ом не зная правил игры и не умея держать равновесие, - наверняка выбросило бы посреди того, что называют "реальностью". То есть - в дикую пустыню, которой не очень свойственно чувство юмора. (Конечно, Земляне вращается вокруг Солнца только для того, чтобы разбиться в лепешку, но обрадовать человека и сделать его счастливым.) И это еще не самое худшее, что могло случиться с Сумирэ.

     Сумирэ встретила своего "любимого спутника", когда прошло чуть больше двух лет после того, как она бросила институт.
     В то время она снимала однокомнатную квартиру в Китидзёдзи: минимум мебели и максимум книг. Просыпалась где-то в полдень, а во второй половине дня с энергией странника, прокладывающего себе путь в горах, отправлялась в парк Иногасира. В хорошую погоду сидела там на лавочке, жевала хлеб, одну за другой курила сигареты и читала книги.
     Когда шел дождь или было холодно, Сумирэ отправлялась в одно вымирающее кафе, где всегда громко играла классическая музыка. Забиралась с книжкой на обтрепанный диван, читала и слушала с очень серьезным лицом: в один день - симфонии Шуберта, в другой - кантаты Баха. Вечером дома выпивала банку пива и ужинала готовой едой из супермаркета.
     В десять вечера Сумирэ садилась за стол. До краев наполненный кофейник, большая кружка, которую я подарил ей на день рождения, с портретом Снусмумрика, пачка "Мальборо" и стеклянная пепельница. Все, что нужно. Ну и, конечно, "вапро" <"Вапро" (от искаж. англ. word processor) - персональный компьютер с единственной функцией текстового редактора. В настоящее время не выпускаются.>. На каждой клавише - по одному письменному знаку.
     Глубокая тишина. Голова ясная, как ночное небо зимой. Большая Медведица и Полярная звезда - на месте, где им положено быть, мерцают самым надлежащим образом. И Сумирэ так много следует написать. Рассказать столько историй. Только бы найти правильный выход - хотя бы один - для раскаленных идей и мыслей. Тогда они лавой прорвутся наружу, и. несомненно, одно за другим на свет родятся исключительно оригинальные, интеллектуальные произведения. Люди наверняка вытаращат от изумления глаза, когда на литературной арене внезапно появится "новый масштабный автор, обладающий редким талантом". В газетных колонках культуры появятся фотографии Сумирэ с ее классной - "cool" - улыбкой, редакторы будут обивать ее порог.
     Однако, к сожалению, ничего подобного не произошло. Дело в том, что Сумирэ так и не смогла заставить себя написать произведение, в котором были бы и начало, и конец.

     Сумирэ на самом деле не знала, что такое "творческий тупик", и могла писать сколько угодно. Страдания типа "не могу написать ни строчки" были ей неведомы. Все. что сидело в голове, - одно за другим - Сумирэ легко обращала в предложения. Ее проблема заключалась в другом. Она писала чересчур много. Казалось бы: если написал слишком много, просто выкинь все лишнее, и дело с концом. Но для Сумирэ проблема так просто не решалась, поскольку сам автор не мог оценить, что нужно, а что нет, с точки зрения целого произведения. Когда утром она прочитывала напечатанное накануне, ей казалось, что либо из текста невозможно выбросить ни единой фразы, либо лучше вообще все уничтожить. Иногда в приступе отчаяния она рвала в клочья и выкидывала целую рукопись. Если бы дело было зимой, а в квартире Сумирэ горел камин, все это очень бы напоминало "Богему" Пуччини. Да и в комнате бы стало теплее. Но в ее однокомнатной квартире, разумеется, никакого камина не было. Куда там - не было даже телефона. Не говоря уже о мало-мальски приличном зеркале.
     На выходных Сумирэ сгребала в кучу написанные страницы и заявлялась ко мне. И хотя притаскивала она только тех счастливчиков, которым удалось избежать геноцида, все равно страниц было довольно много. Во всем огромном мире для Сумирэ существовал лишь один-единственный человек, которому она могла показать свою рукопись: я.
     В институте я учился двумя курсами старше, специальности у нас были разные, и наши пути особо не пересекались, так что познакомились мы с Сумирэ абсолютно случайно. Был май, первый понедельник после весенних праздников, я стоял на автобусной остановке неподалеку от главного входа в наш институт и читал роман Поля Низана, который нарыл в букинистической лавке. Стоявшая рядом миниатюрная девушка, привстав на цыпочки, заглянула в мою книгу и спросила: "А чего ради читать сегодня какого-то Низана?" Вопрос был задан весьма враждебным тоном. Казалось, девушку распирало желание садануть ногой по какому-нибудь предмету, но за неимением чего-либо подходящего пришлось ограничиться вопросом. По крайней мере, я так это почувствовал.
     Если говорить обо мне и Сумирэ вместе, во многом мы были очень похожи. Оба одинаково жадно читали книги - для нас это было так же естественно, как дышать. Когда выпадало свободное время, мы любили найти какое-нибудь спокойное место и там в одиночестве читать - бесконечно, страницу за страницей. Японские романы и зарубежные, новые произведения и старые, авангардистские и бестселлеры - если в них что-то возбуждало извилины, вопросов не было: книга оказывалась у нас в руках, и мы принимались за чтение. Мы рыскали по библиотекам, могли прекрасно провести время, целый день бродя по букинистическим магазинчикам в Канда. Впервые в жизни я встретил человека, который читал так же глубоко, много и жадно (я-то - понятное дело, но не обо мне речь). И у Сумирэ от встречи со мной осталось такое же впечатление.
     Сумирэ завязала с учебой приблизительно в то же время, когда я заканчивал институт, но и потом она появлялась у меня дома два-три раза в месяц. Бывало, я тоже заходил к ней, но, поскольку места для двоих там точно не хватало, чаще Сумирэ приходила ко мне. Встречаясь, мы болтали в основном о прочитанных романах, обменивались книгами. Частенько я готовил Сумирэ ужин. Мне это было не трудно - тем паче, она относилась к тому типу людей, которые лучше умрут с голоду, чем что-нибудь для себя приготовят. В благодарность Сумирэ притаскивала для меня отовсюду, где подрабатывала, всякую всячину. Однажды со склада фармацевтической компании приволокла шесть пачек презервативов, по двенадцать штук в каждой. Наверное, до сих пор валяются у меня в каком-то ящике.

     Романы (или их фрагменты), которые тогда писала Сумирэ, были вовсе не так ужасны, как ей казалось. Она еще не набила руку, чтобы писать тексты профессионально, и временами ее стиль напоминал лоскутное одеяло, которое в глубоком молчании сшила группа упрямых теток, у каждой - свой вкус, свои болячки. Когда на этот рваный стиль накладывались особенности маниакально-депрессивной личности Сумирэ, письмо становилось просто неуправляемым. В довершение всего Сумирэ тогда была одержима идеей написать "полномасштабный роман" в духе грандиозных творений XIX века, который был бы под завязку напичкан всяческими феноменальными явлениями Души и Судьбы.
     Тексты Сумирэ страдали определенными изъянами, но в них чувствовалась удивительная свежесть и читалось стремление автора прямо и до конца откровенно говорить о том важном, что было на душе. В любом случае Сумирэ не пыталась копировать чей-либо стиль или же ловко придавать своим вещам некую нужную форму Мне это очень нравилось. Нельзя было лишать ее тексты энергии прямодушия и открытости ради аккуратной, удобоваримой литературной формы. В любом случае особо волноваться за Сумирэ не стоило, ведь у нее впереди еще было столько времени, чтобы, шагая по дороге жизни, заглянуть во все места, куда заблагорассудится. Как гласит пословица, "хорошо растет то, что растет медленно".

     - Знаешь, в моей голове столько всего, о чем я хотела бы написать. Не голова - амбар какой-то! - говорила Сумирэ. - Разные образы, сцены, обрывки слов, облики людей - временами я вижу их как наяву: все залито ярким светом, все движется. Я слышу, как они кричат мне: "Пиши!" И предвкушаю начало замечательного рассказа. Мне кажется, я могу переместиться в какое-то новое место. Но как только приземляюсь за письменный стол и начинаю писать, тут же понимаю: что-то очень важное безвозвратно пропало. Нет никаких кристаллов - одна мелкая галька. И я никуда не улетаю.
     Сумирэ нахмурилась, подобрала с земли уже, наверно, двухсотпятидесятый камушек и кинула его в пруд.
     - Все-таки у меня чего-то не хватает, как с самого начала не было, - без чего никогда не станешь писателем. Чего-то очень важного.
     На какое-то время повисло мертвое молчание. Казалось, она хотела услышать мою очередную банальную мысль.

     Подумав, я начал.
     - В древнем Китае города окружались высокими крепостными стенами, в которых было по несколько больших, прекрасных ворот. Считалось, что у ворот есть особый важный смысл: это не просто двери, через которые входят и выходят. Люди верили, что в воротах обитает или должен обитать некий дух города. Так же, как в средневековой Европе сердцем города было принято считать храм и площадь. Вот почему и сегодня в Китае сохранилось множество великолепных ворот. Ты знаешь, что делали древние китайцы, когда их строили?
     - Нет, не знаю.
     - Брали телеги и шли в те места, где когда-то шли бои. Там собирали уже побелевшие от времени кости воинов, погребенные под слоем земли или разбросанные на поверхности. Собирали все, что могли собрать. В Китае, с его богатой историей, таких мест хоть отбавляй. Потом у входа в город сооружали огромные ворота, в которые замуровывали эти кости. Для чего? Китайцы верили, что погибшие воины будут защищать город, поскольку их души, наконец, обрели покой. Да, и вот еще что. Когда ворота уже были готовы, китайцы приводили несколько собак, кинжалом перерезали им горло и окропляли ворота еще теплой собачьей кровью. Лишь когда высохшие кости соединяются со свежей кровью, старые души вновь наполняются сверхъестественной силой. Так полагали китайцы.
     Сумирэ молча ждала продолжения.
     - Когда пишешь книгу, происходит почти то же самое. Ты можешь собрать уйму костей и отгрохать прекрасные ворота, но книга - живая, дышащая - так и не получится. Истории в каком-то смысле к этой нашей реальности не имеют никакого отношения. Чтобы увязать друг с другом две плоскости - "Здесь" и "Там", - для настоящей Истории необходимо таинство Крещения.
     - Значит, я должна где-то раздобыть себе собаку, так? Я кивнул.
     - А потом я должна пролить теплую кровь...
     - Наверно.
     Закусив губу, Сумирэ ненадолго ушла в свои мысли. Еще несколько несчастных камешков полетели в пруд.
     - Если можно, я бы очень не хотела убивать животных...
     - Конечно, это метафора, - сказал я. - Тебе вовсе не нужно по-настоящему убивать собак.

     Как обычно, мы сидели рядом в парке Иногасира на любимой лавочке Сумирэ. Перед нами раскинулся пруд. Ветра не было. Опавшие листья качались на волнах, словно их плотно приклеили к поверхности. Неподалеку кто-то жег костер. В воздухе клубились ароматы конца осени, далекие звуки слышались невероятно отчетливо.
     - Тебе, наверно, нужны просто время и опыт. Я так думаю.
     - Время и опыт, - повторила Сумирэ и посмотрела в небо. - Время и так само по себе течет быстро. А опыт? Не говори мне об этом. Я вовсе этим не горжусь, но ведь у меня даже полового влечения никакого нет. О каком опыте может идти речь, если у писателя отсутствует половое влечение? Как повар без аппетита.
     - Насчет влечения ничего не могу сказать, - ответил я. - Может, оно просто спряталось в каком-нибудь углу. Или же отправилось в далекое путешествие и забыло вернуться. А вообще любовь - такая абсолютно нелепая штука. Является ниоткуда, внезапно, и всё - попался. Может, это завтра случится, кто знает?
     Сумирэ отвлеклась от неба и перевела взгляд на мое лицо.
     - Как смерч над равниной?
     - Можно сказать и так.
     Некоторое время она представляла, как смерч проносится над равниной.
     - Скажи, а ты сам видел когда-нибудь смерч?
     - Нет, - ответил я. - Мусасино <Мусасино - город в префектуре Токио.> - все-таки не то место, где можно встретить настоящий смерч. К счастью, надо сказать.
     И вот, в один прекрасный день почти полгода спустя, как раз и случилось то, что я тогда чудесным образом предсказал. Сумирэ влюбилась - внезапно и несуразно. Со страстью смерча, налетевшего на равнину. В замужнюю женщину, на семнадцать лет ее старше - в своего "любимого спутника".

     Оказавшись на свадьбе за одним столом, Мюу и Сумирэ, как и большинство людей в подобной ситуации, друг другу представились. Сумирэ терпеть не могла свое имя и по возможности старалась его лишний раз не произносить. Но все-таки если спрашивают, как тебя зовут, нельзя не ответить - хотя бы из соображений этикета.
     По словам отца, имя "Сумирэ" <Сумирэ (яп.) - фиалка.> выбрала ее покойная мать. Она обожала песню Моцарта "Фиалка" и давным-давно решила, что если у нее родится дочь, она обязательно назовет ее "Сумирэ". В гостиной на полке стояли "Песни Моцарта" - наверняка мама слушала именно эту пластинку, - и в детстве Сумирэ брала в руки тяжелый долгоиграющий диск, аккуратно ставила его на проигрыватель и по многу раз подряд слушала "Фиалку". Элизабет Шварцкопф - вокал, Вальтер Гизекинг - партия фортепиано. Слов она не понимала, но, слушая изящную мелодию, была уверена, что в песне поется о красоте фиалок, растущих в поле. Она представляла себе такую картину и очень любила этот образ.
     Какой же шок испытала Сумирэ, когда обнаружила в школьной библиотеке японский перевод слов этой песни... Оказалось, поется в ней об одинокой фиалке девственной красоты, которая спокойно росла себе в поле, пока трагически не погибла под башмаком какой-то беззаботной дочери пастуха. Причем девчонка даже не заметила, что раздавила цветок. Это было стихотворение Гёте, но в нем не было ничего утешительного или хотя бы поучительного.

     - Почему же маме понадобилось выбрать для моего имени название этой чудовищной песни? - надулась Сумирэ. Мюу расправила кончики салфетки у себя на коленях и, улыбнувшись, посмотрела на девушку. Глаза Мюу были удивительно глубокого цвета. Намешано множество оттенков, но ни единой тени, ни облачка.
     - А как вы думаете, мелодия этой песни прекрасна?
     - Да, пожалуй. Мелодия, сама по себе - да.
     - Знаете, для меня, если музыка прекрасна - этого достаточно. И потом, кто сказал, что все, чем мы довольствуемся в этом мире, должно быть исключительно красивым и безупречным? Ваша мама могла и не думать о каких-то словах - ей нравилась музыка. Но если вы так и будете сидеть и хмуриться, наверняка заработаете себе ранние морщины.
     Сумирэ как-то справилась со своей недовольной гримасой.
     - Возможно, вы и правы. Но меня это так угнетает, вы себе не представляете. Ведь имя - единственное, что осталось мне от мамы. Ну конечно, есть еще и я сама, но сейчас речь не об этом.
     - Послушайте, "Сумирэ" - прекрасное имя. Мне очень нравится, - произнесла Мюу и чуть наклонила голову набок, словно предлагая взглянуть на вещи под несколько иным углом. - Кстати, ваш отец тоже здесь?
     Сумирэ оглянулась и нашла глазами отца. Хотя они праздновали в огромном зале, сделать это оказалось нетрудно - отец был довольно высокого роста. Он сидел через два стола от Сумирэ, повернувшись в профиль, и о чем-то говорил со своим собеседником - невысоким пожилым мужчиной в morning coat , судя по виду, человеком открытым и прямым. На губах отца играла улыбка - теплая, обезоруживающая настолько, что, казалось, способна растопить даже новехонький айсберг. Свет люстры мягко подчеркивал благородные очертания отцовского носа, вызывая в памяти силуэты эпохи рококо. Даже Сумирэ, привыкшая созерцать этот нос постоянно, не могла вновь не поразиться его красоте. Ее отец абсолютно гармонично вписывался в это формальное сборище. Само его присутствие придавало атмосфере этого места блеск и великолепие. Словно букет свежих цветов в большой вазе или ослепительно черный "стретч-лимузин".

     Увидев отца Сумирэ, Мюу на миг потеряла дар речи. Сумирэ услышала, как из ее груди вырвался легкий вздох. Когда тихим утром подкрадываешься к бархатной портьере, резко ее отдергиваешь и солнечным лучом будишь кого-то, очень для тебя важного, - вот как прозвучал этот вздох. "Наверно, стоило бы прихватить с собой театральный бинокль", - подумала Сумирэ. Впрочем, она уже давно привыкла к тому, что внешность отца драматическим образом действует на людей, в особенности - на женщин среднего возраста. А что вообще такое - эта "красота", в чем ее ценность? - всегда удивлялась Сумирэ. Однако никто не мог толком ответить на этот вопрос. Ясно одно: есть в красоте нечто такое, что действует на людей.
     - Скажите, иметь такого красивого отца - это для вас как? - поинтересовалась Мюу. - Так, чисто из любопытства спрашиваю.
     Сумирэ вздохнула: сколько же раз в жизни ей задавали этот вопрос? - и ответила:
     - Ничего особо приятного в этом нет. Все думают одинаково: "Вот - абсолютно красивый мужчина. Просто чудо! А вот - его дочь, так, ничего особенного". И делают заключение: "Не иначе - какой-то атавизм".
     Мюу повернулась к Сумирэ и, слегка выпятив подбородок, стала рассматривать ее лицо. Словно остановилась в музее перед понравившейся картиной, чтобы рассмотреть ее получше.
     - Неужели вы и вправду все это время так считали? Как это не правильно! Вы - очень красивая девушка. Отцу-то уж точно не уступаете! - сказала Мюу. После чего протянула руку и как-то очень естественно коснулась пальцев Сумирэ. - Вы даже не знаете, насколько вы обаятельны.
     Лицо Сумирэ запылало. Сердце громко забилось в груди - словно обезумевшая лошадь понеслась бешеным галопом по деревянному мосту.
     Они проговорили друг с другом весь остаток вечера, не замечая, что происходит рядом. Вокруг гудела свадьба. Люди вставали и произносили какие-то слова (должно быть, отец Сумирэ - тоже), да и еда, вроде, была вполне приличной. Но в памяти не осталось ни единого воспоминания. Что ела - рыбу, мясо? Как ела - демонстрируя хорошие манеры, пользовалась вилкой с ножом или хватала пишу руками и облизывала тарелки? В памяти - полный провал.
     Они говорили о музыке. Сумирэ обожала классику и еще в детстве любила копаться в пластинках, которые собирал отец. Музыкальные вкусы Мюу и Сумирэ во многом совпадали. Обе любили фортепианную музыку и считали, что значительнее 32-й сонаты Бетховена для этого инструмента ничего не написано. А запись этой сонаты в исполнении Вильгельма Бакхауза, выпущенная компанией "Декка", его трактовка - безусловно образец для подражания, великолепная игра, которой нет равных. И при этом в трактовке Бакхауза столько счастья, столько радости жизни!
     А произведения Шопена, записанные еще в эпоху моно, особенно скерцо в исполнении Владимира Горовица - без сомнения, они просто "thrilling" . Прелюдии Дебюсси у Фридриха Гульды прекрасны и полны юмора. А Григ - как он хорош у Гизекинга, какую вещь ни возьми. Прокофьев, когда его играет Святослав Рихтер - здесь есть рассудительная сдержанность и потрясающая глубина моментальных слепков настроения, почему и стоит слушать их очень внимательно. А Ванда Ландовска и сонаты Моцарта для фортепиано в ее исполнении - в них так много теплоты и бережного отношения к произведению: непонятно, почему критики не оценили эту работу пианистки по достоинству.
     - А чем ты сейчас занимаешься в жизни? - спросила Мюу, когда закончилась музыкальная часть их разговора.
     Сумирэ объяснила:
     - Я бросила институт, иногда подрабатываю понемногу в разных местах, а вообще-то пишу роман.
     - Какой роман? - поинтересовалась Мюу.
     - В двух словах сложно объяснить.
     - Ладно, - сказала Мюу. - А какие книги тебе нравятся?
     - Все перечислить просто невозможно. Вот в последнее время главным образом читаю Джека Керуака, - ответила Сумирэ. После чего как раз и завязался тот самый разговор о "спутнике".
     Если не считать несколько легких вещей, прочитанных от нечего делать, Мюу почти совсем не брала в руки романов.
     - Никак