мы, одеваю-
щиеся у Пакена, у Ворта, у Шанеля, у Пуарэ. На женщине желтый  палантин,
который в прошлом был той же белизны, что и кожа на ее тонкокостном  те-
ле. Осень горностая напаминает осень березовых  аллей.  Женщина  увешана
"драгоценностями".  В  дорогих  оправах  сияют   фальшивые   бриллианты.
Чувствуется, что это новые жильцы. Они похожи на буржуа военного  време-
ни. Вошедшая одета в атлас, такой же выцветший, как и ее глаза.  Венеци-
анские кружева побурели и обвисли, как ее кожа.  Еще  несколько  месяцев
тому назад эта женщина в этом наряде, по всей вероятности,  была  беско-
нечно смешна. Сегодня она трагична.
   Товарищ Мамашев приветствует "баловня муз и его прекрасную даму".
   Слова звучат как фанфары.
   Женщина протягивает пальцы для поцелуя, "баловень  муз"  снимает  ис-
панскую шляпу.
   Вано ставит на стол зеленую бутылку.
   Я пью водку, закусываю луком и плачу. Может быть, я  плачу  от  лука,
может быть, от любви, может быть, от презренья.
   "Баловень муз" делает глоток из горлышка и выплевывает.  Кацо  обязан
знать, что прадед поэта носил титул  "всепьянейшества"  и  был  удостоен
трех почетнейших  наград:  "сиволдая  в  петлицу",  "бокала  на  шею"  и
"большого штофа через плечо"!!
   Вано приносит бутылку неразведенного спирта.
   Я закрываю лицо и вижу гаснущий свет в окне третьего этажа. Я зажимаю
уши, чтобы не слышать того что слышу через каменные стены, через площадь
и три улицы.
   Дверь с треском распахивается. Детина в пожарной куртке с медными пу-
говицами и с синими жилами обводит комнату моргающими двухфунтовыми  ги-
рями. У детины двуспальная рожа, будто только что  вытащенная  из  огня.
Рыжая борода и рыжие ноздри посеребрены кокаином.
   "Баловень муз" интересуется моим мнением о скифских стихах Овидия.  Я
говорю, что Назон необыкновенно воспел страну, которую,  по  его  словам
"не следует посещать счастливому человеку".
   Мой собеседник предпочитает Вергилия. Он нараспев читает мне о волах,
выдерживающих на своем хребте окованные железом колеса; о лопающихся  от
холода медных сосудах; о замерзших винах, которые рубят топором; о целых
дубах и вязах, которые скифы прикатывают к очагам и предают огню.
   Я лезу в пьянеющую память и  снова  выволакиваю  оттуда  Назона.  Его
"конские копыта, ударяющие о твердые волны", его "сарматских быков,  ве-
зущих варварские повозки по ледяным мостам". Говорю о скованных  ветрами
лазурных реках, которые ползут в море скрытыми водами; о скифских  воло-
сах, которые звенят при движении от висящих на них сосулек; о винах, ко-
торые - будучи вынутыми из сосудов - стоят, сохраняя их форму.
   В конце концов мы оба приходим к заключению, что после латинян о Пуш-
кине смешно говорить даже под пьяную руку.
   "Баловень муз" мычит презрительно:
   Зима... Крестьянин торжествуя...
   На дровлях... обновляет... путь...
   Его лошадка... снег почуя...
   Плетется рысью как-нибудь...
   Товарищ Мамашев спит рядом с могучей вымястой бабой на голом, в  про-
вонях, матраце. Женщина в увядшем горностае роняет слезу о  своем  друге
Анатоле Франсе. Пожарный, оборвав крючки на ее выцветшем  атласном  лифе
запускает красную пятерню на блеклое венецианское кружево. После  непро-
должительных поисков он вытаскивает худую, длинную, землистую грудь мнет
ее, как салфетку и целует в сморщенный сосок.

15
   Метель падает не мягкими хлопьями холодной ваты, не рваными  бумажка-
ми, не ледяной крупой, а словно белый проливной ливень. Снег над городом
- седые космы старой бабы, которая ходит пятками по звездам.
   Пошатываясь, я пересекаю улицу. В метельной неразберихе натыкаюсь  на
снежную память. Сугробище гораздо жестче, чем пуховая  перина.  Я  теряю
равновесие. Рука хватается за что-то волосатое твердое, обледенелое.
   Хвост! Лошадиный хвост!
   Я вскрикиваю пытаюсь подняться и раздираю до крови вторую руку об ос-
каленные, хохочущие, мертвые лошадиные десны.  Вскакиваю.  Бегу.  Позади
дребезжит свисток.
   Метель вздымает меховые полы моей шубы. Я, наверное, похож на глупую,
прикованную к земле птицу с обрезанным хвостом.
   Вот и наш переулок. Он узок, ровен и бел. Будто упала в ночь подтаяв-
шая стеариновая свеча. В окне последнего одноэтажного  домика  загорелся
свет: подожгли фитиль у свечи.
   Кто это там живет?
   Я долго и безуспешно роюсь в карманах, отыскивая ключ от  английского
замка входной двери.
   Какая досада! Должно быть, потерял у трупа.  Надо  непременно  завтра
или послезавтра отправиться на то место и поискать. Мертвая  лошадь,  на
самый худой конец, полежит еще дня три.
   Но кто же все-таки благоденствует в одноэтажном домике? Ах! и как это
я мог запамятовать. Под крышей, обрамленной пузатыми амурами,  проживает
очаровательная Маргарита Павловна. Я до сих пор не могу забыть ее  тело,
белое и гибкое, как итальянская макарона. Не так давно Маргарита Павлов-
на вышла замуж за бравого постового милиционера из  26-го  отделения.  Я
пробегаю церковную ограду, Каменные конюшни, превращенные в квартиры,  и
утыкаюсь в нашу дверь. Звоню...
   По коридору шлепают мягкие босые ноги. Мне делается холодно за них.
   Б-р-р-р-р!
   Щелкает замок. Из-за угла выскакивает метель. Я открываю  рот,  чтобы
извиниться перед Марфушей, и не извиняюсь...
   Метель выхватывает из ее рук дверь, врывается в  коридор,  срывает  с
голых, круглых, как арбузы, плечей зипунишко (кое-как наброшенный  спро-
сонья) и вспузыривает над коленными плошечками розовую широкую,  влажно-
ватую ночным теплом рубаху.
   Слова и благоразумие я потерял одновременно.

16
   Ольга почему-то не осталась ночевать у Сергея.  Она  вернулась  домой
часа в два.
   Я слышал, с оборвавшимся дыханием, как повернулся ее  ключ  в  замке,
как бесшумно, на цыпочках, миновала она коридор, подняла с пола мою шубу
и прошла в комнаты.
   Найдя кровать пустой, она вернулась к Марфуши ному чуланчику и,  пос-
тучав в перегородку, сказала:
   - Пожалуйста, Владимир, не засыпайте сразу после того,  как  "осушите
до дна кубок наслаждения"! Я принесла целую кучу новых стихов  имажинис-
тов. Вместе повеселимся.

17
   Тифозники валяются в больничных коридорах, ожидая очереди  на  койки.
Вши именуются врагами революции.

18
   Из Прикаспия отправлено в Москву верблюжье мясо.

19
   В воскресенье в два часа дня в Каретном ряду состоялась торжественная
закладка Дворца Народа. Разрабатывается проект постройки при Дворце  те-
атра на пять тысяч человек который по величине будет  вторым  театром  в
Европе.

20
   Все семейство в сборе: Ольга сидит на диване, поджав под себя ноги, и
дымит папиросой; Марфуша возится около печки; Сергей собирает шахматы.
   Он через несколько дней уезжает на фронт. Несмотря  на  кавалерийские
штаны и гимнастерку, туго стянутую ремнем, вид у Сергея  глубоко  штатс-
кий. Он попыхивает уютцем и теплотцой, точно старинная печка с  изразча-
тыми прилепами, валиками и шкафными столбиками.
   Я выражаю опасение за судьбу родины:
   - У тебя все данные воевать по старому русскому образцу.
   И рассказываю о кампании 1571 - года, когда хитрый российский  полко-
водец, вышедший навстречу к татарам с Двухсоттысячной армией,  предпочел
на всякий случай сбиться с пути.
   - А точный историк возьми да и запиши для потомства: "Сделал он  это,
как полагают, с намерением, не смея вступить в битву".
   Сергей спрашивает:
   - Хочешь, я дам записку, чтобы тебя взяли обратно  в  приват-доценты?
Все, что тебе необходимо выболтать за день, - выбалтывай с кафедры.
   Я соглашаюсь на условие и получаю пространную записку к Анатолию  Ва-
сильевичу.
   Сергей очень ловко исполнил Ольгину просьбу. Мне самому  не  хотелось
тревожить высокопоставленного братца.
   Мы приятничаем горячим чаем. Марфуша притащила еще охапку  мелко  на-
рубленных дров. Она покупает их фунтами на Бронной.

21
   Жители Бурничевской и Коробинской волости Козельского уезда  объявили
однодневную голодовку, чтобы сбереженный хлеб отправить "красным рабочим
Москвы и Петрограда".
   - Мечтатель.
   - Кто?
   - Мечтатель, говорю.
   - Кто?
   - Да ты. По ночам, должно быть, не спишь, воображая себя "красным Ми-
ниным и Пожарским".
   Ольга мнет бровь:
   - Пошленьким оружием сражается Владимир.
   - Имею основания предполагать,  что,  когда  разбушевавшаяся  речонка
войдет в свои илистые бережочки, весь этот "социальный"  бурничевско-ко-
робинский "патриотизм" обернется в разлюбезную гордость жителей уездного
лесковского городка, которые следующим образом восторгались купцом своим
Никоном Родионовичем Масленниковым: "Вот так человек! Что ты хочешь, си-
час он с тобою может сделать; хочешь в острог тебя посадить  -  посадит;
хочешь плетюганами отшлепать или так, в полипы розгами отодрать  -  тоже
сичас он тебя отдерет. Два слова городничему повелит или записочку напи-
шет, а ты ее, эту записочку, только представишь -  сичас  тебя  в  самом
лучшем виде отделают. Вот какого себе человека имеем".

22
Прибыло два вагона тюленьего жира.

23
   За заставы Москвы ежедневно тянутся вереницами ломовые, везущие  гро-
бы. Все это покойники, которых родственники везут  хоронить  в  деревню,
так как на городских кладбищах, за отсутствием  достаточного  числа  мо-
гильщиков, нельзя дождаться очереди.

24
   Поставленный несколько дней тому назад в Александровском саду  памят-
ник Робеспьеру разрушен "неизвестными преступниками".

25
   Сергей - в собственном салон-вагоне из бывшего царского поезда -  уе-
хал "воевать".

26
   Сегодня утром Ольга вспомнила, что Сергей уехал "в обыкновенных нитя-
ных носках".
   Я разделил ее беспокойства:
   - Если бы у наполеоновских солдат были теплые  портянки  мы  с  вами,
Ольга, немножко хуже знали бы географию.  Корсиканцу  следовало  наперед
почитать ростопчинские афиши. Градоправитель не зря болтал, что  "карле-
кам да щеголкам... у ворот замерзать, на дворе аколевать, в сенях  зазе-
бать, в избе задыхатся, на печи обжигатся".
   Ольга сказала:
   - Едемте на Сухаревку. Я не желаю, чтобы  великая  русская  революция
угодила на остров Святой Елены.
   - Я тоже.
   - Тогда одевайтесь.
   Я подошел к окну. Мороз разрисовал его причудливейшим серебряным  ор-
наментом: Египет, Рим, Византия и Персия. Великолепное и  расточительное
смешение стилей, манер, темпераментов и воображений. Нет никакого сомне-
ния, что самое великое на земле искусство будет  построено  по  принципу
коктейля. Ужасно, что повара догадливее художников.
   Я дышу на стекло. Ледяной серебряный ковер плачет крупными слезами.
   - Что вас там интересует, Владимир?
   - Градусы.
   Синенькая спиртовая ниточка в термометре короче вечности, которую  мы
обещали в восемнадцать лет своим возлюбленным. " Я хватаюсь за голову:
   - Двадцать семь градусов ниже нуля!
   Ольга зло узит глаза:
   - Наденьте вторую фуфайку и теплые подштанники.
   - Но у меня нет теплых подштанников.
   - Я вам с удовольствием дам свои.
   Она идет к шкафу и вынимает  бледно-сиреневые  рейтузы  из  ангорской
шерсти.
   Я нерешительно мну их в руках:
   - Но ведь эти "бриджи" носят под юбкой!
   - А вы их наденете под штаны.
   С придушенной хрипотцой читаю марку:
   - "Loow Wear"...
   - Да, "Loow Wear".
   - Лондонские, значит...
   Ольга не отвечает. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бан-
тики.
   - С ленточками...
   Она поворачивает лицо:
   - С ленточками.
   Брови повелительно срастаются:
   - Ну?
   Я еще пытаюсь отдалить свой позор. Выражаю опасения:
   - Маловаты...
   В горле першит:
   - Да и крой не очень чтобы подходящий... Треснут еще, пожалуй.
   И расправляю их в шагу.
   Она теряет терпение:
   - Не беспокойтесь, не треснут.
   - А вдруг... по шву...
   Она потеряла терпение:
   - Снимайте сейчас же штаны!
   По высоте тона я понял, что дальнейшее сопротивление невозможно.
   Да и необходимо ли оно?
   Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми  банти-
ками перед любовью, которая "двигает мирами"?
   Жалкое испытание.
   Я слишком хорошо знаю, что замухрявенькую избенку и ту самой "обыден-
кою" можно построить многими способами - и в обло, и в лапу, и присек, и
в крюк, и в охрянку, и скобой, и сковородником.
   А любовь?
   - Ольга!
   - Что?
   - Я снимаю штаны.
   - Очень рада за вас.
   Со спокойным сердцем я раскладываю на кровати мягкие бледно-сиреневые
ноги, отсеченные ниже колен, сажусь в кресло и почти весело начинаю выс-
вобождать черные шейки брючных пуговиц из ременных петелек подтяжек.
   В конце концов, на юру Сухаревки при двадцати восьми градусах  мороза
в теплых панталонах из ангорской шерсти  с  большим  спокойствием  можно
отыскивать для своего счастливого соперника пуховые носки.

27
   Мы подъехали к башне, которая, как чудовищный магнит,  притягивает  к
себе разбитые сердца, пустые желудки, жадные руки и нечистую совесть.
   Я крепко держу Ольгу под руку. Ноги скользят. Мороз превратил горячие
ручейки зловонии, берущих свое начало под башенными воротами, в  золотой
лед. А человеческие отбросы в камни. Об них ломают зубы вихрастые  двор-
няги с умными глазами; бездомные "були" с чистокровными мордами, которые
можно принять за очень старые монастырские шкатулки; голодные  борзые  с
породистыми стрекозьими ногами и бродячие доги, полосатые, как тигры.
   На сковородках шипят кровавые кружочки колбасы,  сделанные  из  мяса,
полного загадочности; в мутных ведрах плавают моченые яблоки, сморщивши-
еся от  собственной  брезгливости;  рыжие  селедки  истекают  ржавчиной,
разъедая вспухшие руки торговок.
   Мы продираемся сквозь толпу орущую, гнусавящую предлагающую,  клянча-
щую.
   Я говорю:
   - Это кладбище. И, по всей вероятности, самое страшное в мире. Я  ни-
когда не видел, чтобы мертвецы занимались торговлей. Таким  веселым  де-
лом.
   Ольга со мной не согласна. Она уверяет что  совершается  нечто  более
ужасное.
   - Что же?
   - Прекраснейшая из рожениц - производит на свет чудовище.
   Я прошу объяснений.
   - Неужели же вы не видите?
   - Чего?
   - Что революция рождает новую буржуазию.
   Она показывает на плоскоплечего парня с глазками маленькими, жадными,
выпяченными, красными и широко расставленными. Это не глаза, а соски  на
мужской груди. Парень торгует английским  шевиотом,  парфюмерией  "Коти"
шелковыми чулками и сливочным маслом.
   Мы продираемся вперед.
   Неожиданно я опускаю руку в карман и натыкаюсь в нем на другую  руку.
Она судорожно пытается вырваться из моих тисков. Но я держу крепко. Тог-
да рука начинает сладострастно гладить мое бедро. Я боюсь обернуться.  Я
боюсь взглянуть в лицо с боттичеллиевскими  бровями  и  ртом  Джиоконды.
Женщина, у которой так узка кисть и так нежны пальцы, не может быть ску-
ластой и широконоздрой. Я выпускаю руку воровки и  не  оглядываясь,  иду
дальше.
   Старушка в чиновничьей фуражке предлагает колечко с изумрудиком,  по-
хожим на выдранный глаз черного кота. Старый генерал с запотевшим монок-
лем в глазу и в продранных варежках продает бутылку  мадеры  1823  года.
Лицо у генерала глупое и мертвое, как живот без пупка. Еврей с отвислыми
щеками торгует белым фрачным жилетом и флейтой. У флейты такой  грустный
вид, будто она играла всю жизнь только похоронные марши.
   - Ольга, мы, кажется, не найдем пуховых носков.
   Она не отвечает.
   Мороз, словно хозяйка, покупающая с воза арбуз пробует мой  череп:  с
хрупом или без хрупа.
   Женщина в каракулевом манто и в ямщицких  валенках  держит  на  плече
кувшин из терракота. Маленькая девочка с золотистыми косичками и  прова-
лившимися куда-то глазами надела на свои дрожащие кулачки огромные рези-
новые калоши. У нее ходкий товар. Рождающемуся  под  Сухаревской  башней
буржуа в первые пятьдесят лет вряд ли понадобятся калоши ниже  четырнад-
цатого номера.
   - Ольга, как вы себя чувствуете?
   - Превосходно.
   Физиономия продавца бархатной юбки белее облупленного крутого яйца. Я
сумасшедше принимаюсь растирать щеки обледенелой перчаткой.
   - А вот и пуховые носки.
   Я оборачиваюсь. Что за монах! Багровый нос свисает до нижней губы. Не
мешало бы его упрятать в голубенький лифчик, как грудь  перезрелой  рас-
путницы.
   Во мне бурлит гнев. У такого монаха, мне думается я не купил бы  даже
собственной жизни.
   Ольга мнет пух, надевает носки на руку.
   Тепленькая...
   Я пытаюсь обратиться к ее революционной совести.
   Она сует мне купленные носки и предлагает ехать  обратно  на  трамвае
"так как сегодня его последний день"
   После случая с ангорскими рейтузами я твердо решил раз и навсегда от-
казаться от возражений.
   В течение получаса нам довелось переиспытать многое: мы висим на под-
ножке, рискуя оставить пальцы примерзшими к железу; нас, словно марлевые
сетки, пронизывает ледяной ветер на задней площадке; нас мнут,  комкают,
расплющивают внутри вагона, и только под конец удается  поблагодушество-
вать - на перинных коленях Сухаревской торговки селедками.
   Я не могу удержаться, чтобы не шепнуть Ольге на ухо:
   - Однако даже в революции не все плохо. Уже завтра, когда она прекра-
тит трамвайное движение, я прощу ей многое.

28
   Марфуша докрасна накалила печку. Воздух стал дряблым, рыхлым  и  пот-
ным. Висит на невидимой веревке - темной банной простыней.
   Ольга сидит в одних ночных сафьяновых туфельках, опушенных белым  ме-
хом. Ее розовая ступня словно в пене морской волны. На голых острых  ко-
ленях лежит шелковая ночная рубашка, залитая  топленым  молоком  кружев.
Рубашка еще тепла теплотою тела.
   - Ольга, что вы собираетесь делать?
   - Ловить вшей.
   - Римский натуроиспытатель Плиниус уверял, что мед истребляет вошь.
   - Жаль, что вы не сказали этого раньше. Мы бы купили баночку на Суха-
ревке.
   - Я завидую, Ольга, вашему страху смерти.
   - Раздевайтесь тоже.
   - Ни за что в жизни!
   - Почему?
   - Я буду вам мстить. Я хочу погибнуть из-за пуховых носков вашего лю-
бовника.
   - Считайтесь с тем, что ваш тифозный труп обкусают собаки.  Несколько
дней тому назад товарищ Мотрозов делал доклад в Московском Совете о  по-
хоронных делах. В морге нашего района, рассчитанном на  двенадцать  пер-
сон, валяется триста мертвецов.
   - О-о-о!
   - Вынесено постановление "принять меры к погребению в общих  могилах,
для рытья которых применять окопокопательные машины".
   Впечатление потрясающее. Я вскакиваю и с необъяснимой ловкостью  цир-
кового шута в одно мгновение сбрасываю себя пиджак, жилетку, воротничок,
галстук и рубашку.
   Ольга торжествует.
   Я шиплю:
   - Какое счастье жить в историческое время!
   Разумеется.
   - Воображаю, как нам будет завидовать через два с половиной века наше
"пустое позднее потомство".
   - Особенно французы.
   - Эти бывшие ремесленники революции.
   - Почему "бывшие"?
   - Потому что они переменили профессию.
   Ольга роется в шелковых складках:
   - Не думаете ли вы, что они к ней вернутся?
   - Вряд ли. Французы вошли во вкус заниматься делом.
   Кружево стекает с ее пальцев и переливается через ладони:
   - Это все от ненависти к иностранцам.
   - Да. Чтобы не покупать у немцев пирамидон и у нас сливочное масло.
   - Но мы им отомстим.
   - Каким образом?
   - Мы их попробуем уговорить питаться нашими идеями. Несмотря  на  всю
свою скаредность, французы довольно наивны. Они уже теперь учатся у  нас
писать романы таким же дурным литературным стилем, как Толстой, и так же
скучно, как Достоевский. Но, увы, им это не удается.
   Мы ведем разговор в полутонах и  улыбке,  сосредоточенно  охотясь  за
"врагами революции". Но мне в жизни безумно не везет. Первую вошь  ловит
женщина.
   - Ольга, если вы жаждете славы, не убивайте ее. Поступите, как  импе-
ратор Юлиан. Вошь, свалившуюся с головы, он впускал себе обратно в боро-
ду. И верноподданные прославили  его  сердце.  Надо  уметь  зарабатывать
бессмертие. Способ Юлиана не самый худший.
   Ольга не желает бессмертия. Она даж