ты, сударь,  шатаешься  тут в потемках?.. То есть  я это не вслух, но  очень
выразительно подумал -- он, надеюсь, понял. Ну и -- расстались на этом.

Трощейкин.
     Вы тоже хороши. Почему не зашли сразу? Я же мог -- мало ли что -- выйти
письмо опустить,  что тогда было  бы? Потрудились бы  позвонить, по  крайней
мере.

Ревшин.
     Да, знаете, как-то поздно было... Пускай, думаю, выспятся.

Трощейкин.
     Мне-то не особенно спалось. И теперь я понимаю, почему!

Ревшин.
     Я еще  обратил внимание  на то, что от него  здорово  пахнет духами.  В
сочетании  с его саркастической мрачностью это меня поразило, как нечто едва
ли не сатанинское.

Трощейкин.
     Дело ясно.  О  чем  тут разговаривать... Дело  совершенно  ясно. Я  всю
полицию  на  ноги  поставлю!  Я  этого  благодушия  не  допущу!  Отказываюсь
понимать, как после его угрозы, о которой знали и знают все, как после этого
ему могли позволить вернуться в наш город!

Любовь.
     Он крикнул так в минуту возбуждения.

Трощейкин.
     А, вызбюздение... вызбюздение... это мне нравится. Ну, матушка, извини:
когда человек стреляет, а потом видит,  что ему убить наповал не удалось,  и
кричит, что добьет после отбытия наказания,  -- это...  это  не возбуждение,
факт, кровавый,  мясистый факт... вот  что это  такое! Нет,  какой же  я был
осел. Сказано было -- семь лет, я и  положился на  это. Спокойно думал:  вот
еще четыре  года, вот еще три, вот еще полтора, а когда останется полгода --
лопнем, но уедем... С  приятелем на Капри начал уже списываться... Боже мой!
Бить меня надо.

Ревшин.
     Будем хладнокровны, Алексей Максимович. Нужно сохранить ясность мысли и
не  бояться...  хотя,  конечно,  осторожность  --  и вящая  осторожность  --
необходима. Скажу откровенно: по моим наблюдениям, он  находится в состоянии
величайшей  озлобленности  и  напряжения,  а   вовсе  не  укрощен  каторгой.
Повторяю: я, может быть, ошибаюсь.

Любовь.
     Только каторга ни при чем. Человек просто сидел в тюрьме.

Трощейкин.
     Все это ужасно!

Ревшин.
     И вот мой  план: к десяти отправиться  с  вами,  Алексей  Максимович, в
контору к  Вишневскому: раз он  тогда  вел ваше  дело,  то  и следует к нему
прежде  всего  обратиться. Всякому понятно,  что вам  нельзя так жить -- под
угрозой... Простите, что тревожу тяжелые воспоминания, но ведь это произошло
в этой именно комнате?

Трощейкин.
     Именно,   именно.  Конечно,  это  совершенно  забылось,   и  вот  мадам
обижалась, когда я  иногда в шутку  вспоминал... казалось  каким-то театром,
какой-то  где-то  виденной  мелодрамой... Я даже  иногда...  да,  это  вам я
показывал пятно кармина на полу и  острил,  что вот остался  до сих пор след
крови... Умная шутка.

Ревшин.
     В этой, значит, комнате... Тцы-тцы-тцы.

Любовь.
     В этой комнате, да.

Трощейкин.
     Да, в  этой  комнате.  Мы тогда  только что въехали: молодожены, у меня
усы, у нее цветы -- все честь  честью: трогательное зрелище. Вот  того шкала
не было, а  вот  этот стоял у той стены, а  так все, как  сейчас, даже  этот
коврик...

Ревшин.
     Поразительно!

Трощейкин.
     Не поразительно, а преступно. Вчера, сегодня все было так спокойно... А
теперь -- нате вам! Что  я могу? У меня  нет  денег ни на самооборону, ни на
бегство. Как можно было его освобождать после всего... Вот смотрите, как это
было. Я... здесь сидел. Впрочем, нет, стол  тоже стоял иначе.  Так, что  ли.
Видите,  воспоминание не  сразу приспособляется  ко  второму  представлению.
Вчера казалось, что это было так давно...

Любовь.
     Это  было восьмого  октября,  и  шел  дождь, --  потому что,  я  помню,
санитары были в мокрых плащах,  и лицо у меня было мокрое,  пока  несли. Эта
подробность может тебе пригодиться при репродукции.

Ревшин.
     Поразительная вещь -- память.

Трощейкин.
     Вот  теперь  мебель стоит правильно. Да,  восьмого октября. Приехал  ее
брат, Михаил Иванович, и остался у нас ночевать. Ну вот. Был вечер. На улице
уже  тьма. Я сидел тут, у столика, и чистил яблоко. Вот так.  Она сидела вон
там, где сейчас стоит. Вдруг звонок. У нас была новая горничная, дубина, еще
хуже Марфы. Поднимаю  голову и вижу: в дверях стоит  Барбашин. Вот станьте у
двери.  Совсем назад. Так.  Мы  с Любой  машинально встали, и он  немедленно
открыл огонь.

Ревшин.
     Ишь... Отсюда до вас и десяти шагов не будет.

Трощейкин.
     И десяти шагов не будет. Первым же  выстрелом он попал  ей в бедро, она
села на пол,  а вторым --  жик -- мне в левую руку, сюда, еще сантиметр -- и
была  бы раздроблена кость. Продолжает  стрелять, а я с яблоком, как молодой
Телль. В это время... В это время входит и сзади наваливается на него шурин:
вы его помните  --  здоровенный,  настоящий  медведь. Загреб, скрутил ему за
спину руки и держит. А  я, несмотря на ранение, несмотря на страшную боль, я
спокойно подошел к господину Барбашину и как трахну его по физиономии... Вот
тогда-то он  и крикнул  -- дословно помню:  погодите,  вернусь  и  добью вас
обоих!

Ревшин.
     А я помню, как покойная Маргарита  Семеновна Гофман мне тогда сообщила.
Ошарашила!  Главное, каким-то образом  пошел  слух,  что Любовь Ивановна при
смерти.

Любовь.
     На самом  деле,  конечно, это был сущий пустяк. Я пролежала недели две,
не больше. Теперь даже шрам не заметен.

Трощейкин.
     Ну,  положим. И заметен. И не две недели, а больше месяца. Но-но-но!  Я
прекрасно помню. А я с  рукой тоже немало провозился. Как все это... Как все
это... Вот тоже -- часы вчера разбил, черт! Что, не пора ли?

Ревшин.
     Раньше  десяти  нет  смысла:  он  приходит  в  контору  около  четверти
одиннадцатого. Или  можно  прямо к  нему на дом  -- это  два  шага.  Как  вы
предпочитаете?

Трощейкин.
     А я сейчас к нему на дом позвоню, вот что.
     (Уходит.)

Любовь.
     Скажи, Барбашин очень изменился?

Ревшин.
     Брось, Любка. Морда как морда.
     Небольшая пауза.
     История! Знаешь, на душе у меня очень, очень тревожно. Свербит как-то.

Любовь.
     Ничего -- пускай  посвербит,  прекрасный  массаж для души. Ты только не
слишком вмешивайся.

Ревшин.
     Если  я вмешиваюсь,  то  исключительно  из-за  тебя. Меня удивляет твое
спокойствие!  А  я-то  хотел  подготовить  тебя,  боялся,  что  ты  истерику
закатишь.

Любовь.
     Виновата. Другой раз специально для вас закачу.

Ревшин.
     А как ты считаешь... Может быть, мне с ним поговорить по душам?

Любовь.
     С кем это ты хочешь по душам?

Ревшин.
     Да  с Барбашиным. Может быть, если ему рассказать, что твое супружеское
счастье не ахти какое...

Любовь.
     Ты попробуй только -- по душам! Он тебе по ушам за это "по душам".

Ревшин.
     Не сердись. Понимаешь, голая логика.  Если он  тогда покушался  на  вас
из-за твоего счастья с мужем, то теперь у него пропала бы охота.

Любовь.
     Особенно ввиду того, что у меня романчик, -- так,  что ли? Скажи, скажи
ему это, попробуй.

Ревшин.
     Ну знаешь, я все-таки джентльмен... Но если бы он и узнал, ему было бы,
поверь, наплевать. Это вообще в другом плане.

Любовь.
     Попробуй, попробуй.

Ревшин.
     Не сердись. Я только хотел лучше сделать. Ах, я расстроен!

Любовь.
     Мне  все совершенно,  совершенно безразлично. Если бы вы все  знали, до
чего мне безразлично... А живет он где, все там же?

Ревшин.
     Да, по-видимому. Ты меня сегодня не любишь.

Любовь.
     Милый мой, я тебя никогда не любила. Никогда. Понял?

Ревшин.
     Любзик, не говори так. Грех!

Любовь.
     А ты вообще поговори погромче. Тогда будет совсем весело.

Ревшин.
     Как будто дорогой Алеша не знает! Давно знает. И наплевать ему.

Любовь.
     Что-то у тебя все много плюются. Нет, я сегодня решительно  не способна
на  такие разговоры.  Очень благодарю  тебя,  что ты  так  мило прибежал,  с
высунутым языком,  рассказать,  поделиться  и все  такое --  но, пожалуйста,
теперь уходи.

Ревшин.
     Да, я сейчас с ним уйду. Хочешь, я подожду его в столовой? Вероятно, он
по телефону всю историю рассказывает сызнова.
     Пауза.
     Любзик, слезно прошу  тебя,  сиди дома сегодня.  Если нужно что-нибудь,
поручи мне. И Марфу надо предупредить, а то еще впустит.

Любовь.
     А что  ты полагаешь: он в гости  придет?  Мамочку  мою поздравлять? Или
что?

Ревшин.
     Да нет, так, на всякий пожарный случай. Пока не выяснится.

Любовь.
     Ты только ничего не выясняй.

Ревшин.
     Вот тебе раз. Ты меня ставишь в невозможное положение.

Любовь.
     Ничего, удовлетворись невозможным. Оно еще недолго продлится.

Ревшин.
     Я бедный, я волосатый, я скучный. Скажи прямо, что я тебе приелся.

Любовь.
     И скажу.

Ревшин.
     А  ты  самое  прелестное,  странное,  изящное  существо  на свете. Тебя
задумал  Чехов, выполнил Ростан  и  сыграла  Дузе.  Нет-нет-нет, дарованного
счастья не берут назад. Слушай, хочешь, я Барбашина вызову на дуэль?

Любовь.
     Перестань паясничать. Как  это  противно.  Лучше поставь  этот  стол на
место, --  все  время натыкаюсь. Прибежал,  запыхтел, взволновал несчастного
Алешу... Зачем  это нужно было? Добьет, убьет, перебьет... Что  за  чушь,  в
самом деле!

Ревшин.
     Будем надеяться, что чушь.

Любовь.
     А может быть, убьет, -- бог его знает...

Ревшин.
     Видишь: ты сама допускаешь.

Любовь.
     Ну,  милый мой, мало ли что я допускаю. Я допускаю вещи, которые вам не
снятся.
     Трощейкин возвращается.

Трощейкин.
     Все хорошо. Сговорился. Поехали: он нас ждет у себя дома.

Ревшин.
     А вы долгонько беседовали.

Трощейкин.
     О, я  звонил еще в одно  место.  Кажется, удастся добыть немного денег.
Люба,  твоя сестра  пришла:  нужно ее и Антонину Павловну предупредить. Если
достану, завтра же тронемся.

Ревшин.
     Ну, я вижу, вы развили энергию... Может быть, зря, и Барбашин не так уж
страшен; видите, даже в рифму.

Трощейкин.
     Нет-нет,  махнем  куда-нибудь,  а  там  будем соображать.  Словом,  все
налаживается. Слушайте, я  вызвал  такси, пешком что-то не хочется. Поехали,
поехали.

Ревшин.
     Только я платить не буду.

Трощейкин.
     Очень даже будете.  Что  вы ищете?  Да вот она. Поехали. Ты,  Люба,  не
волнуйся, я через десять минут буду дома.

Любовь.
     Я спокойна. Вернешься жив.

Ревшин.
     А  вы  сидите  в светлице  и будьте  паинькой. Я еще днем забегу. Дайте
лапочку.
     Оба  уходят направо,  а  слева  неторопливо появляется  Вера.  Она тоже
молода и миловидна, но мягче и ручнее сестры.

Вера.
     Здравствуй. Что это происходит в доме?

Любовь.
     А что?

Вера.
     Не знаю. У Алеши какой-то бешеный вид. Они ушли?

Любовь.
     Ушли.

Вера.
     Мама на машинке стучит, как зайчик на барабане.
     Пауза.
     Опять дождь, гадость. Смотри, новые перчатки. Дешевенькие-дешевенькие.

Любовь.
     У меня есть тоже обновка.

Вера.
     А, это интересно.

Любовь.
     Леонид вернулся.

Вера.
     Здорово!

Любовь.
     Его видели на нашем углу.

Вера.
     Недаром мне вчера снился.

Любовь.
     Оказывается, его из тюрьмы выпустили раньше срока.

Вера.
     Странно все-таки: мне снилось, что  кто-то его запер в платяной шкап, а
когда  стали отпирать  и трясти,  то он  же  прибежал  с  отмычкой,  страшно
озабоченный,  и помогал, а  когда  наконец отперли,  там просто  висел фрак.
Странно, правда?

Любовь.
     Да. Алеша в панике.

Вера.
     Ах, Любушка,  вот так новость! А занятно было  бы на  него  посмотреть.
Помнишь,  как  он  меня всегда  дразнил,  как я  бесилась.  А в  общем, дико
завидовала тебе. Любушка, не надо плакать! Все это обойдется. Я уверена, что
он вас не  убьет. Тюрьма не термос, в  котором можно  держать одну  и  ту же
мысль без конца в горячем виде. Не плачь, моя миленькая.

Любовь.
     Есть граница, до которой. Мои нервы выдерживают. Но она. Позади.

Вера.
     Перестань,  перестань.  Ведь есть закон,  есть полиция,  есть, наконец,
здравый смысл. Увидишь: побродит немножко, вздохнет и исчезнет.

Любовь.
     Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай
мне какой-нибудь платочек. Ах, господи... Знаешь, я  сегодня вспомнила моего
маленького,  --  как  бы  он  играл  этими  мячами,  --   а  Алеша  был  так
отвратителен, так страшен!

Вера.
     Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.

Любовь.
     Пудра у тебя есть? Спасибо.

Вера.
     Развелась бы, вышла  за  Ревшина и, вероятно, моментально развелась  бы
снова.

Любовь.
     Когда  он  прибежал  сегодня  с  фальшивым  видом  преданной  собаки  и
рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло  все, вся моя  жизнь, и, как
бумажка, сгорело.  Шесть никому не нужных лет.  Единственное счастье  -- был
ребенок, да и тот помер.

Вера.
     Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.

Любовь.
     Какое! Сама  для себя разыграла.  Вот  и  все. Был только один человек,
которого я любила.

Вера.
     А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь  на улице ты его, наверное,
как-нибудь встретишь.

Любовь.
     Есть одна  вещь... Вот, как его Алеша ударил  по  щеке,  когда Миша его
держал. Воспользовался.  Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь
жжет  особенно.  Может быть, потому, что я чувствую, что Леня никогда мне не
простит, что я это видела.

Вера.
     Какое это  было вообще дикое время...  Господи! Что с  тобой  делалось,
когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?

Любовь.
     Глупо я поступила, а? Такая идиотка.

Вера.
     Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых
платьях, как  привидения,  и  табак  на  клумбе  был, как  привидение,  и ты
говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.

Любовь.
     Еще  бы.  У  него  был  ужасающий  характер.  Сам  признавался,  что не
характер,  а   харакири.   Бесконечно,   бессмысленно   донимал   ревностью,
настроениями,  всякими своими  заскоками.  А  все-таки  это было самое-самое
лучшее мое время.

Вера.
     А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный  делец: полжизни в
тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.

Любовь.
     Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а
папа  вообще считал, что,  если  заниматься денежными  операциями,  ничем, в
сущности, не торгуя,  человек должен  сидеть либо за решеткой банка, либо за
решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.

Вера.
     Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.

Любовь.
     На меня все  насели. Миша  сидел  всей своей тушей. Мама меня  тихонько
подъедала, как  собака ест  куклу, когда никто не  смотрит.  Только ты,  моя
душенька, все  впитывала  и ничему  не  удивлялась. Но, конечно, главное,  я
сама: когда я по нашим свиданиям  в парке представляла себе, какова будет  с
ним  жизнь  в  доме, то  я чувствовала -- нет, это  нельзя  будет выдержать:
вечное напряжение, вечное электричество... Просто идиотка.

Вера.
     А  помнишь, как  он, бывало,  приходил  мрачный  и  мрачно  рассказывал
что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что
вам до крика хочется, чтоб я  ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева,
а вы  на диване, и я  знала,  что, как только уйду, вы будете  целоваться, и
поэтому не уходила.

Любовь.
     Да,  он меня безумно  любил,  безумно  невезучей  любовью. Но бывали  и
другие минуты, -- совершенной тишины.

Вера.
     Когда папа умер и был продан наш дом и сад, мне было обидно, что как-то
в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.

Любовь.
     Да, слезы,  озноб... Уехал  по  делам на два месяца,  а тут подвернулся
Алеша, с мечтами, с ведрами краски. Я  притворилась, что меня закружило,  --
да и Алеши было как-то жаль. Он был такой детский,  такой  беспомощный. И  я
тогда написала это ужасное письмо Лене: помнишь, мы смотрели с тобой посреди
ночи на почтовый  ящик, где оно уже лежало,  и казалось, что ящик  разбух  и
сейчас разорвется, как бомба.

Вера.
     Мне  лично Алеша  никогда не импонировал. Но мне казалось,  что  у тебя
будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно,
не  знаем,  великий  ли  он  художник  или   чепуха.  "Мой  предок,  воевода
четырнадцатого века, писал Трощейкин через "ять",  а  посему, дорогая  Вера,
прошу и вас впредь писать так мою фамилию".

Любовь.
     Да, вот и выходит,  что  я  вышла замуж за  букву  "ять".  А что теперь
будет, я совершенно  не знаю... Ну скажи: почему у меня  было это бесплатное
добавление с Ревшиным? На что это мне:  только лишняя обуза на  душе, лишняя
пыль в доме. И как это унизительно,  что Алеша все отлично знает,  а  делает
вид,  что все  чудно.  Боже мой,  Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько
улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.
     Входит Марфа с двумя  мячами. Это краснолицая старуха с двумя мясистыми
наростами на висках и у носа.

Вера.
     Во всяком  случае, все  это безумно  интересно. Марфа убирает чашку  от
кофе.

Марфа.
     А что купить к чаю-то? Или вы сами?

Любовь.
     Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю,
-- я сейчас приду и скажу вам.
     Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.

Любовь.
     Ну что?

Трощейкин.
     Ничего: в городе спокойно.

Вера.
     А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?

Трощейкин.
     А? Что? Какие флаги? (Жене.) Она уже знает?
     Любовь пожимает плечами.
     (Вере.) Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?

Вера.
     По-моему, замечательное.

Трощейкин.
     Можешь  меня поздравить. Я  с Вишневским  немедленно разругался. Старая
жаба! Ему и  горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть
ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит  так, что, пока нас  не
убьют, ничего нельзя  предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между
прочим, я  сейчас  из  автомобиля  видел  его  сподручного --  как  его?  --
Аршинского. Не к добру.

Вера.
     О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень  был
дружен с Леней Барбашиным.

Трощейкин.
     Он  с Леней  Барбашиным фальшивые векселя стряпал, --  такой же мрачный
прохвост.  Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я  не  хочу сегодня
пропускать сеансы,  в  два  придет ребенок,  а потом старуха,  но,  конечно,
гостей нужно отменить, позаботься об этом.

Любовь.
     Вот  еще!  Напротив:  я  сейчас  распоряжусь насчет  торта.  Это  мамин
праздник,  и  я ни в коем  случае не собираюсь портить ей  удовольствие ради
каких-то призраков.

Трощейкин.
     Милая  моя, эти призраки убивают. Ты это понимаешь или нет? Если вообще
ты относишься к опасности с такой птичьей беспечностью, то я... не знаю.

Вера.
     Алеша, ты боишься, что он проскользнет вместе с другими?

Трощейкин.
     Хотя бы. Ничего в этом смешного нет. Га-стей ждут! Скажите, пожалуйста.
Когда  крепость  находится  на  положении  осады,  то  не  зазывают  дорогих
знакомых.

Любовь.
     Алеша, крепость уже сдана.

Трощейкин.
     Ты что, нарочно? Решила меня извести?

Любовь.
     Нет, просто не хочу другим портить жизнь из-за твоих фанаберии.

Трощейкин.
     Есть тысяча вещей, которые  нужно  решить, а  мы занимаемся черт  знает
чем.  Допустим, что  Баумгартен  мне  добудет денег... Что  дальше? Ведь это
значит, все нужно бросить, а у меня пять портретов на мази, и важные письма,
и часы в починке... И если ехать, то куда?

Вера.
     Если хочешь знать мое  мнение:  ты это слишком  принимаешь к сердцу. Мы
тут сейчас сидели с Любой  и вспоминали прошлое, --  и  пришли к заключению,
что у тебя нет никакого основания бояться Лени Барбашина.

Трощейкин.
     Да что ты его  все Леней... Кто это --  вундеркинд? Вот Вишневский меня
тоже  ус-по-каивал.  Я  хорошо  его осадил. Теперь  уж  на  казенную  помо