блеск  калифорнийского  золота  в виде жарких  упругих сосков
независимых моделей  и  киноактрис, оставшихся прекрасными.  И  он искал  ее
(*_*) ...... Его руки бросались в поиск бутылочного пива, и ноги истаптывали
ботинки,  он искал ее. Как он  старался, бедненький, он выглядел легендарно.
Его  глаза  пронизывали  прохожих насквозь.  Все,  кому  были  доступны  его
случайные высказывания,  помнили их  всю оставшуюся жизнь,  и сейчас помнят;
его взгляд отпечатался  у  них в мозгу навсегда. А  он заказывал  спиртное и
пасту,  небрежно,   но   с   достоинством  занимал   места   в   ресторанах,
интеллигентностью  обвораживал официанток, продавщиц и уборщиц. Но искал ее.
Звонил в  больницу и вызывал санитаров, а потом резал себе вены и ждал, пока
дверь его  жилища вновь не взломают и не вынесут его на носилках. Он ласково
обращался к медсестрам, ложился на переливание  крови и  искренне называл их
своими  ангелами-хранителями,  но  все  время  искал,   рыскал  по   городу,
выблевывался из квартиры  и  врезался  всей  своей  костно-кожной  массой  в
прорези улиц, рытвины метро.  Каждый день у него мог быть новый партнер, был
он движим похотью и извращенностью, но жаждал избежать  окончательной гибели
чистоты своих помыслов и искал ее, дверь в благодать, улыбку во  сне,  дождь
вместо слез, всплеск рук от боли и наслаждения в момент оргазма, ни с кем не
доступного,  кроме  как с  ней.  Марсель  не удручался, пусть  он становился
неврастеником, пьяницей, но он оставался верен ей, судьбе и ее неизбежности.
Он бравировал своим прошлым, опутывал дворовых  девчонок историями и покорял
своим шармом, умеренно тихим голосом, легкостью движений, проникновенностью.
Но не ею  были все они. И его корежило, трясло в лихорадке, било эпилепсией,
накрывало  инсультами,  его настигали  приступы  предсмертной паники, резали
гильотиной рельсы  и каждый стул становился электрическим, а вода  кислотой,
съедающей без остатка  тело, а душа  его подвергалась многократным распятиям
транспортными развязками и  оптоволоконными сетями,  топима в  канализациях,
овеваема бордельным угаром, отягощаема рвотой в дискозалах и у барных стоек,
атрофируема  наркотической  зависимостью подростков  в переходах и подвалах,
еле дышала,  заваленная разрозненным шламом  строек,  вымученная поиском ее,
огнедышащим,  сногсшибательным, упоительным и роковым. И  он орал  в бараках
безжизненных   зданий,   гремел   битьем   чашек   и   тарелок   на   кухнях
аристократических  столовых,  жег  киоски  прессы,  издательства  и  книжные
магазины, пропадал  на  барахолках и обворовывал старьевщиков. Он  оплевывал
рекламные   щиты   и  телевизоры  в   кафетериях,  громил   центры  видео  и
аудиоаппаратуры,  взрывал  дома, топил  города,  разорял  страны,  сталкивал
материки и осушал океаны, из-за нее, а однажды  он взорвал мир, не зная, что
Эжен уже взорвал его для Марии. Но Марсель  был неуемен, он продолжал поиск,
он  изучил все  планеты галактики, планеты вселенной,  планеты  за пределами
вселенной,  за пределами пределов.  Застывал в безграничном  пространстве, и
пытался  ощутить  ее близость. Погрузиться  в ее ладони, скрыться в складках
кожи, спрятаться в  дымке  ее дыхания, в красках  ее глаз утонуть. Он  нашел
утро,  чтобы  посвятить  себя розыскам  на  кладбищах  взорванного  мира. Он
предположил,  что она  могла  умереть,  и  его  поиск  лишается  смысла,  он
приступил к поиску тела. Все  заброшенные кладбища поддались ему,  открывали
хранимые  останки,  затем  он  обыскал  все  общие  могилы,  разрывал  пепел
крематориев,  поднимал со  дна  затонувшие  корабли, разбирал останки  после
авиакатастроф,  пожаров,  землетрясений,   извержений  вулканов,  копался  в
реестрах  всех умерших  и  пропавших без вести.  Где-то она  должна все-таки
быть. Последний шанс, кладбище  недалеко от его дома,  на  котором  хоронили
сумасшедших, не от мира  сего. Могильных плит было немного, Марсель впивался
в надписи надгробий выпадающими от усталости глазами. Имена  стерлись, глаза
напряглись, глаза выпали и покатились по склону к открытому канализационному
люку, и лишь, ведомый внутренними импульсами, Марсель последовал за  ними. В
люк  он проник без проблем, его тело было универсально терпимым  организмом,
он  не чувствовал боли, разбивая свои ноги и  руки. Глаза оказались в  ручье
грязной  воды, соскользнули в смесь  дерьма  и  грязи,  ветер не  должен был
проникать  в подземное  пространство, но  поднялся вихрь,  захвативший своим
вращением Марселя, который  уже  нащупал  глаза  свои  в зловонной жидкости,
плюнул на  них,  пытаясь  хоть  частично отмыть  от  нечистот,  и  вставил в
глазницы; вихрь  уже нес  его тело,  сталкивая  с грудами отбросов, стенками
канализационных лабиринтов.  Крысы сваливались  ему  на  голову, тараканы  и
мокрицы прилипали  к  телу, но  это  ему  не причиняло неприятностей, он был
спокоен, его глаза не могли обманывать его, она уже где-то рядом, по крайней
мере, то, что осталось от нее, то, во что она превратилась. Изнеможения  как
не бывало,  Марсель чувствовал, что  самое главное знание о  ней хранится  в
ближайшем  подземном  озере,  с   кристально   чистой  водой,   с  алмазами,
разбросанными на дне. Его погружение в благостную стихию было подобно сиянию
всех знакомых ему звезд, Марсель плыл в  атласе  воды, искал грот, где  вода
застывала  и расступалась  перед ним, потом в гроте, он, ослепленный зиянием
полого  отверстия в  теле той, кого  он  искал, ступил на  твердь  усыпанную
драгоценными  камнями  и золотыми слитками; среди  них  тело,  почти живое и
жаждущее  объятий,  с дырой в груди. Марсель упал перед телом, он  знал, что
нашел ее, мертвую, без сердца,  но  тело было  таким  свежим, что  казалось,
будто кто-то  нарочно вынул сердце  ее, умертвив тем самым. Марсель принялся
рыдать, и рыдал безостановочно. Глупец. Он корил себя за то, что оставлял на
потом поиск на  кладбищах, которые находились рядом с его домом, предпочитая
искать где-то за пределами  пределов (но каким романтичным было бы обретение
ее  где-то там). Марсель выкручивал себе руки, не мог не целовать ее влажные
от  сырости  губы,  содрогаясь конечностями,  судорожно захлебываясь  своими
выделениями. Марсель был счастлив самым жестоким счастьем на свете, он нашел
ее, но потерял себя, об