еретекает  из одной темы в другую,
как бы  по горизонтали.  А образование ее сбивает на  самые простые да общие
темы  жизни,  где она и гнездится.  Там, где знания и  память  выручают, ты,
может,  просто гений,  а коснется дело самых  простых тем,  быть тебе или не
быть, например...  Тут  теория  бессильна, опыт  подсказывает банальности да
чужие  мудрости... Тогда собственная глупость и вылезает.  Ничего странного,
закон сохранения соблюден.
     Что поделаешь, издеваться над собою тоже защита. Сколько  себя помню  -
неуместная усмешка.  С  детства лицо такое. Гляну  в зеркало  - глаза,  губы
усмехаются.  Всегда некстати  ухмылялся. Всерьез ничего не воспринимал. Нет,
переживал,  но  как  неудачные  фрагменты  собственной  вечной  жизни  - еще
переделаю, переиграю...
     А  теперь решил  обычным языком  записать воспоминания да  впечатления.
Случай из детства.
     Когда начал, не знал, что история не закончена.

     ***
     Дурак, не представлял, какие  ждут  ухабы. Напишешь  строчку - глянешь,
плюнешь  от тоски. Но что поделать,  коли рожа крива... Все  равно, в начале
дела должен  быть  энтузиазм.  Я  не лишен,  особенно, когда неглубоких  тем
касаюсь. Чуть поглубже копну и тут же затор...
     Но опыт гласит, наступление начинай с небольшого шага. И я начал.
     Во-первых, зашел  в жилконтору,  стащил стопку бумаги  для заявлений, с
пустой поверхности надо начинать.  Во-вторых,  уже говорил, в кармане полная
тишина, вот  и  решил  поискать занятие попроще,  чтобы  оставить время  для
писательских трудов.
     Второе дело оказалось гораздо трудней первого.
     Были ощущения и впечатления, посмеивался да издевался, а теперь всерьез
дошло - страна другая стала.

     ***
     Пошел  по своей  улице,  от  края и  до края. Немало  старых  знакомых,
соседей. Качают головами. Вот разве что в  будке, третьей от угла, работника
искали... Иду к новым людям, особый вид у них, одежда, все вроде бы новое, а
пахнет зоной.  Чуть-чуть  знаком, в Алтайском крае  два  месяца охранял.  Но
делать  нечего,  теперь они  в законе.  Недавно, говорят, главного хоронили,
весь район сбежался.  По  телевизору в полный экран, с  захлебом, восторгом,
какой справедливый человек скончался... Инфаркт. Болел за нас, за нищих.
     Сошли с  ума,  липовые  интеллигентики?.. Ему место на  нарах с детства
было прописано!..
     Но я молчу, лизоблюды не услышат, а с братками не поспоришь.
     Так вот, работа. Главный доход - вино и табак. И еще заплати хозяину за
любезность, престижный труд. Не кочевряжься, говорят, еще повезло.
     Про деньги слышал. Учитель о многом должен знать, хотя бы теоретически.
Опыта нет,  говорю,  учитель  физики  и математики. "Ну, и  что, у  нас  тут
профессора приторговывают. Любое дело не зазорно, деньги не пахнут".
     Насчет зазорности не спорю, а вот про запах не согласен.
     - Испорченная личность, - они смеются, - пропащее поколение, вымирающие
существа...
     Ясно, пропащее, тут и спорить нечего.
     - Бездельник. А пожрать любишь?..
     Махнул рукой, пошел. Вслед хохочут, бандиты.

     ***
     Искал день, два,  неделю,  месяц ходил... Не  могу заставить  себя!.. И
утюгами  не проживешь,  каждый сам чинит. А на телевизоры десять мастеров на
пять  домов.  И в  школу  не  могу  вернуться,  противно, тошнит  от  нового
поколения.  И  все  вокруг терпеть не могу! Прежний  рай на земле ненавидел,
вижу - будущий не лучше старого растет.
     Григорий, видя мои мучения, предлагает:
     - Сдай квартиру, живи у меня. Вдвоем веселей, и деньги сами притекут.
     Я сдал, сначала на месяц,  потом  до  весны. Стал жить  у Гриши,  в его
однокомнатной. Он в комнате спит, я на ванну деревянный щит положил, стащили
из  агитпункта, так что, можно сказать, в своей комнате сплю. Даже просторно
для одного. Ватное одеяло  под  себя, сверху простое,  везде трубы, тепло...
Никогда  так крепко не спал. Григорий с утра в магазин, овощной или хлебный.
Если  повезет,   к  обеду  что-нибудь  притащит.  Потом  и  мне   там  место
обнаружилось.  Правда,  необычная работа.  Он  говорит  - ты мне  помогай, а
числиться  я  буду. Я  помогал, таскаю ящики, уборка всякая, а он у стеночки
прикорнет на мешке  и храпит  до обеда. Я долго думал, потом спросил, отчего
бы ему с удобствами не отдохнуть.
     Ему неудобно стало, покачал головой и говорит:
     - Извини, Костик, не понимаешь - я здесь нужен. Я им для компании, а ты
слабо пьешь.
     Потом я привык - таскаю, а он за меня пьет.


     Глава пятая

     ***
     Так мы прожили зиму. За  квартиру теперь неплохо платят, богаче никогда
не жил. Лежу на доске,  подо мной дерево, воздух и ванна внизу. Так что парю
без крыльев,  как во сне.  Снов, к  счастью, не вижу. Жестковато, но привык.
Правда, ничего дельного не сумел сочинить. Зато постоянно думаю.
     Зря  говорят,  много думать вредно. Не  вредно, а смертельно для любого
дела. Начать не могу, что-то внутри сопротивляется.  Хочется плана, чтобы от
начала  до  конца Невским  проспектом...  Не получалось  с планированием.  А
сгоряча начнешь чирикать, вдруг заткнется фонтан красноречия?..
     Наконец, придумал  -  для начала  самые  простые записи вести, заметки.
Чтобы потом  вспомнить и по  ним настоящую повесть  написать.  И сразу легче
стало, пишу как пишется, говорю сам с собой. А писательскую работу отложил в
долгий ящик.
     Не  знал простую  истину - временные записи  самые  постоянные, никаким
топором не вырубишь.

     ***
     Иногда  мы  с  Гришей  шиковали,  бутылку токайского  и в гости. У него
знакомых  куча,  весь  авангард.  Как-то пришли в одной даме,  у нее  салон,
картинки  продаются.  Сам Лева  Рубик выступал. Мальчик лет  двадцати  пяти,
гений,  они  говорят. Я  думал, будет рукопись читать,  а он аккуратно  сел,
вытащил из  кармана стопку карточек, на  них в библиотеке записывают книжки,
взял первую,  прочитал,  отложил, потом  вторую,  третью...  На  каждой одна
фразочка,  иногда неглупая,  но  чаще обычная,  ничего особенного.  Такие  в
воздухе летают и доступны каждому, простите, дураку, зачем их записывать...
     Но все смотрят  как на  фокусника,  зайцев из шляпы за уши вытаскивает,
одного за другим.
     Я  сначала  разозлился,  а  потом пригляделся -  мне  жаль  его  стало.
Донельзя  застегнутый, зашнурованный  до  последней  дырки  человек,  ничего
своего сказать не может, выкрикнуть не в силах, то ли страсти не хватает, то
ли стесняется... И придумал себе  цирк, его зрелище само по себе интересует,
как все  происходит,  как устроено...  На  все искреннее  и глубокое снаружи
смотрит, а оттуда совсем другая картина, смешная даже.
     Вышли мы с  Гришей, тихая ночь, снег  мягкими  воланами прикрыл дневную
грязь, кусочек луны  подглядывает из-за голубых облаков... Идем, скрипим, он
молчит, и я молчу. Мне неудобно высказываться, дурак дураком в этих делах. А
потом в один момент сошлись - как захохочем оба, глядя на звезды  зимние, на
осколок луны...
     - Во, бедняга... - Гриша мою мысль на пол-оборота вперед угадал.
     И я так считаю:
     - Не можешь простое слово, молчи в тряпочку!..
     -  Не-е,  я  не  согласен,  - Гриша говорит,  он  поддерживает,  но  не
соглашается, - пусть себе наблюдает.
     Лева,  говорили,  неплохой  человек,  рассеянный,  тихий  и  печальный.
Пробовал  стихи   писать,   не  получилось   у  него.  Не  женится,   боится
ответственность взять.
     Тут я его понимаю.

     ***
     Другой  раз  стихи читал толстый малый с рябыми щеками, завывал смешно.
Мне запомнилось одно - Дверь!  Дверь! С любовью  написано,  я к  дверям тоже
неравнодушен. Хотя веранда у меня вообще без  двери  была... Не забыл о ней,
мечтаю. Хижину в песках помню, тоже  без двери. Мы там два  дня отсиживались
без воды, пока песок не улегся, потом дальше пошли. Тот песок у меня в зубах
навечно скрипит.
     А про Леву Гриша еще сказал:
     -  Ни страсти, ни куража - придумки одни холодные. Прячутся  за  слова,
макаки бесхвостые.
     - А я могу?..
     - Чего могу?
     - Ну, написать толковое, умное...
     - Не-е. Тебе умное никогда не написать. Но ты пиши,  пиши,  просто пиши
как пишется. У тебя другое  затруднение, слегка помяли тебя. Жизнь не хочешь
любить.  Просто  так,  ни  за что.  А писать  -  напишешь  чего-нибудь,  еще
почитаем.
     Я было обиделся  на него,  а  потом вижу - прав. За что ее любить?.. Не
люблю. Какие-то  мелкие картинки остались от теплой жизни - их вижу, о них и
пишу. А остальное пустыня,  что  о  ней писать, только стоять и  выть. Вот и
стою посреди нее и вою хриплым своим жутким голосом. Оттого люблю волков, за
этот  вой бездомный, за дикую  неприкаянность. В  сильных словах не смысл, а
именно  вой слышу. Вой  по жизни, по смерти, по страху  своему... по  любви,
которой быть не может.

     ***
     Потом  Григория  выгнали  из  магазина.  А   с  ним  и   меня  поперли,
человек-невидимка, в кадрах не числится. Какие теперь кадры... Одним словом,
оглоблей  по воздуху, а  угодили  -  мне  по  челюсти. Оба  дома  купил всем
известный налетчик,  решил открыть казино и  элитный  ресторан. Входишь, сто
баксов швейцару в грудной кармашек, представляешь?..
     Гриша тоже задумался о жизни, хоть и свобода, а кушать  хочется.  Сбили
меня якобы демократы с панталыку, говорит.
     -  Тебе уехать  надо,  - он теперь  считает, - говно плавает, а  гениев
кормить  не хочет. Там хоть сытно и спокойно, в Германии-то. Пособие платят.
Стоит только пожаловаться - жертва строя. Сразу кинутся помогать. А что?.. -
воевал  против воли,  ранен, болеешь вот.  Ты  же  Россией рожденный  заяц -
русак, у нас только больные не пьют.
     - Не-ет,  все не так!..  Какого хрена  бежать -  моя страна. Язык, люди
понятные... И меня при этом выпирают?.

     ***
     За полгода до  нашего  изгнания  мы  заработали  на  овощах, разгрузили
несколько вагонов. Не только мы, конечно, но всем неплохо заплатили. И нам -
одной стобаксовой бумажкой на двоих,  она у Гриши под  скатеркой спрятана. У
него на столе скатерть, как у приличного. Всегда мечтал, говорит, надоело на
клеенке,  всю жизнь как свинья ел. Почему  свинья, не знаю,  на клеенке куда
гигиеничней,  протрешь  грязь  мокрой  тряпочкой  и снова порядок.  Всего не
протрешь, он считает,  а скатерть признак уюта. Пусть серая от употребления,
все равно не убедишь его.
     Победовали неделю,  две,  пришлось вытащить бумажку. Гриша отправляется
менять  ее  на  рубли. Вечером  прихожу,  весь день искал подкалымить, а  он
молчит. Молчал, молчал, потом рассказал.
     - Пошел менять где поближе, на угол в пиво-воды...
     Я же  говорил  ему!.. Хозяин  взял  бумагу,  вошел  в свою будку  и  не
возвращается. Окошко  у него зашторено, не видно что творится внутри.  Гриша
ждал, ждал, решил постучаться. Долго стучал, наконец высунулась рожа, совсем
другая, и говорит  - твоя деньга  фальшивая, иди отсюда.  Окно захлопнулось,
разговор окончен. Гриша постоял и вернулся.
     - Что с ними сделаешь, как-нибудь проживем...
     Будь  я в  нормальном настроении,  повздыхал  бы  с  ним  и  забыл. Сам
виноват, шел  бы на обменный пункт, ведь рядом, а с бандитами не связывайся.
Но я был на взводе от всех  этих дел, неустройства своего... Поэтому, ничего
не сказав ему, на следующее утро пошел на угол.

     ***
     Хозяин  невысокий  человек с узким лицом. Губы щелью, брови  густые, он
как  раз вышел из будки, ставни снимает. Я подошел, говорю  все, что думаю о
нем. Он не глядит на меня, молчит, лицо ничего не выразило. Я закончил речь,
он сунул голову в окошко и зовет:
     - Мамед, к тебе человек по вчерашнему вопросу, разберись.
     А мне:
     - Зайди к нему, он разберется.
     Или примерно  так  сказал, никакого  акцента у него, нормальный русский
голос. Я даже успокоился, все-таки напряжен был.
     С торца небольшая узкая дверца. Домик из прочной жести,  а дверь вообще
бронебойная,  толстый  стальной  лист.  Ручки  нет, я схватил  за петлю  для
висячего замка, потянул, дверь легко подалась, мягко отворилась.  И вижу, на
полу,  а это узкий проход между мешками у задней  стенки  и передней стеной,
где окошко для торговли... там  человек  лежит, ботинками к  двери, спиной к
ящикам с пивом  прислонился. Он  полулежал, полусидел, в  одной руке окурок,
другая  за пазухой свободно  размещается. На нем длинное кожаное  пальто, на
голове  ничего,  волосы темно-русые,  слегка  вьются.  Глаза  у него  карие,
теплые, веселые... красивый малый  лет тридцати  пяти, с небольшой бородкой,
усиками, вполне культурный вид.
     - Мы все сказали старику, ты не понял?.. Деньги фальшивые.
     - Верни тогда деньги, - говорю.
     - А, вернуть...  пожалуйста... -  он отвечает, и рука, что за  пазухой,
понемногу  выползает на  свободу.  И  я  вижу  знакомую  вещь  перед  собой,
серьезный калибр...
     Оказалось, ничего не забывается. Рывок вправо, упал на бок, откатился в
сторону... теперь очередями, очередями,  чтобы не  высунулся!.. И  гранату в
окошко!..
     Смех  меня остановил.  Ни автомата,  ни гранат,  я  в грязи на тротуаре
лежу. Передо мной стоит тот, первый, и негромко смеется:
     - А ты, оказывается, солдат.
     И  второй,  выглядывает   из   двери,   в  руках   уже  ничего,  встал,
потягивается, подходит и очень дружелюбно говорит:
     - Шютка. Реакция у  тебя...  Но если  б я хотел, понимаешь... Ты  бы не
успел дверь открыть!..
     - А я бы не открывал, гранату в окошко...
     Оба  подошли вплотную, южные люди общаются на близком  расстоянии, если
доверяют.
     - Слушай, зачем тебе фальшивая бумажка? Или не веришь?..
     - Проверим?
     - Пошли.
     Вытаскивает бумажку, я вижу, та самая, один уголок помят и слева  внизу
небольшой надрыв.
     Пошли на пункт обмена, он рядом. Оказалось, они правы.
     Посмеялись они, а потом тот, кто на полу лежал, говорит:
     -  Тебе, солдат,  мы готовы уступить,  половину заплатим. Иди к нам, ты
нужный человек.
     - Ну, не-ет, - отвечаю, - я свое отвоевал.
     Они  снова  посмеялись,  ладно,  подумай...  И  вообще,   приходи,  еще
разменяем.
     Мне это  не  понравилось. Не  хочу войну  в  наш  дом  заносить.  Долго
старался забыть ее. Оказывается, не получилось. Тело помнит, тело...

     ***
     Проели эти деньги, а дальше что?
     Дальше еще хуже  пошли времена. Полезли изо  всех щелей уроды, глазенки
выпучили...  Этого  -  уби-ить,  того  - замочи-ить...  Не  помню такого,  в
забитости  жили,  но  без  кровопускания обходились.  Пусть  ругал, обвинял,
смеялся над сказками, но такой свободы не ожидал...
     Сидим  по-прежнему  в домашней щели, свою улицу  знаем, район - хуже...
Поневоле  вспоминаю  -  перелески,  лесостепь,  скудная растительность...  и
вдруг,  резко -  поднимаешься  на  холмик,  он  еще заросший редкой курчавой
травкой,  выжженной  донельзя...  вырастаешь  над  холмом -  и  перед  тобой
сверкающий  до боли  песок. Пустыня  ждет!..  Стою перед ней,  горячий ветер
провяливает кожу и мясо...
     Что город, что пустыня, все у меня смешалось.
     Я  и раньше  город едва  терпел, а  теперь он стал совсем  чужим.  Огни
рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке
среди лесов, не  заманишь  в ваши каменные  джунгли. Но  были  раньше улочки
тихие,  дворики  с   травой,  скамейками...  Чуть  отойдешь  от  показушного
Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.
     Одолели гады...
     Или  поесть.  На  Петровке  любил  сосисочную,  две  толстые   тетки  в
замызганных фартуках,  на  кассе третья, еще толще  этих, сосисочки сносные,
цена возможная.  Стояли  люди, простые,  нормальные,  ели хлеб  с  сосиской,
макали в  горчицу...  Можно было  яичницу  попросить, тут же  сделают  и  не
ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры...
     Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно
и неприязненно на  них. Мы с Гришей носа не кажем  в  центр,  сидим у  леса.
Чувства  подогревает  телек.  Каждый   день  на  экране  празднуют,  пируют,
справляют дни  рождения,  принимают  витамины,  жрут  икру  на презентациях,
играют в  игры,  угадывают  слово за миллион... машины оцинкованные... Герои
теперь  у  нас  - проститутки,  манекенщицы, спортсмены и воры  в  законе...
киллеры  -  передовики труда  с  мужественными  лицами,  интеллигентность  и
мировая скорбь  на них - мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра,
а послезавтра, как известно, поздно...
     Озверел  я  от  этой  круговерти. Как  последний  мамонт  чувствовал  -
вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь
стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.
     А  Гриша считает, что  не только возраст, время вовлекает  во  всеобщее
отупение.
     Я часто  думал, как нахлебаюсь  за день этого дерьма  - ну, хватит, что
ли, хватит!.. Довольно меня по  голове  лупить, я  не каменный  истукан.  Не
нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены  и  загоны...
Может, она свободная  теперь, но идиотская и  мерзкая, еще мерзей прежней. И
вовсе  не  безопасная, высунешься  -  голову отбреют начисто.  Как, я видел,
сержанта  Маркова  голова летела... если  б кто ей  на дороге  повстречался,
убила бы не глядя.
     А  главное,  все  у них  получится,  идиотов большинство,  они радостно
проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.
     А кто-то посмеивается, руки потирает...
     И ехать  некуда,  хотя все пути открыты.  Никого не хочу знать, слушать
чужие речи,  вникать в истории чужие, слоняться  по чужим городам, повторять
чужие  голоса, их  истины заучивать как  политграмоту... Чтобы меня поучали,
пихали,   шапку  нахлобучивали,   одевали  и  раздевали,  учили  работать  и
веселиться по-новому.
     Что-то сломалось во мне - я больше не хотел.
     Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.

     ***
     Иногда носил стихи в  журналы, раз или два в месяц. Старые запасы. Не в
стихах дело, хотел пообщаться со  знающими  людьми. Когда  пишешь,  не нужны
советы, но иногда помогают случайные слова умных людей.  По-другому  в  этом
деле помочь  нельзя,  разве  что  правописание  поправить.  Вот  я  и ходил,
беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется.
     В  одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся
с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился...
     И однажды услышал, что обо мне говорят.
     Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у  меня был
забит   исписанной  бумагой.  Они  мне   улыбались  на  прощанье,  заходите,
звоните...  Рукопись,  правда,  не  взяли - ремонт,  недельку  подождите....
Неделька у них всегда в запасе.
     Редакционные крысы. Старшая - огромная, толстая, с желтоватым лицом,  с
отдышкой,  долго  не  протянет, думаю.  И молодая, говорят, известный теперь
поэт.
     - Снова явится.
     - Графоман.
     - Фразы неуклюжи, наивны...
     - Как отвадить...
     - Свалим на главного, он недавно.
     - Это надо  же...  Как у него?.. Дорога  -  дорожка,  То  прямо,  то  с
изгибом. Куст, забор, оконце Со светом терпеливым. Ну, гений, ну, Кольцов...
Ха-ха-ха!..
     - Александра, вы ведь редактор. Нельзя так...
     Старуха была приличней, но мне легче не стало.

     ***
     Вот  такой  удар под дых... Попятился, отошел от двери. Уполз.  Желудок
скрючился, окаменел.
     На  улице  отдышался, съел мороженое.  Быстро падаю  духом, но  тут  же
вскакиваю на ноги. Легкомысленный человек, чтобы на ноги вскочить  мне много
не надо. Мороженое помогает или конфета, сразу легче становится.
     А сама-то она, эта Гидымис,  поэтесса,  ну,  никакая!.. Манерная девка,
мала, тоща, маникюрчик-педикюрчик...  А  стихи... Духи,  неземные  силы, про
любую фигню - душа, душа... Окончательно озверели со своей душонкой!..
     Так я себя утешал. Ночью проснулся, вроде все