кровно связан с этими людьми. Мне даже становилось легче, когда я думал, что мои родственники - совершенно чужие для меня люди.
     Я часто рисовал в своем воображении далекий маленький городок, в котором есть один дом. В нем живет моя настоящая семья. Дом небольшой и простой, но в нем отдыхаешь душой. Все легко понимают друг друга и искренне говорят обо всем, что на сердце. Вечером с кухни доносятся звуки, мама готовит ужин, оттуда тепло и вкусно пахнет. Вот в таком месте я должен был оказаться с самого начала. Я всегда представлял тот дом, и там мне было хорошо.
     В моем реальном доме, где я жил на самом деле, у меня была собака. Только ее одну я любил по-настоящему. Обычная дворняга, но очень умная. Она все понимала и запоминала с первого раза. Каждый день мы вместе гуляли. Шли в парк, садились на скамейку и я говорил с ней - обо всем на свете. Мы хорошо понимали друг друга. Самое счастливое время в моем детстве. Но когда я учился в пятом классе, она попала под грузовик недалеко от дома и погибла. Больше мне собаку заводить не разрешали. От них, мол, сплошная грязь, вечно они путаются под ногами, и возни с ними много.
     Когда моей собаки не стало, я засел у себя комнате, вообще никуда не выходил и все время читал. Тогда я почувствовал, что мир в книгах - гораздо более живой, похожий на подлинную жизнь, чем настоящий мир вокруг меня. Передо мной представали такие картины, которых я в жизни не видел. Книги и музыка стали моими главными друзьями. В школе у меня было несколько приятелей, но такого, кому было бы можно раскрыть душу, я не встретил. А с теми друзьями - что? С ними я виделся каждый день в школе, болтал ни о чем, в футбол играл. Когда же мне было трудно, я ни к кому ни за какими советами не обращался. Сам думал, сам решение принимал, сам действовал. Какой-то особой печали от этого я не чувствовал. Мне казалось, что так и должно быть. Ведь в конце концов человеку ничего не остается - только справляться с этой жизнью в одиночку.

     Однако в институте я повстречал того самого друга и начал думать несколько иначе. Я понял, что долгая привычка обдумывать все одному не дает ничего, кроме возможности смотреть на вещи глазами только одного человека. И потихоньку обнаружил, что быть совсем одному - страшно грустно.
     Что такое одиночество? Оно похоже на чувство, которое накрывает тебя, когда в дождливый вечер стоишь возле устья большой реки и долго-долго смотришь, как огромные потоки воды вливаются в море. Ты когда-нибудь стоял так - вечером под дождем возле устья большой реки, наблюдая, как ее потоки вливаются в море? Бывало с тобой такое?
     Морковка не ответил.
     - А со мной было, - произнес я.
     Морковка смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
     - Много-много речной воды и много-много морской воды сливается в один поток, ты смотришь на это, и на душе у тебя становится так грустно и одиноко... Отчего? Я и сам толком не пойму. Но это действительно так. Хорошо, если б ты тоже когда-нибудь это увидел.
     Потом я взял свой пиджак, счет и медленно встал. Коснулся плеча Морковки, и он тоже встал. Мы вышли на улицу.

     От кафе до их дома мы дошли за полчаса. Мы шагали рядом, но так и не сказали друг другу ни единого слова.
     Недалеко от их дома текла небольшая речка, и через нее был перекинут бетонный мост. В общем-то, "речкой" ее можно было назвать с большой натяжкой - так, текло что-то непонятное. Больше похоже на дренажную канаву, которую просто расширили. Наверное, когда вокруг простирались поля, эту воду использовали для полива. Сейчас же вода в канаве была мутной, и оттуда шел слабый запах какого-то моющего средства. Течет вообще эта речка или нет, было непонятно. Русло ее заросло летними сорняками, бурьяном, там же дрейфовал по воде раскрытый журнал комиксов, который кто-то выбросил. Морковка остановился на самой середине моста и, перевесившись через поручни, стал смотреть вниз. Так мы с ним и стояли вдвоем - не двигаясь, не меняя поз - довольно долго. Ему, наверное, не хотелось возвращаться домой. Я его хорошо понимал.

     Морковка засунул руку в карман брюк, вытащил ключ и протянул мне. Обычный ключ с большой красной пластиковой биркой. На ней значилось: "Склад 3". Скорее всего - тот самый ключ, который безуспешно искал старший охранник Накамура. Наверное, когда Морковку зачем-то оставили одного в комнате, он нашел ключ в ящике стола и быстро сунул себе в карман. Да, пожалуй, в душе этого мальчика еще столько всяких загадок, которых я и вообразить не могу. Странный ребенок.
     Я взял ключ и несколько секунд рассматривал его у себя на ладони. Чувствовал, какой он тяжелый, - казалось, на нем толстым слоем налипли разные обязанности и обязательства массы людей. Под ослепительными лучами солнца ключ казался ужасно невзрачным, грязным и каким-то карликовым. Чуть подумав, я взял и швырнул его в речку. Послышался тихий всплеск. Речка была совсем не глубокой, но мы не увидели, куда он упал, - вода слишком мутная. Мы с Морковкой стояли на мосту вдвоем и какое-то время просто смотрели на речку под нами. На душе стало немного легче.
     - Все равно возвращать его уже поздно, - произнес я, будто говорил сам с собой. - Да и наверняка у них есть запасной. Если уж это такой важный склад.
     Я протянул руку, и Морковка тихонько взялся за нее. Я почувствовал в своей ладони его маленькую худенькую ручку. Когда-то со мной уже такое было. Где, интересно, ко мне приходило это ощущение? Я сжал его руку, и так мы дошли до дома.

     Мы вошли в дом. Моя подруга ждала нас. Переоделась в свежую белую блузку без рукавов и плиссированную юбку. Глаза покраснели и опухли от слез. Наверное, вернувшись, все это время проплакала в одиночестве. У ее мужа в Токио было агентство по недвижимости, и в воскресенье он обычно отсутствовал: либо работал, либо играл в гольф. Она отправила Морковку на второй этаж, в его комнату, а меня проводила не в гостиную, а к обеденному столу на кухню. "Наверное, здесь ей легче разговаривать", - подумал я. На кухне стоял огромный холодильник цвета авокадо, посередине - разделочный стол-остров. Большое светлое окно выходило на восток.
     - Он вроде сейчас получше выглядит, - тихо сказала она. - Я когда увидела его лицо там, у охранника, просто не знала, что делать. Такого взгляда у него раньше никогда не было. Он совсем... Как будто ушел в другой мир.
     - Ты не волнуйся, не надо. Все будет нормально, как прежде. Нужно только немного времени. Мне кажется, лучше всего сейчас никаких вопросов ему не задавать. Просто оставить его в покое, и все.
     - А чем вы занимались, когда я уехала?
     - Разговаривали, - ответил я.
     - О чем?
     - Да так... В общем-то, ни о чем. Вернее, я один болтал все время - что приходило в голову, все подряд.
     - Может, налить тебе чего-нибудь холодного? Хочешь?
     Я покачал головой.
     - Просто не знаю, как вообще говорить с этим ребенком. И чем дальше, тем больше не понимаю, - сказала она.
     - Только не старайся специально вести с ним какие-то разговоры. У каждого ребенка есть свой собственный мир. Захочет - сам когда-нибудь первым заговорит.
     - Но он не говорит почти ничего.
     Мы сидели с ней по разные стороны стола, стараясь случайно не коснуться друг друга, и вели эту натянутую беседу - типичная встреча учителя с матерью ребенка, который что-то натворил. Когда она говорила, ее пальцы на столе то нервно сплетались, то выпрямлялись, то сжимались в кулак. Я невольно думал о том, что эти пальцы делали мне в постели.
     - В школе я ничего сообщать не буду. Просто спокойно поговорю с ним по душам, и все. Будут проблемы - сам как-нибудь разберусь. Ты так серьезно не переживай. Твой сын - умный, хороший мальчик, пройдет время - все образуется. То, что произошло, - явление временное. Сейчас важно, прежде всего, тебе самой успокоиться.
     Я буквально внушал ей эти мысли, повторяя одно и то же медленно и спокойно, заставляя ее слушать мой голос. Похоже, это помогло ей немного прийти в себя.
     Она сказала, что отвезет меня домой в Кунитати.
     - А может, он что-то чувствует? - спросила она, когда мы стояли на светофоре. Конечно, она имела в виду наши с ней отношения.
     Я покачал головой:
     - Почему ты так думаешь?
     - Мне почему-то пришло это в голову, пока я сидела дома и ждала вас. Нет, никакого повода нет. Просто у него очень развита интуиция - естественно, он чувствует, что у нас с мужем что-то не так.
     Я молчал. Она тоже больше ничего не сказала.

     Мы въехали на стоянку в двух кварталах от моего дома. Она поставила машину на ручник, повернула ключ зажигания и заглушила двигатель. Стих мотор, перестал работать кондиционер, и в машине воцарилась неуютная тишина. Я понимал: она хочет, чтобы я сразу же обнял ее. Я представил ее гладкое тело под блузкой, и во рту у меня пересохло.
     - Я думаю, нам не стоит больше встречаться, - произнес я твердо.
     Она ничего не сказала в ответ. Ее руки все так же лежали на руле, глаза смотрели в одну точку - на датчик давления масла. Лицо почти ничего не выражало.
     - Я много об этом думал, - продолжал я. - И мне кажется, не правильно, что я - часть проблемы. Нехорошо. Для многих людей. Я не могу быть решением проблемы, если я - ее часть.
     - Для многих людей?
     - Прежде всего - для твоего сына.
     - А для тебя самого?
     - Это есть тоже. Конечно.
     - Как же я? Я вхожу в число этих "многих людей"?
     "Да, входишь", - хотелось ответить мне. Но произнести этого я не мог. Она сняла темно-зеленые очки "Рэй-Бан", потом, чуть подумав, надела их снова.
     - Знаешь, мне не хотелось вот так просто говорить об этом, но... Если я не смогу встречаться с гобой, мне будет очень тяжело.
     - Конечно, и мне будет очень тяжело. Я бы хотел, чтобы все так и продолжалось, как сейчас. Но это не правильно.
     Она глубоко вздохнула.
     - А что такое "правильно"? Может, объяснишь? Если честно, я не очень понимаю, что такое "правильно". Что такое "не правильно", еще могу понять. Но вот правильно... Что это?
     Удачного ответа у меня не нашлось.

     Казалось, она вот-вот расплачется. Или начнет кричать во весь голос. Но нет - она все-таки сдержалась. Только ее пальцы крепко впились в руль - так, что даже руки покраснели.
     - В юности очень многие люди охотно общались со мной. О чем только ни рассказывали... Столько разных историй - счастливых, красивых. Странных - тоже. Но вдруг с какого-то момента все это прекратилось. Никто со мной больше не разговаривает. Ни один человек. Ни муж, ни сын, ни друзья... Никто. Как будто в мире уже не осталось ничего, о чем стоит говорить. Знаешь, иногда мне даже кажется, что мое тело - прозрачное, и через меня все видно насквозь.
     Она отпустила руль и вытянула руки перед собой.
     - Хотя вряд ли ты это понимаешь.
     Я пытался найти в себе правильные слова, но они не находились.
     - Спасибо тебе за сегодня, - сказала она, собравшись с мыслями. Ее голос был спокойным, почти таким же, как всегда. - Одна бы я со всем этим не справилась. Очень тяжело. Правда, хорошо, что ты был рядом. Я тебе очень благодарна. Думаю, ты можешь стать прекрасным учителем. Да ты уже почти им стал.
     Она что - насмехается? - подумал я. Вполне может быть. Хотя нет, точно. Она сказала это с иронией.
     - Думаю, мне до этого еще далеко, - ответил я. Она слегка улыбнулась - одними уголками губ. На этом наш разговор иссяк.
     Я открыл дверцу и вышел из машины. Послеполуденное солнце этого летнего воскресенья светило уже совсем мягко. Не так, как прежде. Но дышать было трудно, и, ступив на землю, я почувствовал, что мои ноги ведут себя как-то странно. Она завела мотор своей "селики" и покинула территорию моей личной жизни. Видимо, навсегда. Опустив окно, слегка помахала мне, я тоже поднял руку в ответ.

     Вернувшись к себе, я засунул потную рубашку и нижнее белье в стиральную машину, залез под душ и вымыл голову. Пошел на кухню, закончил готовить обед, брошенный на полпути, и съел его в одиночестве. Потом залег на диван и открыл книгу, которую только начал читать. Но не смог осилить больше пяти страниц. Я сдался, закрыл книгу и какое-то время думал о Сумирэ. Потом - о ключе от склада, который швырнул в грязную речку. О руках моей подруги, изо всех сил сжимавших руль "селики". Вот и кончился, наконец, этот день, оставив после себя рой беспорядочных мыслей. Хотя я довольно долго отмокал в душе, запах табачного дыма все равно пропитал мое тело насквозь. В руке оставалось острое, свежее чувство - будто я рубанул изо всех сил и отсек от себя что-то живое.
     Правильно ли я поступил?
     Мне так не казалось. Я сделал только то, что было необходимо мне самому. А это совсем не одно и то же. "Для многих людей? - спросила она. - Вхожу ли я в их число?"

     На самом деле в тот момент я думал не о "многих людях", а только о Сумирэ. Не о тех, кто где-то там, и не о нас - здесь. Только о Сумирэ, которой не было нигде.

16

     Мюу ни разу не позвонила мне после того, как мы простились в порту греческого острова. Довольно странно, ведь она обещала непременно связаться со мной, будут ли у нее какие-то новости о Сумирэ или нет. Не верилось, что она просто забыла о моем существовании: Мюу не из тех, кто раздает пустые обещания налево-направо. Видимо, что-то случилось, какие-то обстоятельства помешали ей найти меня. Я хотел было сам позвонить Мюу, но, хорошенько подумав, понял, что даже не знаю ее настоящего имени. Ни как называется ее компания, ни где находится офис - ничего. Сумирэ не оставила мне ни малейшей зацепки.

     Еще какое-то время у Сумирэ по-прежнему включался автоответчик, но вскоре и он перестал работать. Думал я и о том, чтобы позвонить ее родным. Только номера не знал. Конечно, я мог найти номер стоматологической клиники ее отца в телефонном справочнике Йокогамы, но так и не собрался этого сделать. Я сходил в библиотеку, просмотрел газеты за август. Было несколько крохотных заметок о Сумирэ в разделах новостей общественной жизни. Японская туристка двадцати двух лет пропала на греческом острове. Местная полиция ведет расследование. Никаких сведений нет. По-прежнему. Вот и все. Для меня - ничего нового. Немало туристов пропадает, путешествуя за границей. Она оказалась лишь одной из многих.
     Я перестал следить за новостями. Какова бы ни была причина ее исчезновения, как бы ни шло расследование, мне было ясно одно. Если Сумирэ вернется, она в любом случае позвонит мне. Для меня это было важнее всего.
     Потом закончился сентябрь, как-то незаметно пролетела осень и наступила зима. Седьмого ноября Сумирэ исполнилось двадцать три года, а девятого декабря был мой двадцать пятый день рождения. Наступил Новый год, потом закончился и учебный год в школе <Учебный год в Японии формально делится на три части - триместры. Первый - с 1 апреля по 20 июля, каникулы до 31 августа; второй - с 1 сентября по 23 декабря, двухнедельные новогодние каникулы; третий - с начала января по конец марта с двухнедельными каникулами в конце марта.>. Морковка больше не доставлял никому никаких хлопот, стал пятиклассником и перешел в другой класс. О краже в магазине я с ним больше не разговаривал. Каждый раз, когда видел его, у меня возникало чувство, что, пожалуй, необходимости в этом уже нет.
     Поскольку он перешел в класс другого преподавателя, у меня больше не было формального повода для встреч со своей подругой. Думаю, это вполне устраивало и ее, и меня. Все уже было в прошлом. Хотя иногда я с грустью вспоминал тепло ее кожи, и несколько раз даже порывался ей позвонить. Что меня останавливало в самую последнюю секунду - воспоминания того летнего дня, которые сохранила моя рука: ключ от склада, маленькая ладошка Морковки.

     Временами я вдруг неожиданно вспоминал Морковку. "Необычный ребенок" - эта мысль приходила мне в голову всякий раз, когда мы встречались в школе. У меня не получалось думать о нем как-то иначе. Что за мысли таились за тонкими чертами его спокойного липа - понять это было выше моих сил. Но, несомненно, в этой голове шла постоянная работа. И когда нужно, идеи свои он мог выполнить - в нем была эта способность к действию. А еще в нем чувствовалась какая-то глубина. Хорошо, что в кафе тогда я откровенно поделился с ним тем, что было у меня на душе. И для него, и для меня хорошо. Хотя больше это было нужно мне. Но он - как ни странно это звучит - понял и принял меня тогда. Даже простил. В какой-то степени.

     Я думал о том, что ждет впереди таких ребят, как Морковка, что предстоит им пережить, прежде чем они станут взрослыми: долгий период взросления, который кажется бесконечным. Тяжкое время, это точно. Много всего разного происходит - скорее горького, чем радостного. Я хорошо представлял, как это будет, знал по собственному опыту. Полюбит ли он кого-нибудь? Ответит ли ему этот "кто-то" взаимностью? Хотя, что говорить, сколько бы я сейчас здесь ни ломал себе голову - что это изменит? Ничего. Отучившись в начальной школе, он перешагнул в другой мир, больше прежнего, и к нему я уже не имею никакого отношения. А что до меня, так мне хватает своих собственных проблем - есть о чем подумать.

     В музыкальном магазине я купил себе диск "Песни Моцарта" в исполнении Элизабет Шварцкопф и все время его слушал. Я любил то прекрасное спокойствие, которым веяло от этой музыки. Закрывал глаза, и каждый раз она уносила меня за собой в ту ночь на греческом острове.

     Все, что осталось мне от Сумирэ, - несколько ярких воспоминаний (среди них, конечно, и память о том, как страстно я желал ее в тот вечер, когда она переезжала на новую квартиру). Кроме того - два-три длинных письма и дискета.
     Сколько раз я читал и перечитывал ее тексты... Так часто, что уже мог цитировать их наизусть. И только в эти мгновения я ощущал, что мы снова вместе, а наши души сливаются воедино. Ничто другое не захватывало мое сердце, не согревало его так, как эти строки Сумирэ. Я чувствовал близость друга. Так бывает, когда едешь ночью в поезде, вокруг - бесконечная целина, а вдалеке видишь крошечные огоньки деревенских домов. Ахнуть не успеваешь - они уже позади, исчезли, поглощенные тьмой. Но если закрыть глаза, еще какое-то время продолжаешь их видеть: светлые точки, оставшиеся висеть на сетчатке.

     Я просыпаюсь среди ночи, вылезаю из кровати (все равно уже не заснуть), перебираюсь на кресло и, слушая голос Шварцкопф, обвожу контуры своих воспоминаний о том маленьком греческом острове. Одну за другой рисую картины прошлого, словно медленно листаю страницы книги. Чудесный песчаный пляж, совершенно безлюдный, кафе под открытым небом, у самого причала. Пятно пота, проступившее сзади на рубашке официанта. Точеный профиль Мюу и искрящаяся на солнце гладь Средиземного моря, на которое я смотрю с веранды. Памятник несчастному казненному Герою, неизменный посреди площади. А еще - греческая музыка, доносившаяся с гор глубокой ночью. Я отчетливо помню колдовской свет луны, странные звуки. То, что случилось со мной, когда я проснулся, разбуженный этой музыкой, - ощущение глубокого отрыва от самого себя. И бестелесная боль - несуществующая на самом деле, - которая пришла ко мне в полночь: будто нечто острое, с заточенным концом долго и медленно входило в мое бесчувственное тело.

     Сидя в кресле, я закрываю ненадолго глаза, потом снова их открываю. Медленно делаю вдох, за ним - выдох. Пытаюсь о чем-то думать, потом решаю не думать вовсе - бестолку. Впрочем, эти состояния на самом деле практически не различаются между собой. Чем, вообще, одно отличается от другого, где четкая разница между тем, что существует и чего нет? Мне это непонятно. Я сижу и смотрю в окно. Светает на глазах, по небу плывут облака, поют птицы, занимается новый день, который начинает собирать вместе все мысли и чувства людей, живущих на этой планете.

     Однажды в Токио я видел Мюу. Прошло больше полугода с тех пор, как пропала Сумирэ, была середина марта, теплый воскресный день. Низкие тучи сплошной полосой затянули все небо, казалось, вот-вот пойдет дождь. С утра все вышли из дома с зонтика