ридется терпеть.
     С  кровью у меня тоже полный порядок, хорошо текла, сильно.  Видно, что
стремится дурное тело покинуть.
     И  долго  текла,  яростно, живо... потом  замедлилась,  тонкие  струйки
сочатся...  дальше еще  слабей - капает, капает... Но в  тазике уже прилично
накопилось, дна  давно не видать.  В  голове  завертелось, вспыхивают  перед
глазами огоньки... И я потерял равновесие, начал падать со стула.  Ничего не
соображая, ухватился за дурацкий импортный нагреватель. Пальцы зашипели. Или
я зашипел, не знаю, но боль была потрясающей. Не в том смысле, что сильная -
она меня  потрясла и вернула к жизни. Решение умереть сразу потеряло силу. И
я не то, чтобы захотел жить - мерзость это, жить... я раздумал умирать.
     Оказывается, и без  желания можно жить, если умереть не хочешь. Хотя бы
на время.
     Руки тряслись, но кровь  все  же  остановил.  Это  отдельный  разговор,
пришлось  у  Гриши   позаимствовать  простыню,   даже  чистую.  По  стеночке
перебрался  к  нему, нашел в шкафу заветную полку с  праздничным бельем.  Он
гордился, у меня их две, берег на парадный случай. Умру, ты меня положишь на
одну,  покроешь  другой,  красиво  получится.  Теперь  у  него  только  одна
осталась. Непонятно, что он выберет, лежать  на чистом или  скрыться от глаз
людских. Я думаю, полезней скрыться.

     ***
     Я не так уж много  крови  потерял, около  литра. Ослабел, но мне  стало
хорошо, спокойно, тихо. Недаром раньше кровь пускали. Говорили, дурная.
     Остался у Гриши, пил сладкий чай, валялся на его кровати, думал...
     Ничего  не  изменилось,  а  стало  спокойней  жить. Убедился, что выход
всегда имеется, черный ход. Оказалось, уйти просто. Тогда зачем спешить, еще
успеется.  Может, другой выход  найду, полегче, повеселей... И  черт с ними,
пусть бесятся, надо только придумать, куда от всех деться... Как  журналисты
говорят, найти свое место, да?.. Не успел вернуться, а штампы тут как тут!..
     Пока не придумал, немного  написал еще  про Давида,  пионерлагерь  наш,
лодку,  озеро, яблоки...  Пишу,  потому что само вспоминается.  А эти мысли,
писатель я или не писатель, уходят, если очень хочешь записать.
     Замаскировал  дырки   на   лапах  -   засыпал   пенициллином,   заклеил
лейкопластырем.  Резаные  раны заживают быстро, мне  хирург  говорил. Ну,  и
осколочек тебе попался, резанул почище бритвы...
     Гриша глянул на мои заплатки, головой покачал.
     - Ты с ума...
     - Передумал.
     - Дурак, обо мне забыл!..
     - Почему я должен...
     - О ком же  тебе думать? Ай-яй-яй... воспользовался  болезнью, подлость
какая...
     Я не воспользовался,  просто  накопилось. Но это он  так,  для разрядки
напряженности.  Ему объяснять не надо, понимает. Я правду  сказал, мне не  о
ком было думать.  В такие минуты  ни  о ком  не думаешь.  Оказываешься один.
Вообще-то всегда  один,  но  это  скрывается  от  нас,  например,  картинами
природы.  Некоторые  пейзажи  маскируют печальный  факт,  а  другие  нарочно
выпятят!.. Например, пустыня... песок от земли до неба, ветер, бешеные корни
да колючки  по небу летают... Этот вид не  уходит от меня.  В сущности везде
пустыня, только выглядит по-разному. У нас  в России тоже не для  слабых, но
кое-какая жизнь еще теплится. Тоска, но не смерть в пейзаже.
     Как только шутки кончаются,  мне не по  себе. Что с жизнью делать, если
не  смеяться над ней?..  Оказалось, не спасает, как-то по особенному  устал,
будто мне сто десять лет. И  захотелось поскорей прекратить. А что удержало?
Простое чувство - боль. Я понял, какая благодать, когда больно.
     И не  повторял.  С тех пор больше не  пытался. Нутром  прочувствовал  -
никуда не денется,  успеется еще,  успеется... Кровь выпустить на волю  даже
приятно, живое вещество. Но ты поживи еще,  посмотри на мир. Плох или хорош,
другого не придумали.

     ***
     А потом новый круг начался. Мне сказал умирающий - живи!
     Ну, не сказал, слов почти не было, одно-два... Но я понял, что он хотел
мне передать.
     Все,  он говорит,  в сущности ерунда - нации,  государства,  богатство,
распри эти, власть... даже свобода, истина и справедливость! У  нас с  тобой
было несколько дней, минут, мгновений, помнишь - было! Ничем их не заменить,
и  не  стереть из  памяти. И если  через годы, войны, кровь  - насквозь, без
усилий и потерь - прошли и сохранились, значит, главные.
     Ради них стоит пожить. Без них ничего остального - не будет.
     Не умничай, не спрашивай,  зачем...  живи  ради  таких  минут  и помоги
другим выжить.
     И я не могу ослушаться, и спорить не с кем.


     Глава шестая

     ***
     Прошло два  года, мы с Гришей  живы,  служим в новом магазине, с другой
стороны  дома. Там не  овощи, а  молочные  продукты, так что, без  сомнения,
повышение  произошло.  И  даже платить  начали,  копейки,  но  регулярно.  Я
по-прежнему таскаю, а он теперь важный человек, сторожит  по ночам. Вечерами
дома, оба перешли на пиво, здоровый образ жизни прежде всего. Грише нужно, а
мне  деваться некуда,  не могу друга  запахами соблазнять.  А пить  на улице
никогда  не любил. К тому же, разные  теперь  попадаются типы, нет  прежнего
тепла, понимания и доброжелательства. И вообще, я  по природе разборчивый во
всем,  кроме женщин, говорил уже. Так что пара Арсенального за ужином, и без
повторов.  И  жареная  картошка  с  колбасными  вкраплениями.  Я  снова сдаю
квартиру, пай  в общее дело. В кухне у  Гриши оборудовал укрытие - небольшой
столик в углу, лампа над ним. Понемногу пишу. Все мусолю свою историю, конца
не видно. Слово напишу, десять зачеркну...

     ***
     Улица,  на  которой  происходит  действие,  а вернее,  почти  ничего не
происходит...  Проще давай  - живем  на границе плохого  и хорошего районов.
Полчаса ходьбы пешком и выходишь  к  метро, дома  здесь  чистые,  желтоватые
кирпичные, магазины большие, народу много. Последняя наверху карты остановка
метро. Зато в другую сторону от нас, тоже минут двадцать  ходьбы, начинаются
бесконечные заборы и  пустыри,  странные заводы  без вывесок, между заборами
овраги, брошенная земля, ямы, коряги, мусор разных лет и поколений, бродячие
люди и собаки... Как в любом большом городе?..
     Я люблю ходить в эту сторону, что доказывает мою нелюдимость. А к метро
прихожу редко, там я моряк на берегу, он  ждет  товарищей с  моря, а  их все
нет.  Чем больше  лиц и шумней толпа, тем острей понимаешь свою никчемность.
Бегут  мимо,  носы в  воротниках,  лица  опущены,  глаза ощупывают  землю...
Кажется, у всех приспособление вроде третьей ноги, чтобы узнавать свою колею
и скользить по ней. А я не имею этого колесика, слепо ощупываю почву.
     - Жениться тебе надо, - говорит Гриша, он постоянно занят, все знает, и
все ему интересно.
     Мне тоже многое интересно, но насчет женитьбы как отрезало.  Помню, как
просто и быстро кончается.
     -  У вас  голое  экзистенциальное  ощущение, -  сказал  мне один  умный
человек, с которым я перекинулся словами на скамейке у метро.
     То есть, ощущение неприкрытой ничем жизни,  без  умолчаний и завитушек,
которые  помогают выносить ее в неразбавленном  виде.  Что-то такое он успел
сказать в ответ на  мой  простой вопрос,  уж не помню, о  чем... О  времени!
Конечно  о времени... Или я  спрашиваю, что сейчас за  время такое, или меня
спрашивают,  который  час...  и   если  завязывается   разговор,  то  всегда
возвращается  туда же - ко времени, что за время, черт  возьми, наступило...
Наш прохожий никогда не упускает случая пройтись по общим темам,  за это я и
люблю его. Он иногда  мимоходом, не глядя на тебя, помогает - крепким словом
или  едким замечанием.  В  тебе, может,  теплится и шевелится мысль,  но  не
спешит родиться, не зная своей формы, а тут не глядя подкинут, и мимо...
     А теперь все чаще  - только мимо, да мимо... нос спрячет, глаза в землю
и бежать.

     ***
     Но чаще я ходил  не  к метро, а в другую  сторону, в царство  заборов и
заброшенной земли.  Проходишь нашу улицу до конца, она упирается в парк, это
начало пути. Только называется - парк, а на самом  деле пустырь, за ним лес.
На  пустыре  кучки  деревьев  и  небольшие  строения,  принадлежащие  метро,
отопительной  системе, и непонятного назначения... они  темны, но в них есть
признаки жизни,  шипит пар, например, или из  решеток в  стенах прет  теплый
воздух снизу... У таких решеток собираются дети и подростки, у них нет дома,
они курят, пьют, веселы и  развязны.  И  уже  привыкли  так жить. Я не люблю
детей, а этих вообще еле выношу. Хотя сочувствую им, ужасаюсь их судьбе.
     Однажды я шел  мимо них.  Они задираются, пристают  к прохожим,  требуя
денег, еды или просто насмешничают, но  ко мне - никто. Почему-то вызываю  у
них  страх.  Я  это чувствую  спиной, когда  прохожу.  Странно, я невысокого
роста,  ничего угрожающего  в  лице.  Может,  все-таки  усмешка  моя?..  Или
чувствуют,  что во  мне нет  страха?  Выбрал  себе смерть, потом  отложил на
время... Трудно сказать, о себе почти ничего не знаешь.

     ***
     Я шел, а там стояли  девочки  лет двенадцати примерно. Эти уже  торгуют
собой, если повезет, но в  профессию еще  не превратили. Одна была в голубой
вязаной шапочке, на ней длинное  синее пальто, горло повязано красным шарфом
с кистями. Детей узнать  трудно, они быстро растут. Но знакомое пальто, шарф
и  шапочка,  сочетание трех  форм  и  цветов  случайным быть не  может.  Мне
показалось, где-то видел, хотя странно... Остановился и смотрю.
     - Эй...
     Она посмотрела -  и бежать.  Я  за ней,  почему,  не знаю. Она в проход
между  двумя  рядами этих будок.  Быстро не могла, пальто  мешает.  Догнал у
последних, здесь ей некуда деться, тупик, впереди проволочная сетка.
     - Чего тебе?... Но так, как будто меня знает.
     -Ты кто?..
     - Я Вера, отстань...

     ***
     Конечно, Вера, только выросшая за четыре года. Дочь Ларисы.
     Честно скажу, никогда  не вспоминал о ней. О матери - иногда, а девочка
не нравилась  мне, и все время  в  тени  матери,  ее  забот, беспокоиться  и
вспоминать  вроде бы  нечего.  Что  скрывать,  я  не очень  теплый и  добрый
человек.  Хотя иногда  меня допекает  остро и  сильно,  но  моменты  эти  не
угадать. И лучше  с  годами  не стал, только нелюдимей и злей. В теплые дома
больше не  пытался. Старые знакомые не здороваются, или  с  таким сожалением
смотрят,  что отворачиваюсь, мимо  прохожу.  И  не то,  чтобы  спился,  хотя
попиваю... но как бы сам себя вышиб из привычного круга вещей  и лиц. Лишний
человек среди общей неразберихи,  когда  почти каждый  цепляется как  может,
чтобы  не  пропасть. А  я решил,  лучше пропасть,  но не  вписываться  в эту
круговерть. А если  честно, ничего и не решал, само получилось. Думаю, общее
переутомление на почве далеких военных событий.  Потом эти перемены, которые
не  воспринял,  вижу  с их худшей  стороны... Характер, нежелание  мириться,
устраиваться, вить гнездышко среди развалин... Да, мало ли...
     Несколько  неожиданных  поступков по  причине  внезапной тошноты, и  ты
выбываешь  из общей  игры. Оказывается,  так  просто выбыть!..  Как в  школе
спрашивали - "who is absent?" "Zaitsev is absent", и никаких комментариев.
     Гриша иногда с беспокойством всматривается:
     - Костя, ты чего?..
     - Чего - чего?..
     - Ну, не знаю... Ничего, ничего...
     Пишу понемногу, и постепенно написанные слова начинают одолевать.  Сами
навязывают  продолжение.  Не замечаешь, как жизнь сливается с  написанным, и
меняется.  Ведь  жизнь  -  не  то,  что  вокруг нас, а  то,  как мы  сами ее
представляем.  Истина  банальная,  и  не  очень  веселая,  она  обрекает  на
одиночество - общего мира почти что и нет, временные касания... Слова смелей
и  свободней нас. Они идут  на сближение  с  чужаками.  Наверное,  им нечего
терять.   А   я  жертва  истории,  обстоятельств,   улиц,   жаргона,  мелких
столкновений - в одиночном плавании, почти безвольно  плыву.  Но часть меня,
та, что в словах, устойчивей, надежней, смелей - слова остаются теми же, что
и вчера.
     Написанные слова.  Хороши или плохи - мои, никуда  не денешься.  И  мир
вокруг меня  все  больше состоит из  слов, а это мираж. Пишу  про счастливые
дни, про южное тепло, про свои четырнадцать лет..
     А потом, в  один  момент декорации прорываются,  и  проглядывает  такая
дрянь...

     ***
     А Вера  сразу меня  узнала.  Видела несколько  раз,  но  не  подходила.
Оказывается, Лариса свихнулась после смерти матери. А, может, и  раньше была
не   в  себе?..  Тихие  немногословные  люди,  и  замкнутые,  таят   большие
неожиданности. Стала пить, потом выбросилась  из окна. Веру взяла двоюродная
сестра матери,  хорошая  женщина, но у нее муж,  трое  своих  детей. Обычная
история, девка убежала, уже год шляется.
     Она не  жаловалась,  ничего  не ждала  от меня. Хочет обратно  уйти.  Я
говорю:
     - Идем, поживи у меня.
     Она молчит.
     - Не понравится - уйдешь.
     Это подействовало, молча согласилась.
     Я даже не подумал, куда ее...  Гриша-то  при чем?..  А в  моей квартире
живут.
     Но слово вылетело - пошли.

     ***
     - Гриша, - говорю, - помнишь Веру?
     Он, действительно, пару раз ее видел. Сейчас скажет - ну, и что?..
     - Привет, Вера, - говорит, - идем картошку чистить, я страшно не люблю.
     Поели, а мы в комнате всегда  ели,  там круглый стол у  него,  над  ним
лампа висит,  абажур грязноватый, но с кистями.  Гриша считает, каждый  день
парад обязан быть.
     Говорит ей:
     - Идем на кухню, дело есть.
     Очень странно, между  ними сразу доверие возникло. Как он  это...  хоть
убей, не понимаю...
     Пошли, я за ними. Полкухни занимает мотоцикл, неосуществленная мечта.
     - Вот... Полезай в коляску.
     Кинули туда пару тряпок, получилась большая люлька. Она с восторгом...
     Стали жить втроем.

     ***
     Писал  я по  ночам. Она  заснет, а я здесь,  в углу, сначала карандашом
царапал,  потом на шарик перешел. Столик крошечный, но для  тетради хватает.
Ей свет  не мешал, она крепко  спала.  Я иногда оглянусь  на  нее...  Отмыли
слегка, не  принуждали - договорились, чтобы  раз в неделю  горячей водой...
опять  же, когда была. Серая птичка. Носик приятный,  тонкий, ровненький,  с
небольшой  горбинкой. Скрытная очень, тихая, все молчит. Понемногу осмелела,
начала подметать дом. В школу не хочу
     - Как же, надо!..
     Не хочу, и все. Я чувствую  -  убежит, если  давить, молчу. Пусть время
пройдет, может убедить удастся?.. Книги, правда, читала.
     Гриша  матом  перестал, для  интеллигента серьезное  решение.  Покупает
сникерсы. В  общем, веселей стало. Хотя теплоты и сердечности никакой, очень
закрытая,  замороженная   девочка.  По  ночам   смотрю  -  лицо  беззащитней
становится, теплей...
     Надо было смелей, смелей ее привлекать, разговаривать!..
     И не  получилось.  Одно  хорошо  -  слегка  откормили,  одели,  и зиму,
тяжелую, морозную, в доме прожила.  Хоть и  не топят, а все равно  - газ,  и
свет тоже, он ведь почти полностью в тепло превращается.

     ***
     Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно
думал,  недолгое  знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи
не считаю,  закрытое время, очень уж  далеко. А четырнадцать не  забывается.
Южный  воздух,  запахи  эти...  солнце  другое,  оно  всех  касается,  а  не
безразличное  светило, как  в северном краю, светит,  да не греет...  И вода
живая,  в  ней  много  движения  и суеты... у  берега листья плавали мелкие,
ржавые...  Потом лодка,  она громоздкая,  старая,  но  мы ее  сами  оживили,
просмолили на  сто  лет... Весла,  дерево  гладкое тяжелое  в  руках...  Еще
утренний туман  - легкий,  веселый,  не  то,  что  наш,  из  болот,  душный,
вязкий...
     И этот парень, заводной, опасный. Посреди  озера встал  в лодке и давай
приплясывать, кривляться.
     - Упадешь, - говорю, - а плавать-то умеешь?..
     - Не-а... Я вырос без воды, пустыня моя мать...
     Плавать не умеет, а скачет без страха.
     -А ты умеешь? - ухмыляется, будто знает.
     Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного.
     Значит  и  ты?  - хохочет,  -  как  же  ты  будешь  меня  спасать, если
свалюсь?..
     - Что делать, - говорю, - вместе пойдем ко дну.
     Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку.
     - Значит, не бросишь меня, если буду тонуть?
     Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно.
     - Знаешь, Заец, - он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом,
- я думаю, ты  плохой солдат, но  на шухере  стоять можешь. Не каждый может.
Значит, умрешь, да?..
     - Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась.
     - Тогда спой!
     Петь я всегда был  готов, хоть  днем, хоть  ночью, но на воде раньше не
пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что
спеть, вопроса  не  было,  с  "Катюши"  всегда  начинал. Еще  любил Я  ехала
домой... Все  смеялись  - кто это ехала,  ты, что ли?.. Ничего не понимают в
пении.
     Вот я и спел свою  Катюшу. Петь  сидя трудно и не интересно. И я встал,
сначала на дно  лодки. а потом и  на  скамью, выпрямился  во весь  рост. Мне
казалось, что я высоко над водой лечу...
     Когда поешь, ничего не страшно.
     Давид как сидел на корточках, так и застыл.
     Как только начал про сизого орла, голос сорвался. Так уже несколько раз
было, но теперь я особенно огорчился.
     Но  он не засмеялся, как  обычно  ребята делали.  Немного  усмехнулся и
говорит - ничего, все равно здорово было...
     Я часто думал о нем.

     ***
     И про Веру думал, что же она запомнит из своих ранних лет?..
     Вся жизнь, оказывается, от этого зависит.
     Так мы  жили втроем до апреля. Иногда  она исчезала  на день, но к ночи
возвращалась. Даже начала свои вещички стирать.
     - Надо в школу, Вера...
     - Не пойду.
     А о детском  доме и заикнуться боялись, моментально удерет. Вот,  черт,
не боятся они на улице оказаться, откуда такая смелость...
     -  От глупости,  -  Гриша  вздыхает, -  пусть  поживет  у  нас,  может,
повзрослеет...
     Разговоры  с  ней  ведет  поучительные,  долгие,  чай  пьют  с  овсяным
печеньем. Она к нему привыкла, а ко мне, чувствую, настороженность  есть. Не
боится - насторожена постоянно.
     Таких детей в  наше время  не было.  Мы всего боялись,  а эти ничего!..
По-моему, лучше бояться. Как же дальше, если уже сейчас отдельно живут, свое
общество, мнения, планы...
     -Гриша, что делать будем?..  - как-то спрашиваю, уже вечер, темно, а ее
нет и нет.
     - Костя, о чем ты думал, когда остановился?..
     - Ни о чем, - говорю, - мгновенное движение.
     - Вот именно, ты как нормальный  поступил. Делай, что можешь, я считаю.
Сам-то вырос, несколько людей помогло. Также  и  она... если повезет. Можно,
конечно,  запереть, так ведь сбежит. И из детского дома удерет. У нас все же
лучше.
     Я  с ним всегда согласен, хотя постоянно  возражаю. А теперь  ничего не
сказал.
     В апреле, как только потеплело, она исчезла. Захватила с собой деньжат,
все, что  у нас в ящике валялись. Кто что получит, мы туда бросали, заглянем
-  есть  еще, и спокойно живем, лишнего не  надрывались. Копейки,  курам  на
смех!..
     Дали, конечно,  объявление,  но  там жирные  морды,  банда.  Ничего  не
обещают. Говорят, рванули,  наверняка,  на  юг, другая страна и море теплое.
Ходил  к  их  пристанищу, смотрел  -  горячие  трубы,  люки,  пещерки,  ходы
всякие... с выдумкой приспособлено к нашим холодам. Нет их, всех,  с кем она
была. Взрослые на  месте, и  малыши  есть, а  этих,  ее подружек,  ни одной.
Сказали  нам, что они  все  разом снялись, и что  каждый  год такое движение
перелетных птичек, кто возвращается, а кто и нет.
     Тоскливо стало,  жалко, но и облегчение у меня, что скрывать. Все-таки,
я не приспособлен к воспитанию.
     -  Еще верн