- Иди, - говорит, - и головы не поднял, - живи спокойно.
     Слышал, потом его судить хотели, а он повесился. Не нравится  мне такой
конец, когда воздуха не хватает. Не хотелось бы повиснуть без опоры, дрыгать
ножками, довольно унизительно. А вот потеря крови мне понравилась.
     Но  в одном  он прав  был,  несчастный этот врач - я другой крови. Союз
нерушимый,  мы  разной  крови,  ты  и я...  Я понял  это  за  много  лет  до
исчезновения  твоего.  Много лет,  сильно сказано, что такое  десяток лет по
сравнению с историей?.. А вот и нет - десяток лет, это тебе не жук плюнул.

     ***
     Никто не знал, не  видел, в том бою  еще одно событие произошло. Десять
минут всего.
     Обожгло, резануло, но боли не почувствовал. Как таракана веником, смело
с открытой брони,  кинуло  на  обочину.  Скатился в  неглубокий  овражек, по
листьям сухим. Ноябрь, но край-то южный, предгорье, красиво, тихо. Если б не
война...
     Кровь из шеи струится, копаюсь в листьях. Хотел встать, никак, на левой
ноге лодыжка вспучилась,  на сторону вылезла,  и  кожа синяя над  ней. Решил
ползти наверх. Дорога рядом, подберут.
     На  другой  стороне  оврага,  меж  редких  стволов, вижу  -  две  тени,
передвигаются  плавно, бесшумно...  Я  замер.  Но один  уже заметил, ткнул в
спину другого. Остановились, молчат, разглядывают меня сверху. Не вечер еще,
но  здесь, в ложбинке, сумерки. Первый что-то  сказал  второму,  тот  кивнул
головой  и  ко мне.  Бесшумно  спустился.  Я  еще удивиться  успел, как  ему
удалось, по  листьям-то... Потом тень упала  на лицо. Я глаза закрыл. Шея  в
крови, струйка живот щекочет. Может, думаю, примет за убитого, уйдет... А он
стоит надо мной, разглядывает. Долго смотрел.
     - Заец?..

     ***
     Я, кажется, не сказал еще, моя фамилия Зайцев. Зовут Костя. Но где бы я
ни  появился, меня  моментально  Зайцем  зовут.  Среднего роста,  худощавый,
волосы темно-русые... Даже скучно, описывать себя. Ни одной выдающейся черты
во  мне  нет.  Да, шрам над верхней губой.  Заяц  с заячьей  губой?.. Ничего
подобного, упал в пятилетнем возрасте, тремя стежками зашили. Губу починили,
а шрам  остался. Кажется, все время ухмыляюсь. Пытался усиками скрыть, а  на
рубце волосы не растут.  В школе  за усмешку  попадало, и в  армии.  Пока на
войну не отправили. Там уже никто не удивлялся.
     Я смотреть боюсь, но голос мирный. Глаза открыл. Узнал.

     ***
     А в автобусах его не было.
     Прогулочка  в  сторону  Кавказских  гор.  Вместе  с  поездом  три  тыщи
километров,  но  страна  была  единой,  цельное  свое  пространство,  и  нас
спокойно,  не торопясь везли. Из разных городов свезли отдыхать. Мы ехали по
степи полдня. Я раньше никогда не  видел такого ровного пустого места. У нас
в Прибалтике тоже равнины, но все  время что-то мешает глазу, и пространство
не наваливается внезапно - где-то кустик, кучка деревьев, холм зеленый... На
юге Эстонии красивые  круглые холмы, местность уютная,  домашняя.  За каждым
холмиком  что-нибудь  новое,  человеческое  жилье  или   изгороди,   пасутся
черно-белые и рыжие коровы...
     А здесь дикий простор, человеку делать нечего.
     Но  я слишком удалился, шесть лет прошло  от того лагеря до наших игр с
железом.  Трудно поверить,  что  кто-то всерьез нацелился  тебя  прикончить.
Наивная мысль все время - за что? Я ведь хороший.
     Хороший, как же...
     И мне уже двадцать, я в овраге лежу, а надо мной Давидка стоит.

     ***
     Я случайно попал в тот пионерский лагерь.
     Родители  у  меня   погибли,  сначала  детский  дом  попробовал,  потом
родственники перебрасывали друг другу, я, видно, не подарок был. То у одних,
то у других. Неплохие все люди, но чужие, свои у них дела.
     И так, пока  меня тетка, ссыльная, не  нашла. Когда она  меня взяла, ей
сильно за пятьдесят  было, не тетка  даже, а матери седьмая вода на  киселе.
Она меня увезла в рабочий  поселок за Чудским озером, и там я жил,  а  она в
детском садике  работала  воспитателем. Ее в  города долго не пускали, и она
привыкла там жить. В небольшом местечке  много лет, но  своих не забывала. И
вот нашла в  столице,  привезла к  себе, хотя большая семья, дети, внуки уже
были. Мужа нет, его  давно  в  лагере бревнами задавило. Случайно узнал,  не
рассказывала никогда.
     Путевку в лагерь ей предложил  профсоюз, и  она, оторвав от  своих двух
внуков - мне! Никогда не забуду, такие люди редко встречаются.
     Ладно, зарапортовался...
     А  месяц  получился радостный, яркий. Остался теплым  пятном  в  жизни,
таких немного, пожалуй, у каждого, да?..
     И был там Давид.
     В старшей группе  всем  по четырнадцати. Он сразу главным  стал, хотя и
опоздал. Главного  сразу  видно. Он боролся здорово.  Особенно  ему удавался
мостик, лоб и  ноги  на земле, остальное в  воздухе гибкой  дугой. Говорит -
попробуй...  Прижать   к   земле,  победить  его.  Я  долго   старался,   не
получается...
     Он терпел, потом говорит -  Ну, Заец... ты  мне ребра продавишь, локтем
нельзя! Но он  мирно,  и вообще дружелюбный  парень.  Я родом  с Кавказа,  -
говорит, - мы в горах раньше жили, нас мало осталось.

     ***
     Это он передо мной был.
     И нам обоим по двадцати, мы в чужой стране. Теперь и дураку ясно, что в
чужой. А тогда не думал, спасался, старался выжить.
     А он, похоже, своим стал?..
     Как он здесь оказался?
     Наверное, так же, как я...
     Лежу, а он надо мной с автоматом стоит. Глушитель у него, так что никто
не узнает, не услышит.  Найдут, может, через год обглоданный скелет. Собаки,
шакалы, птицы... всем достанется.
     Его  ни  с кем  не  спутаешь,  не то, что меня.  Глаза  разные.  Правый
светлый, серый, а левый яркий, карий глаз. И весь как плотная кубышка,  ноги
коротковатые, сильные... Короче, узнал  его,  сомнений нет. А  как  он  меня
вспомнил, ума не приложу. Ничего особенного  во мне. Наверное,  по губе,  по
улыбке моей вечной.
     Я даже  про  страх  забыл, так удивился. Война домашняя оказалась,  все
рядом, снова пионеры встретились. Какой он враг, непонятно.
     А  потом мысль мелькнула  -  как же он  свою  жизнь искалечил, ведь ему
обратно пути нет!..
     - Нет, - говорю, - не помню тебя.
     Ему словно легче стало, посветлело лицо.
     - Правильно думаешь, Заец. Забудь, что встретились.
     Автомат,  я  говорил,  с  глушителем,  щелкнул несколько  раз.  Рядом с
головой  земля  разлетелась  на  мелкие  частицы,  по  щеке  мазнуло  грубым
наждаком. Он к лицу наклонился и говорит, негромко, но отчетливо:
     - Замри. Потом уходи отсюда, Костя. У-хо-ди... И забудь.
     Поднялся ко второму, они расплылись в сумерках.
     Я все отлично понял. Только куда уходить... и как уйдешь тут...
     Подождал немного, пополз наверх. Почти сразу  подобрали, хватились уже,
искали. Весь в  крови, ранен в  шею, и щека раздулась, на ней мелкие порезы,
много, не сосчитать. Хирург удивлялся, что  за чудо  такое... Шею зашили,  а
порезы  сами зажили,  только  сеточка белесая осталась на щеке.  Тонюсенькие
рубчики на загорелой до  черноты коже. Памятка  от  Давида, чтобы не забывал
его. Я часто вспоминал. Что  с ним,  где пропадает?.. На земле слишком часто
убивают, но еще чаще пропадают люди, и для других, и для себя.
     Он смешливый был парень.
     Да, приезжали ко мне из части, рассказывали, что был еще налет, похоже,
та же  банда. Жаль, тебя не было, какой-то ловкач  с той стороны автоматными
очередями песню  выстукивал.  Ребята,  кто понимает,  по  ритму  различили -
расцветали яблони и груши...
     У меня сердце дернулось, словно куда-то бежать ему, а некуда. Но я виду
не подал.
     - Басни, - говорю, - показалось. Так ни один человек стрелять не может.
     Потом еще раз встретились с Давидом, но это в конце истории.
     А как звали врача, который меня вытащил оттуда, не помню.

     ***
     Еще одна неприятность  получилась, небольшая, по сравнению с другими. У
меня после ранения голос пропал.
     Я  забыл сказать,  что  пою.  Вернее,  пел, до четырнадцати.  Меня даже
Робертино  называли. Его звонкости  не было  у меня, но пел  неплохо. И слух
абсолютный, говорили. Я  тогда  в  поселке жил,  ездил два раза в  неделю  в
Нарву, пел в хоре, учился. Выступали в Таллинне,  даже в Ленинград один  раз
съездили.  А  около  четырнадцати голос,  как  известно,  меняется,  и  петь
невозможно, срывается на фальцет. И даже вредно, мне запретили. Незадолго до
армии  снова  попробовал.  Другой  голос,  баритон,  не  очень  сильный,  но
приятный. Нужно учиться, мне сказали. А потом военкомат, и пошло-поехало...
     Какой-то нерв задет осколком. Говорить-то говорю, но негромко и хрипло,
а  если  громче, срываюсь на шепот.  Жаль  голоса,  но  привык. К отсутствию
чего-то легче привыкнуть, чем к новому, смешно, да?..
     Значит, не петь мне теперь, не самая большая в жизни потеря.
     А я любил петь. Моя любимая была -
     ...Выходила на берег Катюша...

     ***
     Вернулся,  жил  ничего,  пришел в себя.  Молодость чем  хороша  - обман
зрения. Все думаешь, впереди лучше будет, а сегодня -  ерунда, перезимуем...
А потом оказывается, лучшее-то позади, а дальше ничего не светит.
     Насчет пения  и вспоминать нечего.  Незадолго до  армии, я говорил уже,
все  начал  заново,  всерьез  учиться  надо,  а не  выступать.  Бросить  эти
показушные    штучки,   детей    только   портят   этим.   Муза   Ильинична,
преподавательница вокала  из Гнесинского, согласилась со  мной заниматься. Я
имя ей изменил, она человек скромный, еще обидится. Но мы немного успели...
     Вернулся, как-то на улице  встречаю ее, шляпка, авоська  с картошкой  и
луком... Она обрадовалась,  "приходите... должны продолжать..."  А я  молчу,
стараюсь не говорить, только головой качаю.
     - В чем дело, Костя?..
     Ну, я на горло показал, на шрам. Она заплакала, "что с вами сделали..."
Я некрасиво повернулся и  пошел, чтобы  она не  видела  мое  лицо. Что я мог
сказать, не люблю, чтобы жалели. Ничего особенного, жив, а  все остальное...
заживет как на собаке, отряхнусь и дальше... Я дальше плыть хотел, мои корни
еще не были подточены, это постепенно происходит, незаметно.
     В педагогический каким-то чудом втиснулся -  физика, математика, что-то
помнил со школы. Туда легче было  поступить, мужчин ценили. Учить детишек не
собирался,  но образование  необходимо. Родительский ранний  урок,  он самый
крепкий.  Взяли  на  вечерний, а  днем работал.  Мне никто  не  мог  помочь.
Домашние  приборы  умел  чинить, склонность к  технике. Все  время  числился
где-нибудь, с милицией шутки плохи были, а зарабатывал левым трудом. Потом в
школу пошел  работать, времени на починку почти  не осталось. В школе деньги
незаметные, за пять дней пролетают,  экономии не получалось у  меня. Сначала
шикую,  потом зубы на  полку,  ищу  корочки  по  углам, копеечки по щелям...
Попивал, но скромно, болезнь не  позволяла. По воскресным  да по вечерам, по
старой  памяти  соседи  приглашали  к  телевизорам.  Видимость  хреновая, но
терпеливый,  долговечный  наш Рекорд. Главная поломка  -  блок  переключения
каналов.

     ***
     Интерес  к знаниям  с раннего возраста  закладывается. Меня в пять  лет
читать  научили, я сам хотел. Не обсуждалось, нужно ли... по-другому быть не
могло. Самые серьезные вещи не обсуждаются. Что  можно дать ребенку до семи,
мне дали. Оказалось, немало, с остальной жизнью не стыкуется.
     Не все плохо было, не прибедняйся. Я в десятом классе  был, шестнадцать
исполнилось.  Тетка говорит - едем в столицу... Добилась. Через два года я в
свою   комнату  переехал,  в  бывшей  родительской  квартире,   начал   жить
самостоятельно. Теперь ты сам, - она  говорит, -  не подведи меня... А потом
армия...
     Особый  был  сталинский   дом,   в   самом  центре,   огромные  хоромы,
недосягаемые потолки, сексуальная лепнина по углам, вид на речку...  Потом я
эту  комнату обменял  на очень плохую  однокомнатную  квартиру, да на первом
этаже  панельного дома, да еще в самом  последнем захудалом районе.  Но зато
отдельная,  и с тех пор в ней живу. Гриша рядом на площадке, у него такая же
халупа, только больше оборудования. От разных  жен осталось. Жены от него за
границу уезжали.
     Гриша  лет пятидесяти  пяти, высокий,  с седыми  лохмами худой человек.
Когда-то   литературный  Институт   кончал,  шестидесятые  годы,  Аксенов  и
товарищи, великий энтузиазм...  и  Гриша среди них, а что написал, скрывает.
Потом самые  известные  отчалили,  кого  вышибли,  кто  сам  уехал,  а Гриша
остался. Никто его не  знает, понемногу писать перестал...  в общем, пропал,
но не  сознается человек. У него с  женами полное  доверие,  они его  любят,
время от  времени пишут, одна из Израиля, другая из Аргентины. Все имущество
оставили ему, он с годами пропил, но  остатки былой роскоши все  же помогают
поддержать уют. Он мне красочно описывал полную  картину, а  я  только следы
застал. Сосудик для варки кофе, с длинной ручкой и арабским именем на борту,
вот все,  что заметил из  признаков достатка. И все-таки, попадаются памятки
большой  жизни... картинки,  рисуночки  с дарственными  надписями...  Забыли
корифеи Гришу, а он и не роптал никогда.
     У меня  с женами наоборот, сам уходил, и все мое исчезало. Не то, чтобы
удерживали - забывал, оставлял. Иногда лень идти или неудобно, у чужих людей
хранилось.  Как  там  появлюсь...  Пусть лучше  выбросят, заранее  согласен.
Оттого моя квартира пуста.  Я из  нее  все  выносил,  когда  в очередной раз
соединялся,  а обратно ничего,  кроме  своего  тела,  не  возвращал,  вот  и
результат. Гриша считает,  в этом есть  и  хорошая  сторона,  сейчас  многие
стремятся пустое помещение снять.
     Но я отклонился, просто хотел сказать, что люди есть всегда, только  мы
их в упор не замечаем.
     Интересно, что во мне  все разделено оказалось: детство отдельно, книги
-  особый разговор, потом война... а вернулся другой человек. Началась жизнь
ежедневная, обычная. Серая. Я ее терпеть не могу, ежедневную да современную,
кроме двух-трех приятных  деталей.  Но их современными не назовешь,  простые
увлечения и страсти, всем понятно?..
     А что не заложено во мне, тоже ясно.  Достаточно одним глазом... Бардак
в халупе,  без простыней  кровать...  И  эти женщины приходящие, уходящие...
если серьезно - они так себе, одно притворство. Если без шуток.
     А я без шуток не могу, мой конек - бездумное веселье.
     Плыву себе и плыву.
     И  пишу о том, как живу,  записываю  помаленьку. Хочу серьезный рассказ
или даже повесть написать. Пару строчек нацарапаю и  отложу. Зато целый день
хожу довольный - ни дня без строчки... Несколько дней хожу или неделю, боюсь
посмотреть, что я там натворил. Наконец, соберусь с силами и загляну...
     Тошнит от тупости!.. Написано тупым предметом, чувствую. Вырву листочек
из блокнота, а за ним другой стоит, тоже забит тупыми мертвыми словами. И за
него схвачусь, чтобы выдернуть... потом раздумаю,  ладно, пусть... А вечером
снова строчка просочится, а утром снова не могу терпеть - неистребимая жажда
разорвать да уничтожить!..
     Недалеко продвинулся. Одолел меня рассказ.
     -  Если очень  близкое  тебе, лучше  не  лезь  на  амбразуру,  -  Гриша
советует.  Он у меня лучший  советчик по всем делам.  Если б сам слушал свои
советы... Смешно устроено, да? Или сам делаешь, или советуешь другому,  и то
и другое невозможно совместить.
     - Зачем писать, если безразлично?..  -  я  ему  возражаю. Я  всегда ему
возражаю, потому что он всегда прав.
     - Ну, не совсем... Но отдалиться не мешает. Ты и сам знаешь.
     Может, и знаю,  но все равно хочется. Слабость моя  -  все напролом  да
напролом...

     ***
     После  той  войны  были  еще  малые  потасовки.  Но  я  совсем перестал
понимать,  смотрел со стороны.  Последняя попытка у Белого дома в 91-ом, как
же, присутствовал, страдал, слезьми обливался... Особый восторг, все вместе,
братья... С тех  пор начал прозревать. Время перемен не митинги, не  книжные
радости.  Мясорубка поколений.  Империя подминает под себя, крошит людей  не
глядя, чтобы  к  былому величию  выкарабкаться.  Государство, нация... любой
ценой!...  Обратно  не  получится,  хоть  полстраны  перебей.  Вместе  чтобы
выжить?.. -  и  в это  не верится.  Разделились бы  лучше по  семьям, родам,
разбежались по земле,  места, что ли, мало... Нет, простой жизни хуже смерти
боятся,  уцепились за  свои удобства, жрут и жрут...  Весь  мир помешался на
жратве и зрелищах, и мы, с горящими глазами - туда же?..
     Хорошо  бы,  все кончилось  новым  общинным  строем,  пусть  не  совсем
первобытным, ведь говорят движение по спирали?..
     Одним  словом, попался, ухнул  в эпоху разлома  и  разброда. Оказалось,
плохо приспособлен к возможным изменениям. Еще повезло - квартира своя, могу
руками,  например,  телевизор  починить,  а  это  главный  в  жизни  прибор,
смотровое окно.
     А вот  в семейную жизнь пролезать не  нужно было.  И  первый раз, и  во
второй... Потом история  в школе получилась не совсем интеллигентная. Работы
не было.  Со стихами  возникли  неурядицы,  высмеяли меня. Одно  за  другим,
пошло-поехало. Одно за другим.
     Все не так, не так!..

     ***
     Как наша судьба  незаметно но  прочно связана с глобальными  явлениями.
Противно, но  деваться  некуда.  В  эпоху поворотов начинаешь понимать,  что
раньше, пусть мерзко  и  страшновато было,  но все  лучше, чем  теперь  - на
льдине да в апрельский теплый день.
     Мне говорят, подумай, идиот! Ведь убивали!
     Кто спорит... Но  бывали времена, направо-налево не крошили. Сумрачные,
тихие года.  Каждый  век  возникали  такие  щели  во времени  лет в двадцать
шириной. Счастливое поколение, считай, если  тихая щель ему достанется лет в
двадцать, да еще  в  те  свои годы,  когда желание  жить  налицо и  силы  на
подъеме.  Живи  и  радуйся.  А  в  девятнадцатом веке,  не  двадцать, а  все
шестьдесят,  наверное, - прадед, прабабка, деревянный дом в тихом  и  чистом
прибалтийском городке...  Девять детишек, шумные вечера,  внизу  магазинчик,
ювелирные прелести,  мелкий бизнес, как теперь говорят. День за днем, год за
годом... растут дети, умирают старики, все правильно, все достойно...
     Кончилось войной, Европа вздыблена, смерть, перевороты, лагеря... Гриша
теперь вздыхает про  свои  двадцать  - шестидесятые-восьмидесятые,  повезло,
говорит, попал в брежневский рай. Можно было жить собой, прожить на пенсию и
даже  подкармливать  детишек,  достигших  зрелости... в ненужном  учреждении
гонять чаи в теплой компании ... в крайнем случае сосать почти даровую корку
хлеба и рассуждать об  особой роли  интеллигента в  историческом процессе...
Сладкие мысли, сладкое время.
     А  мне что досталось? В двадцать война, в тридцать перестройка, и пошла
катавасия, где моя щель в двадцать лет шириной?
     Зато свобода!..
     Очень своеобразно поняли. В гробу я видел вашу свободу.
     Вы скажете, стыдитесь?
     Сами  стыдитесь.  Что  оказалось?  -  то,   к  чему  стремились,  давно
подвержено тленью, прогнило и вонючим гноем исходит. Мы, как всегда, солидно
опоздав,  выбрали  самый  замшелый вариант, паршивого Боливара,  он  нам  по
скорости   показался   подходящим   скакуном.   И  совершенно  неясно,   как
выкручиваться.  Талдычили  про  выбор, а  какой  тут  выбор  - или  тягловое
животное, зрелищ и хлеба, или вампир и бандит... или снова на амбразуру?.. В
математике есть задачи неразрешимые, Ферма и прочие, отчего бы в темном углу
истории с такой не повстречаться?..
     Нет, не страшно нам, тупичками  промозглыми не запугаешь! В истории все
разрешимо.  Нарожать  новых  людей  вместо  негодных,  отправить  на  свалку
несколько поколений, и нет проблем. И оправдание налицо - процесс требует.

     ***
     Начал свою  повесть, и сразу  затор  -  как  писать, словно сам с собой
говоришь, или  почище надо?.. И посоветоваться  было  н