, до трех, до четырех часов ночи. Молчать и курить.
- Фу-ты, чуть не запмятовал. Ведь я получил сегодня письмо от Докучаева. Удивительно, вынесли человека на погреб, на
полярные льды...
- ... а он все не остывает.
- Совершенно верно. Хотите прочесть?
- Нет. Я не люблю писем с грамматическими ошибками.

5
Бульвары забрызганы зеленью. Ночь легкая и неторопливая. Она вздыхет. Как девушка. Которую целуют в губы.
Я сижу на скамейке с стародавним приятелем:
- Слушай, Пашка, это свинство, что ты ко мне не заходишь. Сколько лет в Москве, а был считанных два раза.
У <Пашки> добрые колени и широкие, как соборные ступени, плечи. Он профессор московского вуза. Но в Англии его
знают больше, чем в России. А в Токио лучше, чем в Лондоне. Его книги переводятся на двеадцать языков.
- И не приду, дружище. Вот тебе мое слово, не приду. Отличная ты личность, а не приду.
- Это почему?
Он ерзает бровями и подергивает короткими смышлеными руками - будто пиджак или нижняя рубаха режет ему под
мышкой.
- Почему же ты не придешь?
- Позволь, дружище,  сказать начистоту: гнусь у тебя и холодина. Рапортую: я зиму насквозь в полуштиблетиках  и  не
зябну, а у тебя дохлые полчаса просидел и пятки обморозил.
- Образно понимать прикажешь?
Он задумчиво, как младенец, ковыряет в носу, вытаскивает <козу>, похожую на червячка, с сердитым видом прячет ее в
платок и бормочет:
- Ты остришь... супруга твоя острит... вещи как будто смешные говорите... все своими словами называете... нутро
наружу... и прочая всякая размерзятина наружу... того и гляди, голые задницы покажете - а холодина! И грусть, милый.
Такая грусть! Вам, может, сие и непризаметно,а вот человека, бишь, со свежинки по носу бьет.
Зеленые брызги висят на ветках. Веснушчатый лупоглазый месяц что-то высматривает из-за купола Храма Христа. Ночь
вздыхает, как девушка, которую целуют в губы.
Пашка смотрит в небо, а я - с завистью на его короткие, толстые - подковками - ноги. Крепко стоят они на земле! И весь
он чем-то напоминает тяжелодонную чашку вагона-ресторана. Не красива, да спасибо. Поезд мчит свои сто верст в час,
дрожит, шатается, как пьяный, приседает от страха на железных икрах, а ей хоть бы что налита до краев  и  капли  не
выплеснет.

6
   Заходил Сергей. Ольга просила сказать, что ее нет дома.

7
   - Ольга, давайте придумывать для вас занятие.
   - Придумывайте...
   - Идите на сцену.
   Не пойду.
   Почему?
   - Я слишком честолюбива.
   - Тем более.
   - Ах, золото мое если я даже разведусь с вами и выйду замуж за расто-
ропного режиссера, Комиссаржевской из меня не получится, а Коонен я быть
не хочу.
   - Снимайтесь в кино.
   - Я предпочитаю хорошо сниматься в фотографии у Напельбаума, чем пло-
хо у Пудовкина.
   - Родите ребенка.
   - Благодарю вас. У меня уже  был  однажды,  щенок  от  премированного
фокстерьера. Они забавны только до четырех месяцев. Но, к сожалению, га-
дят.
   - Развратничайте.
   В объятиях мужчины я получаю меньше удовольствия, чем от хорошей  шо-
коладной конфеты.
   - Возьмите богатого любовника.
   - С какой стати?
   - Когда город Фивы был разрушен македонянами, гетера Фрина предложила
согражданам выстроить его наново за свой счет.
   - И что же?
   - К сожалению, предложение было отвергнуто.
   Вот видите!
   Гетера поставила условием, чтобы на воротах города  красовалась  над-
пись: "Разрушен Александром, построен Фриной".
   Ольга вынула папиросу из портсигара, запятнанного кровавыми капелька-
ми мелких рубинов:
   - Увы! если бы мне даже удалось стать  любовники  самого  богатого  в
республике нэпмана, я бы в нужный момент не придумала  столь  гениальной
фразы.
   И добавила:
   - А я тщеславна.

8
   Был Сергей. Сидели, курили, молчали. Ольга так и не  вышла  из  своей
комнаты.

9
   По предварительным данным Главметалла выяснилось, что выплавка чугуна
увеличилась против предыдущего года  в  три  раза,  мартеновское  произ-
водство - в два раза, прокатка черного металла - на 64%.

10
   В Николаеве приступлено к постройке хлебного элеватора, который будет
нагружать океанский пароход в с половиной часа.

11
   На заводе "Электросила" приступлено к работе по изготовлению  генера-
торов мощности в десять тысяч лошадиных сил.

12
   Как-то я сказал Ольге, что каждый из нас придумывает свою жизнь, свою
женщину, свою любовь и даже самого себя.
   - ...чем беднее фантазия, тем лучше.
   Она кинула за окно папиросу, докуренную до ваты:
   - Почему вы не подсказали мне эту дельную  мысль  несколькими  годами
раньше?
   - А что?
   - Я бы непременно придумала себя домашней хозяйкой.

13
   Мне шестнадцать лет. Мы живем на даче под Нижним  на  высоком  окском
берегу. В безлунные летние ночи с крутогора широкая река  кажется  серой
веревочкой. На версты сосновый лес. Дерево прямое и длинное, как в  пер-
вый раз отточенный карандаш. В августе сосны скрипят и плачут.
   Дача у нас большая, двухэтажная, с башней. Обвязана террасами, веран-
дами, балкончиками. Крыша - веселыми шашками: зелеными, желтыми, красны-
ми и голубыми. Окна в резных деревянных мережках,  прошивках  и  ажурной
строчке. Аллеи, площадки, башня, комнаты,  веранды  и  террасы  заселены
несмолкаемым галдежом.
   А по соседству с нами всякое лето в жухлой даче без балкончиков живет
пожилая женщина с двумя некрасивыми девочками. У девочек  длинные  худые
шейки, просвечивающие на солнце, как промасленная белая бумага.
   Пожилая женщина в круглых очках  и  некрасивые  девочки  живут  нашей
жизнью. Своей у них нет. Нашими праздниками, играми, слезами  и  смехом;
нашим убежавшим вареньем, пережаренной уткой, удачным мороженым, ощенив-
шейся сукой, новой игрушкой; нашими поцелуями с кузинами, драками с  ку-
зенами, ссорами с гувернантками.
   Когда смеются балкончики, смеются глаза у некрасивых девочек -  когда
на балкончиках слезы, некрасивые девочки подносят платочки к ресницам.
   Сейчас я думаю о том, что моя жизнь, и отчасти  жизнь  Ольги,  чем-то
напоминает отраженное существование пожилой женщины в круглых очках и ее
дочек.
   Мы тоже поселились по соседству. Мы смотрим в щелочку чужого  забора.
Подслушиваем одним ухом.
   Но мы несравненно хуже их. Когда соседи делали глупости - мы потирали
руки; когда у них назревала комедия - мы хихикали; когда  они  принялись
за дело, нам стало скучно.

14
   Сергей прислал Ольге письмо. Она не ответила.

15
   - Владимир, верите ли вы во что-нибудь?
   - Кажется, нет.
   - Глупо.
   Ночной ветер машет длинными, призрачными руками,  кажется  -  вот-вот
сметет и серую пыль Ольгиных глаз. И ничего не останется - только  голые
странные впадины.
   - Самоед, который молится на обрубок пня, умнее вас...
   Она закурила новую папиросу. Какую по счету?
   - ...и меня.
   Где-то неподалеку пронесся лихач. Под копытами горячего коня  прозве-
нела мостовая. Словно он пронесся не по земле, а по цыганской переверну-
той гитаре.
   - Всякая вера приедается, как рубленые котлеты или суп с  вермишелью.
Время от времени ее необходимо менять - Перун, Христос, Социализм.
   Она ест дым большими, мужскими глотками:
   - Во что угодно, но только верить!
   И совсем тихо:
   - Иначе...
   Как белые земляные черви ползают ее пальцы по вздрагивающим  коленям.
Приторно пахнут жасмином фонари. Улица прямая, желтая,  с  остекленелыми
зрачками.

16
   Прибыл Чрезвычайный посланник и Полномочный министр  Мексики  Базилио
Вадилльо.

17
   Одного знакомого хлопца упрятали в тюрьму. На  срок  пустяшный  и  за
проступок не стоящий. Всего-навсего дал по физиономии какому-то прохвос-
ту. У хлопца поэтическая душа золотоногого теленка, волосы оттенка  сен-
тябрьского листа и глаза с ласковым говорком девушки из черноземной  по-
лосы. Так и слышится в голубых поблесках: "Хром  худит...  хора  хромад-
ная".
   Теленок попал в компанию уголовников. Публика все увесистая, матерая,
под масть. А старосту камеры хоть в паноптикум: рожа круглая и тяжелая -
медным пятаком, ухо в боях откручено, во рту - забор ломаный. У  молодца
богатый послужной список - тут и "мокрое", и "божией" старушки изнасило-
вание и ограбление могил.
   Вот однажды мой теленок и спрашивает у старосты.
   - Скажите, коллега, за что вы сидите?
   Бандит ответил:
   - Кажись, братишка, за то, что неверно понял революцию.
   Я смотрю в Ольгины глаза, пустые и грустные:
   - За что?..
   Думаю над ответом и не могу придумать более точного, чем ответ банди-
та.

18
   По всем улицам расставлены плевательницы. Москвичи с перепуга называ-
ют их "урнами".

19
   Опять было письмо от Сергея. Толстое-претолстое. Ольга,  не  распеча-
тав, выбросила его в корзину.

20
- Владимир, вы любите анекдоты?
-  Очень.
- И я тоже. Сейчас мне пришел на ум рассказец о тщедушном еврейском  женихе которого привели к красотке ростом с
Петра Великого, с грудями, что поздние тыквы, и задом широким, как обеденный стол.
   - Ну?..
   - Тщедушный жених с любопытством и страхом обведя глазами великие те-
леса нареченной,  шепотом  спросил  торжествующего  свата:  "И  это  все
мне?.."
   - Прекрасно.
   - Не кажется ли вам, Владимир, что за последнее время какой-то окаян-
ный сват бессмысленно усердно сватает меня с тоской таких же  необъятных
размеров? Жаль только что я лишена еврейского юмора.

21
   Звезды будто вымыты хорошим душистым мылом и насухо вытерты  мохнатым
полотенцем. Свежесть, бодрость и жизнерадостность этих сияющих  старушек
необычайна.
   Я снова, как шесть лет назад, хожу по темным пустынным улицам и сооб-
ражаю о своей любви. Но сегодня я уже ничем не отличаюсь от дорогих сог-
раждан. Днем бы в меня не тыкали изумленным пальцем встречные, а уличная
детвора не бегала бы горланящей стаей по пятам - улыбка не разрезала мо-
ей физиономии от уха до уха своей сверкающей бритвой. Мой рот  сжат  так
же крепко, как суровый кулак человека, собирающегося  драться  насмерть.
Веки висят; я не могу их поднять, может быть, ресницы из чугуна.
   Наглая луна льет холодную жидкую медь. Я  весь  промок.  Мне  хочется
стащить с себя пиджак, рубашку подштанники и выжать  их.  Ядовитая  медь
начала просачиваться в кровь, в кости, в мозг.
   Но при чем тут луна? При чем луна?
   Во всем виновата гнусная, отвратительная, проклятая любовь! Я награж-
даю ее грубыми пинками и тяжеловесными подзатыльниками; я плюю ей в гла-
за, разговариваю с ней, как пьяный кот требующий у потаскушки ее  ночную
выручку.
   Я ненавижу мою любовь. Если бы я знал, что ее можно удушить, я бы это
сделал собственными руками. Если бы я знал, что ее можно утопить,  я  бы
сам привесил ей камень на шею. Если бы я знал, что от нее можно  убежать
на край света, я бы давным-давно глядел в черную бездну, за которой  ни-
чего нет.
   Осенние липы похожи на уличных женщин. Их волосы тоже крашены хной  и
перекисью. У них жесткое тело и прохладная  кровь.  Они  расхаживают  по
бульвару, соблазнительно раскачивая узкие бедра.
   Я говорю себе:
   "Задуши Ольгу, швырни ее в водяную синюю яму, убеги от нее к чертовой
матери! "
   В самом деле, до чего же все просто: у нее шея тонкая,  как  соломин-
ка... она не умеет плавать... она целыми днями, не  двигаясь,  лежит  на
диване. Когда я выйду из комнаты, Ольга не повернет головы. Мне даже  не
придется бежать на край света. Сяду на первый попавшийся  трамвай  и  не
куплю обратного билета. Вот и все.
   Неожиданно я начинаю хохотать. Громко, хрипло,  визгливо.  Торопливые
прохожие с возмущением и брезгливостью отворачивают головы.
   Однажды на улице я встретил двух слепцов - они тоже шли и громко сме-
ялись, размахивая веселыми руками. В дряблых  веках  ворочались  мертвые
глаза. Ничего в жизни не видел я более страшного. Ничего более  возмути-
тельного. Хохочущие уроды! Хохочущее несчастье! Какое  безобразие.  Если
бы не страх перед отделением милиции, я бы надавал им  оплеух.  Горе  не
имеет права на смех.
   Я сажусь у ног застывшего Пушкина. По обеим сторонам железной изгоро-
ди выстроились блеклые низкорослые дома. Тишина, одевшись в камень и же-
лезо. стала глубже и таинственнее.
   - А что, если действительно Ольга умрет?..
   Мысль поистине чудовищная! Догадка, родившаяся  в  сумасшедшем  доме.
Хитряга мир чудачит со дня сотворения. Все шиворот-навыворот: жизнь  не-
сет на своих плечах смерть, а смерть тащит за собой бессмертие.
   Помутившийся разум желает сделать вечной свою  любовь.  Любовь  более
страшную, чем само безумие.
   Ночь проносится по шершавому асфальту на черном автомобиле,  расхажи-
вает по бульвару в черном котелке, сидит на скамеечке, распустив  черные
косы.

22
   Сергей получил назначение в Берлинское торгпредство. Просил меня  пе-
редать Ольге, что завтра уезжает с Виндавского вокзала.

23
   - Владимир Васильевич, вас просит к телефону супруга.
   - Спасибо.
   Я иду по желтому коридору. Сквозь стены просачивается  шум  вузовских
аудиторий. Неясный, раздражающий. Такой же чужой и враждебный,  как  эти
девушки с неприятными плосконосыми лицами, отливающими ржавчиной, и  эти
прыщеватые юноши с тяжелыми упорными черепами. Лбы увенчаны круглыми ви-
сочными шишками. Они кажутся невыкорчеванными пнями от рогов. А рога бы-
ли крепкие, бодливые и злые.
   - У телефона.
   - Добрый вечер, Владимир.
   - Добрый вечер, Ольга.
   - Простите, что побеспокоила. Но у меня важная новость.
   - Слушаю.
   - Я через пять минут стреляюсь.
   Из черного уха трубки выплескиваются веселые хрипы.
   - Что за глупые шутки, Ольга!
   - Но я и не думаю шутить.
   Мои пальцы сжимают костяное горло хохочущего аппарата:
   - Перестаньте смеяться, Ольга!
   - Не могу же я плакать, если мне весело. Прощайте, Владимир.
   - Ольга!..
   - Прощайте.
   - Ольга!..
   - Пишите открытки на тот свет. Всего хорошего.
   Обозлившись, говорю в черный костяной рот:
   - Bon voyage! [5]
   - Вот именно. Счастливо оставаться.

24
Я ору на рыжебородого извозчика. Извозчик стегает  веревочным  кнутом кобылу.  Кляча  шелестит  ушами,  словно
придорожная  ива   запыленными листьями, и с проклятой расейской ленью передвигает жухлые жерди,  воткнутые в
копыта.
   Милиционер с торжественностью римлянина поднимает жезл: телега,  гру-
женная похрюкивающей свиньей, и наша кобыла останавливаются. Смятение  и
буря в моем сердце.
   Я скрежещу на милиционера зубами:
   "Воскресший фараон! "
   "Селедка! "
   "Осел в красном колпаке! "
   "Враг народа! "
   Жезл опускается. Я вытираю перчаткой холодный пот, обильно  выступаю-
щий на лбу.

25
   Осеннее солнце словно желтый комок огня. Безумный  циркач  закинул  в
небо факел, которым он жонглировал. Факел не пожелал упасть  обратно  на
землю. Моя любовь тоже не пожелала упасть на землю. А ведь какие  только
чудовищные штуки я над ней не проделывал!
   Но сколько же времени мы все-таки едем?..
   Пять минут?
   Пять часов?
   Или пять тысяч лет?
   Знаю, одно: в эту пролетку отверженных я сел почти молодым человеком,
а вылезу из нее стариком. У меня уже трясутся колени и дрожат пальцы; на
руках сморщилась кожа; шестидесятилетними мешочками обрюзгли щеки;  сле-
зятся глаза.
   Жалкий фигляришка! Ты заставил пестрым  колесом  ходить  по  дурацкой
арене свою любовь, заставил ее  проделывать  смертельные  сальто-мортале
под брезентовым куполом. Ты награждал ее звонкими и увесистыми пощечина-
ми. Мазал ее картофельной мукой и дрянными румянами. На заднице  нарисо-
вал сердце, истекающее кровью. Наряжал в разноцветные штанины. Она  зве-
нела бубенчиками и строила рожи, такие безобразные, что даже у самых на-
ивных вместо смеха вызывала отвращение. А  что  вышло?  Заброшенная  бе-
зумьем в небо, она повисла там желтым комком огня и не  пожелала  упасть
на землю.

26
   В воздухе мелькает кнут. Как листья, шелестят лошадиные уши, нетороп-
ливо шлепают разношенные копыта по осенним лужам.
   Я захлебываюсь злобой. Я хватаю за  шиворот  рыжебородого  парня.  Он
держит вожжи, точно скипетр. Сидит на козлах,  как  император  Александр
III на троне.
   Я кричу:
   - Зарежу!
   И вытаскиваю из кармана черный футляр от пенсне. У Александра III ды-
бом поднимается рыжая борода.
   Мое тело словно старинная люстра. Каждый нерв звенит и  бьется  хрус-
тальной каплей.

27
   - Что за ерунда!..
   Я отваливаюсь к спинке и трясусь в мелком смехе.
   - Какой зловредный безмозгляк сказал, что существует смерть! Хотел бы
я видеть этого паршивца. Хорошеньким бы щелчком по носу я  его  угостил.
Клянусь бабушкой!
   Золотой хвост кобылы колышется над крупом, как султан старинного гре-
надера.
   - Честное слово, я в здравом уме и твердой памяти. Доказательств? Из-
вольте: родился в тысяча восемьсот девяностом году, именинник  пятнадца-
того июля по старому стилю, бабушку звали Пульхерией.
   Кобыла упирается передними копытами в лужу и приседает, как баба,  на
задние ноги.
   - А все-таки смерть не существует!
   ... Горячая сверкающая струя вонзается в землю.
   - Да-с! Здоровеннейшая фига вам вместо смерти! Шиш с маслом.
   Я почти спокойно вспоминаю, что скифы в боях предпочитали кобыл,  так
как те на бегу умеют опорожнять свой мочевой пузырь. Везде ложь!
   - Впрочем, Пушкины, Шекспиры, Ньютоны, Бонапарты, Иваны  Ивановичи  и
Марьи Петровны умирают. Я сам читал на Ваганьковке: "Под сим крестом по-
коится тело раба твоего Кривопупикова". Совершенно неоспоримо, что Нико-
лай Васильевич Гоголь "приказал кланяться". Иначе бы  ему  не  поставили
памятника. Подумаешь, тоже важность - "Мертвые души"! Дворник  с  нашего
двора - старый Федотыч, разумеется, протянет ноги. Вот эта кобыла с кра-
сивыми, витающими в облаках глазами сдохнет через годик-другой.  Но  при
чем же тут Ольга? Че-пу-ха! Ее бессмертие я ощущаю  не  менее  правдиво,
чем шляпу на своей голове. Ее вечную жизнь я вижу  столь  же  ясно,  как
этот императорский зад, раздавивший скрипучие козлы. Не вообразите,  что
я говорю о чем-то таинственном, вроде витанья души в надзвездных  прост-
ранствах или о переселении ее в черного кота. Ничего подобного. Я просто
утверждаю, что мы с Ольгой будем из тысячелетия в тысячелетие кушать те-
лячьи котлеты, ходить в баню, страдать запорами, читать Овидия  и  засы-
пать в театре. Если бы в одну из пылинок мгновения я поверил, что  будет
иначе, разве мог бы я как ни в чем не бывало жить дальше?.. Есть?  пить?
спать? двигаться? стоять на месте?.. Подождите, подождите! А вы? Вы, лю-
безнейший Иван Иванович? Когда вы, Иван Иванович, сентиментально вздыха-
ете: "Ах, я чувствую приближение смерти", что это:  пустое,  выпотрошен-
ное, ничего не значащее слово? или - нечто -  что  вы  ощущаете  так  же
правдиво, как я шляпу на своей голове? Смерть! Понимаете -  смерть?  Вот
вы, милейший Иван Иванович, - старший бухгалтер и... труп.  На  вас,  на
Ивана Ивановича - старшего бухгалтера, а не на Ивана Петровича - младше-
го бухгалтера, натягивают коленкоровый саван. У вас на веках лежат  мед-
ные пятаки. Вы смердите. Вас запихивают в гроб. Кидают в яму.  Вас  жрут
черви. Чувствуете? Врете, гражданин. Нагло врете. Ничего вы не чувствуе-
те. Ни-че-го. Ровнехонько. Иначе бы вы, Иван Иванович, сидели сейчас  не
за бухгалтерской конторкой, а на Канатчиковой даче. Кусали  бы  каменные
стены и животным криком  разбивали  тусклые  стекла,  зашитые  железными
прутьями. Если бы вы, Иван Иванович, увидели свою смерть  так  же  ясно,
как я вижу на козлах зад императора, одинаково равнодушный  к  страшному
человеческому горю и к  ослепительному  человеческому  счастью,  вы  бы,
гражданин, в ту же секунду собственными ногтями выдрали - с кровью и мя-
сом - свои увидевшие глаза.

28
   Уличные часы шевелят черными усами. На Кремлевской башне поют невиди-
мые памятники. Дряхлый звонарь безлюдного прихода ударил в колокол.
   Я хватаю руку извозчика и покрываю ее поцелуями.  Шершавую  костистую
руку цвета красной лошадиной мочи.
   Я умоляю:
   - Дяденька, перегони время.
   Ничтожное, расслаблен