звие ножа. - Кстати, вы встречались когда-нибудь с родителями Сумирэ?
     - Нет, никогда, - сказал я.
     Из груди Мюу вырвался глубокий вздох - будто ветер подул где-то на краю света.
     - Да-а... Совершенно не представляю, как им все это объяснять.
     Я хорошо понимал ее растерянность. Как можно объяснить необъяснимое?

     Я пошел провожать Мюу до порта. У нее с собой был небольшой чемоданчик со сменой одежды, на ногах - кожаные туфли на каблуках и сумочка "Мила Шён" через плечо. Мы зашли в участок и поговорили с полицейскими. По нашей с Мюу версии, я оказался ее родственником, который совершенно случайно путешествовал где-то рядом. У полицейских по-прежнему не было ни единой зацепки. Но с ясными лицами они заверили нас:
     - Все нормально. Что вы так переживаете? Не стоит. Посмотрите вокруг. Это мирный остров. Конечно, преступления и у нас случаются, нельзя сказать, что их вообще нет. Всякие любовные скандалы, или напьется кто, а случается, и на почве политики сойдутся. В конце концов, мы же с людьми работаем - понятное дело, да в мире всюду, где б вы ни были, все то же самое. Но у нас все, что творится здесь на острове, - только между своими, местными. За последние пятнадцать лет ни разу не было, чтоб иностранец стал жертвой какого-нибудь серьезного преступления.
     То, что они говорили, было действительно похоже на правду. Но вот по поводу Сумирэ они терялись в догадках.
     - Есть у нас одно место, на севере острова, там - огромная известняковая пещера. Если она туда забрела, обратно ей точно не выбраться. Там внутри запутанный лабиринт, сталактиты. Но это место очень, очень далеко отсюда. Чтобы ваша девушка дошла туда пешком - нет, нереально.
     - А может, она утонула? - поинтересовался я. Полицейские закачали головами.
     - Здесь нигде нет сильного течения. К тому же всю последнюю неделю погода стояла неплохая, и море, в общем-то, спокойное. Каждый день на лов выходит много рыбаков, так что если бы девушка утонула, кто-нибудь точно обнаружил ее тело.
     - А как насчет колодцев? - спросил я. - Что если она гуляла и провалилась в какой-нибудь глубокий колодец? Как вам кажется?
     Полицейский покачал головой.
     - У нас на острове никто не роет колодцев. Ни к чему: здесь полно источников, есть несколько ключей, которые не высыхают. Кроме того, под слоем почвы - твердое скальное основание, так что бурить скважину - гиблое дело.

     Когда мы вышли из участка, я сказал Мюу, что хотел бы, если получится, еще утром прогуляться до пляжа, на который они каждый день ходили с Сумирэ - тот, что за горой. Она купила в киоске простую карту острова и пометила нужную дорогу.
     - В одну сторону минут сорок пять, - предупредила Мюу, - так что крепкие ботинки не помешают.
     Потом она отправилась в порт и на французском пополам с английским быстро договорилась о цене с одним лодочником, у которого имелась небольшая лодка-такси.
     - Что угодно, только бы все хорошо закончилось, - сказала мне Мюу на прощание. Но глаза ее говорили совсем иное. Она отлично знала, что так просто ничего не бывает. И я тоже это знал. Заурчал мотор, и Мюу, левой рукой придерживая свою шапочку, помахала мне правой. Когда ее лодка вышла из гавани, на меня навалилось такое чувство, будто из тела выдернули несколько мелких деталей. Какое-то время я бесцельно бродил в окрестностях порта, в сувенирной лавке купил себе темные очки. Затем, карабкаясь вверх по крутым ступенькам, двинулся в обратный путь.

     Солнце поднималось все выше, и воздух накалялся. Становилось нестерпимо жарко. Я накинул хлопчатобумажную рубашку с короткими рукавами, надел очки, на ноги - кроссовки и отправился на пляж по узкой и крутой горной тропе. Моя ошибка, что я не прихватил себе что-нибудь на голову, но, когда я начал об этом сожалеть, возвращаться, конечно же, было уже поздно. Дорога шла в гору, и через некоторое время захотелось пить. Я остановился, сделал глоток воды, намазал лицо и руки маслом от солнца, которое дала мне Мюу. Тропа была совершенно белой от сухой пыли, при каждом сильном порыве ветра она, как мука, поднималась и кружилась в воздухе. Время от времени на дороге мне попадались крестьяне, ведшие за собой ослов. "Кали ме-е-е-ра!" <Кали мера! (греч.) - Добрый день!> - громко приветствовали они меня. Я отвечал той же фразой, подозревая, что так правильно.
     Горы были густо покрыты низкими корявыми деревцами. Козы и овцы с сердитыми мордами бродили по скалистым склонам. На шеях глухо позвякивали колокольчики. Пасли домашних животных в основном маленькие дети или старики. Когда я проходил мимо, они украдкой бросали на меня быстрые взгляды и, словно посылая некий знак, слегка махали рукой. Я тоже приветствовал их, поднимая в ответ руку. Если Сумирэ где-то и скитается в одиночестве, то уж точно не здесь. Тут негде спрятаться, кто-нибудь непременно ее бы заметил.
     На пляже не было ни души. Я снял рубашку, плавки и голым зашел в море. Вода была приятной и прозрачной. Даже довольно далеко от берега были прекрасно видны камушки на дне. У входа в небольшую бухту на якоре стояла внушительных размеров яхта: парус убран, а высокая мачта медленно раскачивалась из стороны в сторону, как гигантский метроном. Однако на палубе не наблюдалось никаких признаков жизни. Лишь вялое, меланхоличное шуршание бесчисленных мелких камушков раздавалось всякий раз вслед волне, отползающей от берега и уволакивающей их за собой.
     Сделав один заплыв, я вернулся на берег, улегся на полотенце - как был голым - и стал смотреть в высокое небо пронзительно голубого цвета. Морские птицы кружили в небе над бухтой, высматривая рыбу. На небе не было даже намека на облако. Я валялся так примерно полчаса, даже слегка вздремнул, и за все это время на пляже не появилось ни единого человека. Вскоре меня охватило довольно странное чувство невероятного покоя. Этот берег был слишком спокоен, чтобы наведываться сюда в полном одиночестве, слишком - даже чересчур - красив. Что-то здесь навевало мысли о смерти. Особого рода смерти. Я оделся и той же горной тропой пошел обратно в коттедж. Жара стала еще свирепее, чем раньше. Механически переставляя ноги, я гадал, о чем думала Сумирэ, когда шагала здесь вместе с Мюу.
     Вполне вероятно - о своем половом влечении. Точно так же, как и я частенько размышлял о своем, находясь рядом с Сумирэ. Несложно было понять, что она чувствовала в этот момент: представляла, наверное, как Мюу, обнаженная, лежит рядом с ней, - и ей очень хотелось одного - обнять Мюу. В этом чувстве было все: ожидание и надежда, возбуждение, готовность отступить, смириться, была нерешительность, смятение и боязнь. То ее всю распирало от этого чувства, а то настроение пропадало, съежившись в комочек. То казалось, что все идет - лучше не бывает, а то наваливалось ощущение, что ни черта не получается, все разваливается на части. Так, в общем-то, и вышло в итоге.

     Я поднялся на вершину, немного перевел дух, попил воды и стал спускаться вниз. Уже когда показалась крыша коттеджа, я вдруг вспомнил слова Мюу: приехав сюда, на остров, Сумирэ уединялась в комнате и что-то подолгу увлеченно писала. Что же она могла писать? Мюу ничего об этом не сказала, а я как-то не решился расспросить. Но ведь в этих записях, возможно, кроется ключ к разгадке ее исчезновения. Поразительно, как я не догадался об этом раньше...

     Первым делом я пошел в комнату Сумирэ и включил ее ноутбук. На жестком диске не обнаружилось ничего примечательного. Подробная запись расходов во время их путешествия по Европе, адреса, расписания. Вся информация - деловая и касается работы Мюу. Никаких личных файлов. Я зашел в меню "Последние документы" - пусто. Возможно, Сумирэ не хотела, чтобы ее записи попались кому-нибудь на глаза, и удалила их специально. Это означало только одно: она должна была перенести личные файлы на дискету и куда-нибудь ее запрятала. Не верилось, что Сумирэ исчезла, прихватив дискету с собой. Ведь у нее в пижаме даже не было карманов.
     Я перерыл весь ящик стола. Несколько дискет, но все это были резервные копии тех файлов, что находились на жестком диске, либо другая информация, опять же - по работе. Для меня - ничего существенного. Я сел за стол и стал думать. Если бы я был Сумирэ, куда бы засунул эту дискету? Комната маленькая, мест, где можно что-нибудь спрятать, просто нет. Наверняка Сумирэ очень беспокоилась, чтобы никто так просто не смог прочесть то, что она написала.
     Красный чемодан. Конечно! Единственная вещь в комнате, которую можно запереть на ключ.
     Похоже, этот абсолютно новый чемодан был пуст: он почти ничего не весил, я потряс его - внутри никаких звуков. И все-таки он был закрыт на четырехзначный код. Я попробовал несколько комбинаций, которые Сумирэ, как мне казалось, могла использовать в качестве личного шифра: дату ее рождения, адрес, номер телефона, почтовый индекс... Результат нулевой. Что ж. ничего удивительного: комбинации цифр, которые легко может вычислить кто угодно, точно не годятся для секретного кода. Здесь следует быть числу, которое Сумирэ всегда могла бы легко вспомнить, но оно не должно иметь к ней лично никакого отношения. Я стел и долго ломал голову, пока меня вдруг не осенило: я набрал код Кунитати - пригорода, где я жил - 0425. Щелк! - и замок открылся.
     В боковой карман чемодана была засунута черная матерчатая сумочка. Открыв молнию, я обнаружил небольшой дневник с зеленой обложкой и дискету. Сначала я открыл дневник. Ее обычный почерк. Но абсолютно никакой осмысленной информации. Куда ходили и что делали. С кем встречались. Названия гостиниц. Цены на бензин. Меню ужинов. Торговые марки вин и их вкусовые особенности. Сплошной перечень, сухие строчки простых, почти не связанных друг с другом слов. Еще больше вообще пустых страниц без единой записи. Ведение дневника, по всей видимости, не входило в число явных талантов Сумирэ.
     Дискета была без названия. Лишь дата - август 19** - была написана характерным почерком Сумирэ на этикетке.
     Я вставил дискету в ноутбук и, открыв ее, обнаружил два файла, оба - без заголовка, просто "Документ 1" и "Документ 2".
     Перед тем как открыть их, я медленно оглядел всю комнату. В стенном шкафу висела одежда Сумирэ. Дальше - ее
     Очки для плавания, ее итальянский словарь, паспорт. В ящике стола - ее шариковая ручка и автоматический карандаш. Над столом - окно, за ним - пологий скалистый склон. По краю стены, отгораживающей соседний дом, разгуливает черный как смоль кот. Голая квадратная комната погрузилась в послеполуденную тишину. Я закрыл глаза: в ушах еще шумели волны утреннего безлюдного пляжа. Затем я открыл глаза и напряженно вслушался в звуки реального мира. Их не было.

     Я дважды щелкнул мышью по иконке "Документ 1" и открыл его.

11

ДОКУМЕНТ 1

ЧЕЛОВЕК ТАК УСТРОЕН:
ЕСЛИ В НЕГО ВЫСТРЕЛИТЬ, ПОЛЬЕТСЯ КРОВЬ

     В настоящий момент... да, уж если рассказывать об этом, мое состояние сейчас - некий си-ю-минут-ный результат на долгот пути Судьбы (а вообще-то существуют в Судьбе какие-нибудь иные результаты, кроме "сиюминутных"? - весьма интересный вопрос, однако оставлю его до лучших времен) ...итак, я живу на этом греческом острове. Маленьком греческом остове, названия которого и не слышала до недавнего времени. Точное время сейчас... Ч утра, чуть больше.
     Конечно, до рассвета еще далеко. Невинные козы сбились в кучку и мирно спят, укрытые общим сном. За окном в поле выстроились в ряд оливковые деревья - наверное, у них есть еще немного времени, чтобы насытиться глубокой темнотой ночи. Что дальше* Ну, как обычно, луна. Мерзнет над крышами и похожа на мрачного монаха, в простертых, словно для подношения, руках которого лежит бесплодное море.
     На всем белом свете, где бы я ни была, больше всего люблю это время суток. Время, когда я одна, сама с собой. Сижу за столом и пишу. Видимо, рассвет уже скоро. И вот уже новое солнце, словно Будда, появившийся на свет из материнской подмышки (левой или правой?), огромным шаром выкатится из-за горных вершин. Чуть позже тихонько проснется рассудительная Мюу. Часов в шесть мы, наверное, уже приготовим легкий завтрак, перекусим, а потом, перемахнув через гору за нашим домом, пойдем на берег моря, всегда прекрасный. И перед тем, как начнется еще один день - точно так же, как обычно начинаются все наши дни здесь, - я собираюсь (засучив рукава!) закончить сегодняшнюю порцию своей работы.

     Если не считать нескольких длинных писем, то и не помню, когда я в последний раз писала что-нибудь исключительно для себя. Давно это было, и вообще-то у меня никогда, вплоть до настоящего момента, не было ни малейшей уверенности, что я могу писать хорошо. Куда уж там до уверенности, что "я могу писать хорошие тексты"! Пне и в голову не приходило думать так - ни разу в жизни, с самого рождения. Просто я писала, потому что не могла не писать.
     Почему же я не могла не писать? Причина понятна. Чтобы о чем-то размышлять, нужно было для начала это что-то превратить в слова на бумаге.
     Так было всегда, сколько себя помню, с самого раннего детства. Когда мне что-то непонятно, я подбираю слова, разбросанные у меня под ногами - одно, еще одно, и пробую строить из них фразу. Если эта фраза не помогает, я снова разбиваю ее на слова, а слова разбрасываю, чтобы затем построить что-то новое. Проделав эту манипуляцию несколько раз, в конце концов, я могла о чем-то думать так же, как это делают остальные люди. Писать для меня не было чем-то нудным или мучительным. Так же увлеченно, как другие дети собирают красивые камешки или желуди, я самозабвенно писала. Взять бумагу, карандаш и начать писать одно предложение за другим для меня так же естественно, как дышать. И при этом - размышлять.
     Если всякий раз, когда соберешься о чем-то подумать, нужно пройти через все это, чтобы добраться до какого-то вывода, видимо, требуется ужас как много времени, наверное скажете вы. А возможно, и не скажете. Но это действительно отнимало уйму времени. Когда я училась в начальной школе, окружающие даже считали меня "умственно отсталой". Я не могла угнаться за одноклассниками в учебе.
     Из-за этого выпадения из нормы я чувствовала себя белой вороной. Впрочем, к концу начальной школы это ощущение полностью ушло. Я научилась до некоторой степени подстраиваться под окружающий мир. Однако это выпадение из нормы само по себе продолжало сидеть где-то у меня внутри - уже после окончания университета и вплоть до того мига, когда я разорвала всякие отношения с миром "формальных людей". Как безмолвная змея в зарослях травы.
     Итак, Тезис текущего момента.
     "Повседневное определение собственной личности посредством составления буквенных комбинаций".

     Не так ли?
     Именно так!

     Дело в том, что до сегодняшнего дня я уже написала уйму разных текстов. Писала регулярно - почти каждый день. Словно стою на огромном, бескрайнем пастбище и в одиночку усердно кошу траву, а она все растет и растет с дикой скоростью. Сегодня кошу здесь, завтра - там... и когда, сделав круг по всему пастбищу, возвращаюсь к тому месту, откуда начала, там, как ни в чем ни бывало, снова шелестит густая высокая трава.
     Однако встретив Мюу, я почти совсем перестала писать. Почему, интересно? К. рассказывал мне о теории "fiction = transmission" <"Художественный вымысел = передача" (англ.). Речь идет об одной из теорий нарратологии - дисциплины, изучающей повествовательные тексты, природу, формы и функционирование повествования, общие черты, присущие возможным типам нарративов, критерии, позволяющие различать их между собой, а также систему правил, в соответствии с которыми они создаются и развиваются. Нарратив - главная форма, посредством которой вымысел живет в культуре. С помощью повествования люди придают опыту форму и смысл, упорядочивают его, выделяя начало, середину, конец и центральную тему. Человеческая способность рассказывать истории - главный способ, каким людям удается упорядочить и осмыслить окружающий мир.>, и она звучит вполне убедительно. Кое-что теория эта действительно объясняет довольно точно. Но мне кажется, что отнюдь не все. Уф! Не пора ли научиться мыслить проще?
     Проще... Проще...
     Скорее всего, я просто перестала думать - конечно же, исключительно в моем почитании того, что такое "думать". Я живу рядом с Мюу, и это состояние близости жизней похоже на две ложки, сложенные вместе, одна в другую; с Мюу пеня несет куда-то (видимо, следует сказать, что "куда-то" - место совершенно непонятное), а я только и думаю: "Н-да... весьма... А, ну и ладно, пусть несет!"
     Вот и получается: чтобы так плотно приблизиться к Мюу, мне нужно максимально освободиться от лишнего груза. Даже такое основополагающее занятие, как "думать", неизбежно становится для пеня ощутимой ношей. Вот в этом-то все и дело.
     И сколько бы там мое пастбище ни зарастало травой - я об этом больше знать не знаю, вот еще! Просто заваливаюсь в густую траву, глаза - в небо, и любуюсь проплывающими белыми облаками. Вверяю свою судьбу их течению. Тихонько отдаю свое сердце пронзительно свежему запаху трав, шепоту ветра. Знаю я что-то или не знаю, какая разница - все это для меня уже безразлично.
     Нет, не так! Все это для меня было безразлично с самого начала. Мне нужно стараться точнее излагать свои мысли. Точность... Точность...

     Я понимаю, что моим правилом - правилом Человека Пишущего - было лепить фразы из того, что я в действительности знала (или о чем имела представление), но делать это так, как если бы в данную минуту я ничего об этом не знала. Как только я скажу себе: "А вот это я точно знаю! Гробить силы и время на то, чтобы писать об этом? Ну уж нет!" - все, моему писательству конец. Все-таки я не могу двигаться "вообще куда угодно". Скажу конкретнее. К примеру, думаешь о ком-то: "Вот этого человека я знаю хорошо! Нечего тут копаться в деталях, все отлично!" - и пребываешь в полном душевном равновесии. Если я или вы будем так поступать, скорее всего, нас жестоко предадут. Во всем, в чем, как нам кажется, мы довольно здорово разбираемся, спрятано еще ровно столько же, в чем мы абсолютно не разбираемся.
     ПОНИМАНИЕ - ВСЕГО ЛИШЬ СУММА НЕПОНИМАНИЙ.
     В этой мысли (только между нами!) - суть моего скромного способа познания мира.

     Ведь в нашем мире "знаю" и "не знаю" на самом деле напоминают сиамских близнецов - так же фатально неразлучны и хаотично перемешаны между собой.
     Смешение... Смешение...
     И вообще, разве кто-то способен точно провести границу между морем и тем, что в нем отражается? Или сказать, чем падающий дождь отличается от печали и одиночества?
     Так-то вот. И посему я героически отказываюсь копаться в том, что такое "знаю" и "не знаю". Это - моя отправная точка. (Если задуматься, такая стартовая позиция - просто жуть, хуже не бывает. Но куда ж деться, человеку нужно от чего-то отталкиваться, чтобы двигаться дальше. Так ведь, а?) Вот потому и пришло ко мне понимание того, что все неразрывно связано между собой: тема и стиль, субъект и объект, причина и следствие, я и суставы моей руки. Все, что могло просыпаться, высыпалось на кухонный пол и смешалось в одну кучу - соль, перец, мука, крахмал, если можно так выразиться.

     Я и суставы моей руки... Да уж... Я как раз застукала себя на том, что сижу сейчас за компьютером и опять с хрустом сжимаю пальцы. Эта дурная привычка вернулась ко мне вскоре после того, как я бросила курить. Сначала - хрусть-хрусть - я по очереди перебираю пальцы правой руки, затем - хрусть-хрусть - левой. Конечно, кичиться тут особенно нечем, но все же я могу хрустнуть пальцами дико громко, да еще с таким мерзким сухим звуком, будто рядом кому-то голыми руками свернули шею. Когда я училась в младших классах, никто из мальчишек-одноклассников не мог побить мой рекорд по громкости хруста.
     Примерно когда я уже поступила в институт, К. однажды деликатно намекнул, что "искусство" хруста пальцами - не совсем то, чем следует особенно гордиться. И девочке, когда она достигает определенного возраста, вовсе необязательно устраивать победный грохот