минал  о
себе,  проявлялся  в  чьих-то взглядах,  фразах, проникал  на  телевизионные
каналы,  рекламы  на улице. А потом царил  повсюду и заставлял прятаться  от
своей   ядовитости.  А  он  прятался  в  своем   логове,  очередном  логове,
предназначенном специально для него.  Когда  я впервые посетила им снимаемую
квартиру,  я  окунулась  в  нечто,  пропитавшееся  им и  его духом, в  набор
предметов,  потерявших  свои предназначения, олицетворявших составляющие ЕГО
истории.

     ..Однажды я  могу уехать в Вустер, и увидеть  меня потом можно будет по
телевизору в какой-нибудь скандальной  передаче,  в одном  из  тех  шоу, где
прославляют эксгибиционистов..
     ..Я не обращу на тебя внимания..
     ..Всех заставят  посмотреть  на него, сказав, что он когда-то был среди
нас,  а  сейчас,  смотрите,  чего  он добился, а  я,  может  быть,  поверю в
необходимость этой выставки..
     ..Этого не будет..
     ..Это будет не со мной..
     ..Когда ты покинешь меня..

     Совершенно неожиданно и беспричинно он вспоминал какие-то малоизвестные
факты   и   нюансы,  касавшиеся   истории   создания,   судьбы,   содержания
понравившегося мне произведения, говорил о таких  вещах,  которые запомнить,
казалось, невозможно.  Я наполнялась  информацией, и  с каждой его фразой  я
чувствовала  себя все глупее рядом  с ним. Я пыталась сказать  что-то, что я
считала важным и справедливым,  открыть некую свою мысль, которая могла быть
интересна  ему,  но  потом  говорил  он,  и  меня  поглощало  осознание  его
безмерного превосходства над любой моей  мыслью, как,  по сути,  и над любым
проявлением учености этого мира. Его размышления не затрагивали точных наук,
он не был  специалистом ни  в одной из  них, он говорил  об искусстве, и это
могло    походить    на    схоластическое    разглагольствование,    однако,
потусторонность любого проявления его языковой культуры, и в принципе, всего
его  самовыражения  безоговорочно  наделяла  его  персону и  весь его  образ
непостижимостью, ставила его на  пьедестал отрешенности  и недосягаемости. И
никто  не мог  его  разоблачить, хотя он был нагим и беззащитным, что только
мне порой, кажется, удавалось познать и прочувствовать.

     Мы прятались от дождя на втором этаже в кафе с вкусным кофе и  видом на
цветочную лавку напротив. Солнце  пробивало водную  завесу и покрывало стол,
блестел черный лак на полу, кто-то читал газету,  кто-то пил кофе и о чем-то
думал, ленные дамы  болтали  и сплетничали о  чем-то,  заказывая  все  новые
пирожные. Его глаза  вспоминали прошлое, далекое детство, странные блуждания
вне дома, ищущие строки юношеской поэзии, детские поцелуи  в щечку, и ростки
одиночества,  вернее, зарождающееся его ощущение. В его взгляде на  дождевой
поток сквозило беспутное желание укутаться одеялом в  формировавшей его  мир
кровати  в  родительском  доме и  мечтать,  открывая  строчку  за  строчкой,
переплетая их,  бросаться к рабочему  столу и своим тетрадям, чтобы записать
вновь  придуманные  фразы.  В  движениях  его  рук,   покрывавших   мои,  не
чувствовалось внимания ко мне. Через его поглаживания и сжатия я соединялась
с его  бедственной  любовью  к недоданной  ему  нежности,  которой лишал его
обступавший его хрупкую натуру юного романтика грубый и безжалостный мир. Он
не успокоится никогда, я это знала, даже смерть,  наверное, не принесет  ему
покой,  лишь наступит  как  досадная капитуляция  перед жизнью,  которую  он
ненавидел  бесконечно,  не  находя, однако,  в  ней большей  радости, нежели
ненависть к ней. Он не говорил мне, что любил меня, но то,  что происходило,
все равно  не имело названия, и  уж наверняка выходило за  рамки какого-либо
известного человечеству вида  общения,  и  любовь в этом сплаве и  какофонии
чувств  могла  раствориться, как и  любое  другое чувство,  имеющее если  не
объяснение,  то,  по крайней  мере,  словесное  обозначение.  Хотя  отчасти,
видимо, мое  личное  состояние можно было назвать "безумием".  У этого слова
еще  существует достаточное  количество  родственных  слов,  которые  вполне
дополняют  его  и  еще  более  полно  характеризуют  происходившие  со  мной
метаморфозы.  Но  это  тоже человеческие слова. Мне не хотелось касаться их,
каждое из них можно было найти в словарях и энциклопедиях.
     Мы тоже пили кофе. Нам тоже нравился дождь. И мы уже промокли  насквозь
и ждали, пока  он на  время успокоится, а мы обсохнем, и со  свежими  силами
выбежим  в город. А вчера  город продолжал  потопать в  дыму. Люди не видели
впереди идущего,  искали освобождения от  безумия  гари, пропитавшей дома  и
улицы, человеческую  кожу,  речка горела,  люди  стряхивали  пепел с  волос.
Горело все вокруг, блокада  дыма,  трава чернела, у  меня постоянно  кружило
голову, у него воспалялся нос, нам не  помогало даже чудодейственное пиво из
далекой страны.
     А теперь начался дождь. Мы  бы навсегда стали мокрыми листьями,  и были
ими неоднократно,  но дождь  не утихал, и нам  пришлось прятаться  на втором
этаже  в этом  кафе. После пожаров и наводнений  нельзя было не наслаждаться
беседой с моим случайным  знакомым. После снов про Зорро, который ворвется в
жизнь бурей  и унесет меня в  далекие  страны, нельзя было не  ассоциировать
человека рядом с загадкой моего детства, наполненного кровавыми  свадьбами с
кем  попало,  метаниями  глазных  яблок из стороны в  сторону,  мечтаниями о
рыщущем среди  пустынь  непонимания  рыцаре,  Ален Делоне,  о  семи  гномах,
испорченных нехваткой секса, и насилующих бедную Белоснежку. Я ли была таким
безобразным ребенком, или я подменила свое красочное младенчество и школьные
годы  его  интерпретациями,  злого  гения  моей  больной  загубленной с  его
появлением судьбой.  Мы были экзотичны в этом мире, эзотерическое явление, а
нас окрестили  выкидышами  общества. Я была предназначена для него, губителя
моего.
     А дождь напоминал  нам о полноводной Эльбе  и праздниках в Венеции. The
things I miss. I only said I  love. You said we were so  beautiful. We would
seat for hours in cafГ© with nice coffee and gaze at the rain outside.
     Once I enjoyed him watching me in the mirror.
     Looking at my breast  sleeping. Touching my breath losing. Living in my
arms charming. I was his royal subject. He was my rouge-et-noir.
     Do  Not Fall Apart In  My  Art Ride A Day  And Night Drive  Through And
Never Lose My Door

     Я искала любви... ..Как я  искала любви....Как  он искал любви.... Боже
мой!!!!! Не могу сдерживаться... Oh, my God! Мы так хотели любви.

     All the same.  The same  shit and  shite  whores  of both sexes. Taking
one's time  means losing  yours and  losing years hidden in  the  minutes of
fascination.  Stop inanity and feel  what you are, WHAT YOU ARE.  It  is  so
simple, simpler than being.
     Greetings, everyone... I am obliged to all of you listening to me. I do
appreciate your kindness and attention but will you give me a chance to fuck
your  brains?.. I do not feel pleasure  touching anyone's  body  having  the
physical  intercourse...  Nothing  is  better  than  getting  into  a  brain
penetrating through.

     I obviously turned into him. Did he take my heart I wonder?

     Я  сходила с  ума от его временных  приступов  поэзии,  от  его крепких
нежных  рукопожатий,  когда   он  переполнялся  энергией,   неведомо  откуда
посещавшей  его. Мое сердце  обретает  разные формы,  меняет свои  размеры и
масштаб. Еще оно способно обращаться в различные состояния. И у моего сердца
каждое  мгновение меняется имя, преображаются его цвета и запахи. Мое сердце
может  говорить  на   языке,  который   всеобъемлет  наследие  человеческого
языкопознания. И сердце мое в состоянии общаться с любой  материей, животной
и  искусственной,  и  вместить в себе может  сердца всех предметов с душою и
без.   Бездна  бездушия   раздроблена  долотом  моего   сердца.  Одушевление
завладевает космосом. Каждый хромосом обретает душу. Я раздаю свою...
     Мы жили с верой в Веронику. Со  страстью набрасываясь на нее. Маленькую
и хрупкую. Так  появляется  нежность. Так растет цветок, так цветет взрослый
человек.  Такой может  стать любовь, но, если у нее есть предел и окончание,
то  смысл любого  проявления любви, хоть  и  не  будет  утерян,  но  отразит
никчемность  очередного сжигания  сердца, когда  оно продолжает болеть, даже
превратившись в пепел.
     Я  бы наслаждался тобой. Я бы стала твоей. Ах, если бы  лишь эти строки
страдали,  а  мы превращались в  любовный сезон. Мы бы  несли свои образы  и
обливали бы аурой  всех, кто  рядом. И  вместе могли бы сказать:  люблю. Ах,
если б хоть звук наших  двух совмещенных  дыханий  стал  отдельным  комочком
счастья. Нас стоило бы лишить чувства пространства и  распространить гормоны
наши там, где жизнь  продолжится. У меня опять  болит голова. Я помогу, но в
силах ли  я помочь тебе. Бедный, успокоит ли лоно мое тебя. Милый,  не боюсь
называть тебя  так. Ах! Если бы все возникло само  собой, из бриза сотканным
предстало перед  нами...  Все,  что  остается неосуществимым.  Эта  немеющая
осень. У  нее  есть мое  бледное лицо  и неторопливое  постукивание  сердца.
Таблетки в кармане. Немощная память.
     асклеенность  и  скука,  бесчувственное кино  и  литература  без  слов.
Безмозглые русские  лесбиянки. И тот человек,  который  безжалостно истязает
себя поиском, неся смертоносность в глазах, движением пальцев  вычерчивающий
кровоточащие шрамы на постоянно вскрываемой коже.
     Мы не стали одним целым,  но  мы  стали  вечностью по  отдельности. Под
куполами  наших  зонтов  никому  не удавалось  заметить блеск  тихоокеанских
кораллов, ступени  трагедий  Эсхила, эффект гитарного шума шугэйзеров, испуг
рыжеволосой бесподобной девственницы, подробное описание ее первого полового
акта и синеву ее плевы.

     Он говорил мне:  Случилось. Я отошел  в небытие. Тебя нет. А  было все,
что может быть лишь однажды. А ты стала птицей и высоко паришь надо мной.
     Но  он  ошибался, я стала пчелой и пыталась укусить его, и  небытие его
было всего лишь его очередной заинтересованностью новым молодым телом. А мое
ему уже было известно. Я не плакала, он разучил меня плакать,  хотя  сам мог
разрыдаться,  как  ребенок  ни  с того, ни  с сего.  Я  была  его  игрушкой,
восхищающейся своим хозяином. Но он заразил меня своей неизлечимой  болезнью
поиска.  Истины  или  смерти.  Мира  за  пределами  вселенной,  за пределами
пределов. Самой себя или избавления от самой себя. Он научил меня страданию,
великому и неподдельному, бесценному, долгожданному, разрушающему основание,
обрекающему на поклонение неизвестности, которая подчинена лишь  стенаниям и
бесконечному поиску.

     В неожиданном посещении церкви в старом и пронизанном молитвами городе,
в безмолвии, которое следовало за ним, ютилась  моя беспомощность. Я шла  за
ним без слов, без вздрагиваний,  он молчал, но душа его неуемно посылала мне
свои  призывы любить  ее, любое  ее  воплощение,  мое лицо пылало,  я  могла
клясться, и желала этого неистово, в осознанной любви к  миру и жизни, такой
искалеченной самим своим присутствием.  Самой действительностью разодранной.
Что происходило  со мной,  когда он выкрикивал не  понимаемые  неразборчивые
фразы на  ступенях зданий и лентах эскалаторов, на трапах верно разобьющихся
самолетов и пойдущих на дно кораблей?
     Что происходило с ним, когда я касалась бренным касанием своих пальцев,
кожей  своей его светящейся  оболочки. Я не смела тронуть свой клитор, я  не
смела просунуть палец внутрь  и  почувствовать трепет мембраны.  А он посмел
смести на своем пути тысячи цивилизаций, и я не хотела его больше знать,  но
мое тело уже источало  его запах, он уже был в  моей пятнадцатилетней ночной
рубашке целуем моим отцом. Все потому, что он был... он был червем,  выевшим
мою внутренность. Он ни на мгновение не переставал быть мной, он был я.

     В мутном пиве плавились отражения огоньков рекламы и автомобильных фар,
вспышки  вулканов и  лесных  пожаров,  блеск  ледников, раскалывающих горные
хребты,  в  пиве купалось  соцветие  сияний  множества  солнц.  Он говорил о
мольберте  Ван  Гога,  мне не удавалось  расслышать все,  что  он  стремился
выделить из своего организма.  Он  беззастенчиво превращал  себя в донора, а
меня  в пациента. Я готова  была разбить на его  голове  зеркало,  и увидеть
кровь его на  его  осколках,  так  чтобы блеск капелек  сочетался с  блеском
стекляшек.

     Он пригласил меня в кабаре. Я не сразу согласилась, хоть и была уверена
в том, что  пойду. Он тоже прекрасно знал,  что после  моего первого  отказа
последует колебание, и  откроется новый этап соблазнов  и искушений. Встреча
была  назначена на следующий  день.  Я  собиралась  долго, пыталась  выбрать
одежду посексуальнее. Красила аккуратно свое лицо. Хотела выглядеть  отчасти
совратительницей, отчасти нимфоманкой. Надеялась  понравиться ему. Заглянула
в свои  глаза, проникла в  свой  синтетический взгляд, врезавшийся  в  меня,
прощаясь с зеркальной плоскостью.  Я хотела разбить  этот  взгляд,  чтобы он
приобрел хоть крупицу моего личного, живого беспорядка.

     Какое   лицо  у  одиночества?   Оно   может  быть   красным  обожженным
противогазом  американского  летчика,  онемевшим  ликом  мадонны  с  мертвым
младенцем  на  руках,  бугристым  и  изъеденным  крысами  безгубым  обличием
несчастного люмпена, или яростным преображением  Христа, проклинающего  Бога
за свои страдания, или челом молящегося Господу Дьявола, ищущего прощения. А
может, это  мирно спящее лицо человека, которому  не суждено проснуться. Или
отрубленная голова палача.....

     Мне когда-то снилась моя смерть. Я лежала в овраге, мокрая  оттого, что
лил  дождь.  Меня   знобило,  но  я  не  смела  выбраться  из  оврага,  меня
преследовали насильники,  и  у них  была умная и  злая ищейка, которая могла
выискать  меня  по  запаху.  Овраг  был  наполнен  водой  и  разным  хламом,
сбрасываемым с соседних строек. Мой запах, как мне казалось,  мог затеряться
в этом нагромождении строительных материалов и гниющей земли. Я чувствовала,
что  мне  предначертано  судьбой  либо  преодолеть  страх,  восстать  против
насилия, либо покорно принять смерть после бесчинствующих надругательств над
моим телом. Я кое-как начала цепляться за скользкие уступы, пытаясь выползти
на поверхность, отдохнуть на мокрой, но более свежей траве.  Я слышала вдали
псиное  скуление,  но  надеялась  преодолеть нерешительность  и  дать  отпор
подонкам. Наконец  я добралась до поверхности ямы и распласталась на  траве,
дыхание наполнилось тяжестью, я подняла голову, направила взор к звездам. Их
томность  и  неподвижность   вонзились  в  мое  сознание,   воскрешая  былые
стремления   познать   конгениальность   эпох   и  первозданность   томления
человеческого  духа.  На  какое-то время ощущение  опасности  и  приближения
скверны  улетучилось. Я почувствовала, что я снова в материнском  чреве, что
меня  ласково питают соки утробы. Но  крик  предводителя насильников  вернул
меня в реальный  мир, заставил спохватиться, вскочить на ноги и бежать, куда
глаза  глядят...  Меня не  должны  догнать  эти  немощные  по  своей  натуре
ничтожные стервятники. Я не дамся им. Они меня не достойны, они лишь в праве
питаться друг другом, крысами, самими собой, эти твари...  Я становилась все
сильнее, и ветер подгонял меня, мне казалось, что в скором времени мне будет
легко  лететь, и  насмешками разбрасываться  в  небе. Но, несмотря на  новое
вливание  сил,  на  растущую  энергию,  зарождалось предчувствие  испытания,
серьезность которого  граничило  с возможностью полететь  реальным полетом в
незыблемость  небес. Я бросилась в темень  зарослей, и камнем навзничь упала
на сырую землю, зацепившись за кусок  повалившегося дерева. Смертельная боль
застряла в ступне, отдалась в сухожилиях и  постепенно  настигла дребезжащую
кость правой  ноги. Подняться сил не было, не было возможности. Только крик.
И  боль.   Испытание  оказалось  не  простым.  Головорезы,  одержимые  своей
неустанной похотью,  гнали собаку по следу, по моему никуда не подевавшемуся
следу, верно ведущему к моему разломанному, но еще живому и теплому телу. Их
голоса... Их  подзадоривания... Обращения к своему хищнику с просьбами: ищи.
Их желания. Налитые  мошонки. Вонь их ртов. Белья.  Грязь под ногтями. Едкий
пот по всему телу. Засаленные  волосы и небритые грязные рожи. Я ползла.  Но
уже не могла состязаться в скорости. Неужели я достанусь им.  Они меня потом
все равно убьют. Может умереть  самой,  без  их помощи, не испытывая  ужасов
насилия. Что  остается  у меня.  Где  выход???  Я ползла,  пытаясь  хотя  бы
спрятаться  где-то  в  кустах,  в  непролазной  чаще. Но заросли уже не были
настолько густыми. Они достигнут меня. И ничего от меня не оставят.  Но ведь
совсем недавно я была готова вознести свое тело в небо, расправить невидимые
крылья и соединиться с непостижимостью  стремительного полета над бренностью
мироздания. Ведь  я уже было уверовала в себя как в  избранную. Как в первую
из первых. И тут этот тухлый кусок древесины. Мертвый, лишь червями кишащий,
неужели  он  явится причиной моего смешения с  его  гнилостью... Неужели мое
тело также будет разлагаться в  этом лесу, где  когда-то  я собирала грибы и
наблюдала за игрой белок? Но да, это испытание. А если это испытание, значит
есть  решение,  есть  то  великое действие, которое судьба предначертала мне
исполнить.  Если я беспомощна и  не  могу противостоять насилию, то  следует
изнасиловать  ситуацию,  превратить  ее  в  пытку для  насильников.  У  меня
красивое  тело,  и  они  хотят  его.  У  меня  молодой  организм,  и  их  он
завораживает.  Но  насколько решимость их  непоколебима. Я бросилась в грязь
ближайшей канавы. Искупалась в ней.  Сорвала одежду с себя. Измазала  грязью
волосы. Набрала  нечистот в рот,  зубы стали ядовито зеленого цвета.  С моей
груди  грязь   стекала,   и   еще   белела   кожа,  выделялись   соски,  как
соблазнительные орешки.  Я рвала крапиву и хлестала груди свои до крови. Под
руки попадались  пиявки,  и  я вдавливала  их в свое тело,  которое начинало
покрываться  волдырями.  Меня вырвало несколько  раз, из рта текла зловонная
грязь, мне все более  противнее  становилась я сама. Мое  тело  кровоточило.
Кожа лопалась, вагина постепенно наполнилась  грязью,  ее облепили  мокрицы,
когда я расставила ноги. Потом  я забылась  на мгновение,  а через мгновение
уже собачья морда  обнюхивала меня и,  морщась, отстранялась от  моего тела.
Какие-то нервные и раздраженные фразы окружали  меня, ругательства  сыпались
на месиво,  в которое погрузилось  мое  тело. До рассвета оставалось немного
времени.  Утро  обязательно  должно было  быть чистым  и  свежим.  Я  лежала
нетронутой. Скоро  начались утренние песнопения заботливых птиц. Одна птичка
села  на  кончик  моего носика,  и  запела  красивее всех  остальных.  Так я
избежала насилия, и соединилась с природой.

     На празднике, который проходил в кабаре, где должны были быть все те, с
кем ОН так часто проводил свое время, и о ком постоянно мне рассказывал, все
должно было быть сюрпризом. Он  так говорил,  и настраивал меня.  Я  боялась
чего-то.  Наверное,  этой  неопределенности.  Его  загадочности,  походившей
больше на запугивание. Он говорил о чем-то  очень невнятно. Бормотал слова о
каком-то  выборе,   о   необходимости.   Я   лишь  отрывками  усваивала  его
нечленораздельные размышления вслух.  Выбор, необходимость. Он уже превратил
меня в  часть себя, вернее полностью  поработил все то,  что когда-то  можно
было назвать мной. ядом с ним была лишь маска, тело, которое просвечивалось,
если рядом был  он,  -- тела не было видно, а слова, вылетавшие из уст моих,
смешивались  с уличной  словесной кашей.  Я  часто не помнила имени, которым
одарили меня родители. Но я шла за ним. И я подчинялась ему. Кто, как не он.
Мне уже все равно.